Бегут, бегут рельсы, стучат, стучат колёса, мерно покачивается в такт им сумрачный вагон. В холодном свете полной луны мелькают за окном причудливые картины мёртвого зимнего леса. Ночь. В тесноте общего вагона клонится, клонится голова, устало смежаются глаза и сквозь вагонный перестук до утомлённого сознания отрывками доплывает тихий, певучий женский голос.
- …А Галя, старшая-то моя, видная из себя была, красавица. А уж боевая-то. Да он тоже парень хоть куда, грех наговаривать: ладный, смышлёный, моряком раньше был. Как полюбились они, так и стала Галя на своём: поеду да поеду в город. Мы с отцом не перечили. А чего перечить – дело молодое. Поехала, там и поженились. Токо что на другое лето воротилась, с ребёночком, с Васенькой маленьким. Жить было негде в городе, в общежитии много ли с маленьким наживёшь. Я, говорит, мама, поживу пока дома, пока Васенька подрастёт, той порой, может, что с квартирой получится. А худая приехала, с лица вся сошла, да и веселья того, девонька, не стало, худо жизнь-то в городе давалась. Васенька, тот, слава богу, здоровеньким рос. Муж Гали приезжал зимой, весёлый такой, всё успокаивал: летом, говорил, приеду, там всё ясно будет. Только всё не ехал. А Галя всё ждала, переживала, да и засобиралась: поеду, говорит, до города. Через четыре дня воротилась – лица на ней нет. А у меня сердечко-то давно неспокойно было, стала спрашивать, а она всё молчит, вроде и не слышит. Я и отступилась. Неладно, вижу, дело, пусть, думаю, отойдёт доча моя. А она всё как в воду опущенная. А ночью слышу – плачет, да страшно так. Не выдержала я, опять к ней подступилась: «Скажи, ради Христа, доченька, что приключилось?». А она только: уйди, мама, - да головой в подушку. Я опять отступилась, думаю, утро вечера мудренее. А тут ещё Васенька заплакал. Я его качала, качала, да и задремала. А утром встала – нет Гали в комнате, кликнула по дому – не откликается нигде. Веришь, нет, девонька, как обожгло меня, почуяла неладное. Зашумела я, отца подняла, да на улицу и выскочила. И сразу увидела – дверь в дровяник настежь раскрытая. Как заглянула туда – так и помутились глазоньки мои: Галя, кровинушка моя, в петле висит… Я без чувств тут и повалилась, что там делалось потом – не помню. Ой, горе-горькое, так и стал Васенька сиротинушкой.
Стучит, колышется сумрачный вагон, клонится, клонится усталая голова.
- … Ведь по правде говорят: пришла беда – отворяй ворота. Как схоронили Галю – месяца не прошло – Фёдора, мужа моего, паралич разбил. У него худо здоровье-то было: тридцати годов в лесу надорвался, да застыл сильно, с той поры прихварывал часто. А тут, видно, по нервам пошло, вот и разбило. Посерёдке улицы упал, и подняться не мог, домой мужики на руках занесли. Месяц в больнице в области пролежал. Понемногу ходить начал, только худо, с палочкой всё. Так и приехал домой. Руки-то служили, так потихоньку кое-что по дому мастерил. Только жаловался часто, что болит сильно в боку, и ел худо совсем. Да ведь что, девонька, живут и так люди, не совсем калека был. Да видно провинились мы перед господом, осинесь* опять беда случилась.
То перед ноябрьскими было, о ту пору по деревне проводы в армию шли. Нашему Мите отсрочку дали, ну а одногодки позвали его провожать. Митя у нас спокойный рос, что уж говорить, в худом замечен не был. Только в последнее время попивать стал. Я знала, что куда его зовут – там компания худая собирается. Вот и стала его отговаривать: «Не ходи, Митя, без тебя проводят». А он всё в шутку: «Я, мама, там сам трезвый буду, надо же кому-то наутро новобранца в армию отправить. Да ты не беспокойся». И смеялся всё. Последняя то была смешинка, что я у моего Митеньки видела. Ночью пришёл пьяный сильно, в глине весь, и глаза нехорошие. Я спросонок была, и то увидела. Стала бранить: выкладывай, натворил ведь что? Он вроде как успокаивать начал, а потом заснул сразу. Только днём я прослышала, что не всё ладно на проводах тех было. Пришла домой, снова спрашивать стала – он всё отговаривался, а сам в сторону смотрит. А через два дня милиция с району наехала, всё и открылось. Охти меченьки, сколько сраму пережила, как узнала. Перепились там все, а под конец забрела к ним Лизка, девка гулящая, тоже пьяная. А там один такой бандит был, он и давай подбивать тех, кто ещё на ногах стоял… Безобразили всяко… Про то прознал председатель сельсовета, молодой, недавно поставлен, на юриста учится. Он Лизку призвал и велел ей заявление на изнасильничанье написать, иначе, говорит, тобой милиция займётся. Та со страху и написала. Вот и пошло дело к суду. Я как всё разузнала, веришь, нет, девонька, - не разу дитяток своим ремнём не трогала, а тут как за порог заскочила, так и давай с маху Митю полосовать. Он в ноги упал, плачет: прости, мама! Потом я рёвом реву, а он рядом на коленках стоит, меня успокаивает: мол, много не дадут, год или два условно, отработаю, слова худого про меня не услышите.
