(*) Какой-то идиот сказал мне, что если я навещу могилу дочери, она перестанет плакать и кричать каждую ночь.
Какой-то идиот сказал мне это с полной уверенностью, и я оказался так глуп и слеп, что поверил ему. Впрочем, наверное, я спятил и отчаялся. Любой бы спятил.
–Она снова…– Дженни не спит третью ночь подряд. Она похожа на безумную, её глаза опухли от слёз и красны от бессонницы. Ей паршиво, и мне не лучше. Я знаю, что «она снова», но я должен сохранять рассудок. – Она снова, Стив!
Я знаю. Но кто-то из нас должен быть разумен.
–Тебе приснился кошмар, Джен, – я кладу руку на её плечо, какой-то дурацкий и нелепый трюк из прошлой, нереально далёкой и сказочной жизни. Жизни, в которой мы мечтали о поездке по штату, и в которой нас было трое. Теперь нас лишь двое и мы стоим на грани с безумием.
Она сбрасывает мою руку. Я её раздражаю. Она не может на меня смотреть – её взгляд всегда направлен куда-то за меня, она не может меня касаться и ей противно когда я её касаюсь. Хвала Господу, мы с ней совпали и в этом. Я тоже не могу её касаться. Она мне противна. Её кожа стала какой-то липкой, и меня не покидает соблазнительно-тошнотворный образ: я беру овощечистку и провожу её лезвием по её коже. Кожа падает – липкая, чужая, а Дженни остаётся.
Отворачиваюсь, отхожу, наливаю себе воды. Меня подташнивает. Это со мной теперь часто. С того дня, как мы узнали о смерти нашей Элис меня тошнит часто. Сначала мы были в прострации – не ели, не пили, не понимали. Даже не плакали – смотрели друг на друга и не понимали. Потом я пил виски. Снова тошнота.
Потом я проснулся ночью от резкого запаха гнили. Гниль всегда отдаёт чем-то мерзотно-сладким. Я заметил это давно и едва не задохнулся в ночи. Я с трудом тогда открыл окно, чтобы вдохнуть холодного воздуха, с трудом покорил себе прежде всегда послушное тело.
Это было в тот день, когда мы похоронили нашу Элис.
А на следующую ночь начались крики. Крики и плач. Сначала я убеждал себя в том, что это Дженни кричит и плачет и не хотел идти к ней. Я сам закусывал до боли костяшки пальцев, чтобы не разрыдаться в глухую, пропахшую сладкой гнилью ночь. Но я должен был сохранять рассудок, и я вышел в коридор…
Дженни встретила меня в гостиной. Она не спала и не рыдала. Она слушала, склонив голову.
Слушала крик и плач, которого не могло быть в нашем доме. Наш дом затих, он умер вместе с Элис и вместе с нею же был похоронен, так кто же?..
В комнатах было пусто. Свет и полный осмотр дома успеха не принесли. Казалось, плакали стены, плач доносился и сверху, и снизу, и слева, и справа. Иногда он сменялся глухим стоном. Иногда – криком. Криком боли.
–Мы спятили, – сказала тогда Дженни и посмотрела на меня с отвращением. – Мы спятили.
Я не возразил ей. А потом какой-то идиот, которого я даже не спрашивал, подвалил ко мне на выходе из церкви, куда мы пошли по требованию каких-то правил, которые публично, на похоронах озвучила Дженни, и сказал, что я должен навестить могилу дочери.
Я послал его, но идиот не обиделся и исчез из моей жизни. И тогда я пошёл на её могилу. Свежая могила с первыми ростками беспощадной травы.
Яркой травы, которую Элис больше не увидит.
–Это она, она снова…– Дженни раскачивается взад-вперёд в кресле и смотрит мимо меня. Я хочу ей крикнуть, что она сумасшедшая и ей всё чудится, но безумие не бывает одинаковым для двоих, а я ведь тоже слышу Элис…
Свою двенадцатилетнюю дочь, которая уже, должно быть, разложилась в земле. Свою малышку, которая не будет нервничать перед экзаменами, не пойдёт на выпускной, не влюбится, не засмеётся…
Свою малышку, которая плачет после своей смерти в моём доме. Каждую ночь.