Вот и поехали мы, девонька, на суд, дожили до сраму такого. Я надеяться стала, что не осудят Митю: мне один старичок сказывал – он раньше в суде работал – что за такую провинность по первости надо самое малое наказание давать Мите, чтобы жизнь не ломать. Фёдор тоже на суд поехал, хотя и калеченый: вместе, говорит, Анна, будем срам терпеть. Ох, матушка моя родная, как сказали приговор – будто обухом по голове… Пять лет усиленного режима Мите дали. У меня и ноги отнялись. Фёдору худо сделалось, прямо с суда в больницу увезли…
То перед ноябрьскими было, о ту пору по деревне проводы в армию шли. Нашему Мите отсрочку дали, ну а одногодки позвали его провожать. Митя у нас спокойный рос, что уж говорить, в худом замечен не был. Только в последнее время попивать стал. Я знала, что куда его зовут – там компания худая собирается. Вот и стала его отговаривать: «Не ходи, Митя, без тебя проводят». А он всё в шутку: «Я, мама, там сам трезвый буду, надо же кому-то наутро новобранца в армию отправить. Да ты не беспокойся». И смеялся всё. Последняя то была смешинка, что я у моего Митеньки видела. Ночью пришёл пьяный сильно, в глине весь, и глаза нехорошие. Я спросонок была, и то увидела. Стала бранить: выкладывай, натворил ведь что? Он вроде как успокаивать начал, а потом заснул сразу. Только днём я прослышала, что не всё ладно на проводах тех было. Пришла домой, снова спрашивать стала – он всё отговаривался, а сам в сторону смотрит. А через два дня милиция с району наехала, всё и открылось. Охти меченьки, сколько сраму пережила, как узнала. Перепились там все, а под конец забрела к ним Лизка, девка гулящая, тоже пьяная. А там один такой бандит был, он и давай подбивать тех, кто ещё на ногах стоял… Безобразили всяко… Про то прознал председатель сельсовета, молодой, недавно поставлен, на юриста учится. Он Лизку призвал и велел ей заявление на изнасильничанье написать, иначе, говорит, тобой милиция займётся. Та со страху и написала. Вот и пошло дело к суду. Я как всё разузнала, веришь, нет, девонька, - не разу дитяток своим ремнём не трогала, а тут как за порог заскочила, так и давай с маху Митю полосовать. Он в ноги упал, плачет: прости, мама! Потом я рёвом реву, а он рядом на коленках стоит, меня успокаивает: мол, много не дадут, год или два условно, отработаю, слова худого про меня не услышите.
Вот и поехали мы, девонька, на суд, дожили до сраму такого. Я надеяться стала, что не осудят Митю: мне один старичок сказывал – он раньше в суде работал – что за такую провинность по первости надо самое малое наказание давать Мите, чтобы жизнь не ломать. Фёдор тоже на суд поехал, хотя и калеченый: вместе, говорит, Анна, будем срам терпеть. Ох, матушка моя родная, как сказали приговор – будто обухом по голове… Пять лет усиленного режима Мите дали. У меня и ноги отнялись. Фёдору худо сделалось, прямо с суда в больницу увезли…
Бегут, бегут рельсы, стучат, стучат колёса, судорожно отсчитывая нескончаемые километры в безмолвной, холодной и равнодушной ночи.
- …Я как отошла немного, так к судье в район поехала. Думаю, не должно быть такого большого наказания Мите, добьюсь, чтобы пересуд был. А судьёй у нас в районе женщина, молодая ещё, капризная. Не стала со мной разговаривать, некогда, мол. Я в этих делах-то не вострая – по судам ходить, а люди надоумили, что судья до денег жадная. У нас с Фёдором было на книжке немного, люди говорят – мало. Я заняла ещё, христом богом просила по добрым людям. Фёдор у меня о ту пору домой был уже привезён из больницы, лежал всё – делать-то уже ничего не мог, за Васенькой, внучком, только приглядывал. Он меня отговаривать стал: «Не позорься, Анна, плетью обуха не перешибёшь». А я думаю: хоть на коленках до самого большого суда пойду, только чтобы сыночка вызволить. Матернее сердце не обманешь, чувствую – пропадёт Митя. Все-то я слёзы повыревела, оседатела вся: неужто, думаю, ещё и сына потеряю. Приехала я к судье. День сидела около кабинета – той не было. На другой день дождалась. Та стала говорить: «Никакого пересуда быть не может...». Я в голос: «Татьяна, - говорю, - Анатольевна, пособите ради бога, век помнить будем, мы уж отблагодарим», - да и стала деньги ей на стол выкладывать. Она с лица вся переменилась, да и говорит, зло так: «Уберите немедленно!». А тут ещё кто-то заглянул в кабинет, она и пыхнула вся, ещё пуще забранилась: «Подлость какая! Уходите сейчас же!».