–Это сон, – я лгу без особой надежды на то, что Дженни поверит. Откровенно говоря, я и не хочу, чтобы она верила, ведь если это произойдёт, тогда в безумстве останусь я. Нет, я не могу. Я должен сохранять рассудок. Кто-то из нас должен.
–Ты тоже это слышал, Стив! – Дженни не смотрит на меня даже сейчас, когда злится. И хорошо – я ненавижу её взгляд, ставший таким пустым. Он неживой. Он тусклый.
Меня воротит от него и от её лица.
–Я не знаю что слышал, – я лгу опять, это становится моей привычкой.
Мы не говорим, мы совсем не говорим с нею и меня это устраивает. Я люблю тишину, теперь люблю. Говорят, что смерть – это тишина и если моя Элис мертва, значит, она в тишине. И я тоже буду.
По возможности.
–Ненавижу тебя! – Дженни встаёт резко, слишком резко, её качает, но я не иду к ней на помощь, я не придерживаю её под локоть. Даже если она сейчас упадёт и разобьёт об пол колени или нос, я не приду к ней на помощь.
Она это знает и справляется сама. Идёт прочь, лишь у дверей наших давно разделённых спален, останавливается и говорит, опять на меня не глядя:
–Я всё думаю, а почему она плачет? Ей там темно? Ей там страшно? Или ей там горько? Горько от того, что она одна?
Она хочет добавить ещё что-то, но не решается. И правильно – за все годы нашего брака Дженни всё-таки пришлось научиться молчать. Её слово ничто. Теперь уже всё ничто, когда нет моей Элис.
–Иди спать, – велю я. – И лучше не говори мне о своих снах.
Дженни не оборачивается, хлопает дверью, уходя. Мне наплевать на эту её попытку поставить себя хоть как-то. Она никто, она ничто. Самый важный для меня человек мёртв, остальное – пустое. Ничего не имеет значения.
Я наливаю себе ещё виски.
***
Если бы кто сказал Дженни раньше, что её брак станет адом, она бы не поверила. Стивен был обходительным, мягким, заботливым, он всегда знал самые лучшие места города и всегда принимал решения. Для Дженни – по природе своей неуверенной, это был лучший вариант. Она согласилась стать его женой сразу же, не примериваясь к будущей жизни и не замечая упорно никаких знаков, которые, как пришлось анализировать позже, были.
Он разрешил ей не работать, но вскоре это разрешение стало её цепью – нет доходов, нет вариантов к бегству.
Он разрешил ей быть дома, а если отбросить все маски – запретил ей общаться с теми немногими друзьями и подругами, что у необщительной и не очень уверенной в себе Дженни были.
Оставалась лишь мама. Но она была уже больна, когда Дженни выходила замуж и радовалась её браку так, что при её жизни Дженни не смогла даже подать вид, что что-то не так.
А всё было не так. У Стивена был свод правил, которые нельзя нарушать. Все тарелки и чашки должны стоять в особенном, известном только ему порядке, который он периодически менял. Она должна готовить то, что он хочет и тогда, когда он хочет. Она должна его во всём слушаться и всегда покоряться ему, его решениям.
Сначала Дженни в это верила сама. Стивен был старше и опытнее, он был при деньгах, доме и должности, он был душой компании, а она была никем.
Когда пришло понимание – Дженни было уже всё равно. Она привыкла быть послушной, зная, что за непослушание…
Он её не бил, нет! Ведь иногда они бывали в гостях, а синяки создавали бы неудобства и вызывали бы вопросы. Но он придумал кое-что иное, до чего никто бы сразу и не дошёл, что не могло попасться на глаза случайному человеку.
Стивен резал её. Резал её спину тонким длинным ножом, резал неглубоко, перед каждым порезом протирая нож салфеткой. А потом, веля ей молчать, он растирал в этих порезах соль. Она закусывала уголок подушки, зная, что любой крик и стон вызовет лишь волну гнева, которую, впрочем, по лицу Стивена всегда было сложно прочесть. Он оставался спокойным в любой ситуации.
Избегая порезов, Дженни научилась молчать и затихать.
Когда Дженни забеременела, Стивен был счастлив. Он пригласил её в ресторан и долго говорил о своей любви к ней. Она молчала, прикладываясь к вину чаще, чем того требовали приличия. Потом они гуляли, потом…
Потом родилась Элис. Дженни знала, и Стивен говорил сам – Элис совершенна, а Дженни ещё нужно многому научить. Чему учить и чем совершенна Элис Дженни не спрашивала, она отучилась задавать вопросы.
Но Стивен никогда не трогал Элис, он обожал её, потакал всем её капризам, называл принцессой и девочка платила ему тем же – она любила отца, а мать…
–А мама у нас самая обыкновенная, – хохотал Стивен, покупая Элис очередную игрушку.
Так и повелось. Для Элис мать была приложением. Дополнением к отцу или дому. А потом Элис умерла. Ошалевший от потери Стив думать забыл о воспитании жены и позволял ей теперь больше. Да и она как-то потеряла страх перед болью – самое страшное уже случилось и дочь, какой бы эта дочь далекой ни была, оставалась её плотью и кровью.
Её и Стива.
А потом по ночам стал слышаться плач и крик, стон и …всё таким знакомым голосом. Или все плачи и крики похожи? Дженни не задумывалась об этом. Она задумывалась о другом – смерть Элис открыла для неё осознание о собственной ничтожной жизни и ещё – заставила о многом задуматься.
Элис нашли мёртвой в воде. Река, служившая местом вдохновения со своей набережной, назначенной местом свиданий и прогулок, стала местом смерти. Гуляла ли там Элис? Пожалуй что да, могла, но с кем? Одна? У нее не было подруг – Стив говорил, что они все недостойны её, но всё же…
Стивен оградил Дженни от беседы с полицией под предлогом (и Дженни отчётливо это понимала) её шока.
Всё было кончено – девочка где-то оступилась, упала, утонула. Достали её не сразу. Был выходной день, утро, и на набережной никто не заметил? Такое возможно? Жизнь полна дурацкого и нелепого, но насколько это всё правда?
Дженни не знала. Зато знала другое. Она знала Стива. И чем больше она думала, чем отчётливее слышала плач Элис, тем острее понимала – не всё так просто.
***
Я снова наполнил стакан. Алкоголь вредит здоровью, травит ум, но сейчас мне без него паршиво. Меня предали. Меня предала моя малышка!
Я слышу её плач…скоро она закричит, и этот крик отзовётся от стен, потолка и пола. Он будет звучать одновременно отовсюду и потом сменится плачем. И я сам готов закричать вместе с нею и на неё:
–Как ты посмела?
Как ты посмела, Элис? Как ты посмела? Ты ведь моя принцесса. Чего тебе не хватало? Чего?
Сука. Сука, вот ты кто!
Я не люблю запах крови, но легко учуял его. Это было нетрудно – ванная комната достаточно мала, чтобы сохранить тайну крови. Я быстро нашёл и причину в мусорном ведре. Позже Элис, плача пыталась мне объяснить, что это произошло случайно, что она не хотела, что думала, что средство гигиены, хорошо свёрнутое, скроет кровь, но она не понимала – её преступление не в этом.
А в том, что она оказалась несовершенна. В том, что она обманула меня, предала и оказалась обыкновенной. Как и её мать. Никчёмная Дженни, которая за годы дрессуры стала походить на человека.
Я ворвался в комнату Элис. Было раннее утро, и она ещё спала. Моя принцесса, которая теперь не казалась мне принцессой. Она испуганно дёрнулась, когда я сел на её кровать.
–Ничего не хочешь мне сказать?
–А? Что? Папа? Что такое? – она прикидывалась непонимающей, но я-то видел, как бегают её лживые глазёнки!
–У тебя менструация? – строго спросил я.
Она спросонья не понимала или делала вид что не понимает. Конечно, страшно, ведь я вывел её на чистую воду.
–Я не…папа!
Она возмущалась, потом закраснелась.
–Да.
–Одевайся! – велел я и вышел из её комнаты, чтобы не натворить бед.
Потом она выскочила ко мне напуганная, бледная, дрожащая, но покорная, как и её тупая мамаша, села в машину, когда я ей велел,