Вышла я, девонька, на улицу, и белый свет мне не мил. Как добралась до дому, не помню уж. Только доехала – худо мне стало: в бок ступило и рука левая отнялась – наколоты были, давно, лет пятнадцать назад, Митя-то совсем маленький ещё был. Народу на ферме тогда не хватало, мы сами и доили, и за кормами в луг ездили. Все уж жилушки на той работе повытягивали. Да ведь что сделаешь, скот голодный не оставишь. В тот день у меня сутки во рту куска не было, вот голова и закружилась на омёте**: повело-повело, да и пала вниз. А вилы-то поперёд меня, да черенком в снег, а я прямо с маху на вилы – пропорола бок вместе с рукой. Вот нынче и сказалось. Фёдор всё наказывал: «Мне, Анна, помирать, а ты выхаживайся – кто Васю растить будет». А то порой заслышит, как Васенька ножками по полу перебирает и вроде смягчает: «Может, доживу ещё до весны, посидим с внучком на травке». За Васей соседка ходила, пока я лежала. Да поднялась я потихоньку, рука только не совсем отошла. На работу стала ходить. А пока лежала, то письмо в область написала, и в Москву: всё о Мите, и о суде подробно рассказала. Надеялась ответ хороший получить. Ох, девонька, дождалась я письма, да не того. Прочитала – так не то что рука, и сердечко отнялось. Не стало нашего Митеньки, умер в тюрьме, в больнице… Пережили мы с Фёдором детей своих…
Колышется, колышется сумрачный вагон, мерцает, тускло переливается на грязном стекле мёртвый, зловещий свет луны.
- …Фёдор-то мало Митеньку пережил. Как схоронили сыночка – призвал меня, сам встать не мог уже. Лежит, сжелта весь, а слёзоньки так и бегут, так и бегут: «За что нам, Анна, - говорит, - такое наказание, чем перед богом провинились. Всю-то жизнь что было силы работали, худого людям ничего не делали, зачем горя столько, что детей пережили? Умру, - говорит, - Анна, я ныне. А ты помирать не вздумай, за внуком ходи. Может, даст бог, Васе жизнь лучше выйдет». Долго так наказывал. А ночью помер Федя мой, тихо отошёл, светла душа, родная кровинушка. Положили его рядом с Галей да Митей. Осталось у меня одно солнышко ясное, Васенька мой ненаглядный, шелковиста головушка. Уж до чего смышлёный-то рос, да боевой – весь в Галю. Дожили мы с ним до лета, он и поговаривать хорошо стал. А здоровенький-то был, я нарадеться не могла. Только, девонька моя, против бога что сделаешь, видно худое знамение на нашем роду.
[justify]Перед петровднем*** то вышло. За полудни встречается Валентина, соседка моя: «Вот, - говорит, - Анна, встал бы Фёдор твой из могилы, да в силе был, да взял батог хороший, да настегал бы нашего председателя в сельсовете, что вас через газету срамит.» Я газеты-то мало читала, а тут взяла у Валентины, думаю – что про нас пишут? А там, в районной газете, большая статья была, подписана нашим председателем сельсовета. Называлась, помню, так: «Перед лицом закона». Там про многое шла речь, все случаи нарушений по нашему сельсовету описывались, а в середине говорилось и о том случае, где Митя был. И писалось, что все преступники понесли заслуженное наказание. А про меня было сказано, что я хоть вроде и уважаемый человек на селе, а худо воспитала сына своего. Ой, девонька, до чего же муторно мне стало, как дошла до того места. Что же это такое, думаю: сына да мужа судом неправым в могилу свели, а теперь и меня хотят в гроб положить, так ославили.
Разобрало меня, девонька, дала я Васеньке игрушек побольше, да и побежала с газетой в сельсовет. Как забежала к председателю, так всё ему высказала, всю душеньку вывернула: «Ты, - говорю, - Евгений Владиславович, первый моего сына к могиле толкнул, суд этот неправый затеял, ты погубил и Митю, и Фёдора, так тебе ещё мало…». А он сидит, надулся и молчит. У меня уж голос слезой сорвался, а он хоть бы слово. Жонки сельсоветские сбежались, успокаивать стали, увели. Посидела я у них, поревела вволюшку, да и побрела домой. А о ту пору такая сушь стояла, девонька, всё грозу обещало. Вот к вечеру и поднялось. Такая тучища обложила чёрная, темень настала и тишь страшная. Я сначала-то не увидала, а как подняла глаза, так и оторопь взяла: жуть-то экая! Да как блеснёт, да как ударит, девонька, будто небеса
