и заискивающе посмотрела на меня:
–Папа, я не хотела, я думала, что всё будет склеено и…
–Молчи, – приказал я, и мы поехали.
У набережной было тихо. Утро. Мало кому есть дело до этих мест утром. Но на всякий случай я остановил машину далеко до набережной и не около открытой местности и приказал Элис следовать за собой. Она шла молча, молча покорилась, не делая даже никакой попытки к спору.
Бесполезное создание.
–Проси прощения! – мы зашли в скрытую от глаз часть набережной. С моста не увидишь что тут творится, а для прогулок эту часть обычно не выбирают – отсюда пахнет гнилью реки.
–Папа! – она не понимала, отказывалась понимать. Поверженное совершенство!
–Проси, – повторил я, и что-то в моём тоне напугало её.
Она плакала, когда пыталась объясниться, но мне не было до её слёз дела. Я положил ей руку на затылок, и она доверчиво, заплаканными глазами посмотрела на меня, решив, что я её прощаю. Я и в самом деле готов был её простить, но вот только после.
Этот удар полиция объяснит тем, что она ударилась где-то в самой реке о камень. Такое бывает, когда река несёт тело. Добрые полицейские не понимали природы этого удара, картина для них была ясна и они смотрели на нас доверчивыми и сочувственными оленьими глазами и я плакал, плакал по-настоящему, любя и проклиная свою Элис, которая предала меня, которая повзрослела когда не должна была и которая вынудила меня толкнуть её, оглушённую в реку.
Я ушёл быстро, скоро вернулся и домой. Дженни посмела спросить:
–Где Элис, Стив?
–Ушла гулять, – ответил я, готовясь в душе своей к звонку.
–Рано утром? – не поверила Дженни.
–Ты осмелела? – поинтересовался я и она потухла. Гулять так гулять. Видимо, мозг её нашёл объяснение – мало ли у двенадцатилетних девочек дел с утра.
Потом был звонок. Была полиция. Я сказал, что Дженни не может отвечать на вопросы, да и какие это могут быть вопросы? Всё ясно: девочка шла по набережной, оступилась, упала, не смогла выплыть.
Всё ясно: моя принцесса меня предала, и теперь я мог её простить. Теперь на ней не было вины.
–Она раньше уходила на прогулки такого рода? – полицейский мялся, вопрос был неуместен и он чувствовал это.
–Да, довольно часто. Она всегда говорит, что прогулки перед завтраком помогают больше съесть. Простите, говорила.
Полицейский соболезнует. Конечно, в нашем дрянном городишке нет преступлений уже прорву лет. Все наши преступники – известные на весь город пьяницы, попавшиеся на спанье на лавчонках; подростки, впервые попробовавшие пива да полубезумные старики, стремящиеся куда-то сбежать из своих домов.
Я слышу нервный шорох шагов. Дженни не спится. Она не может спать, когда слышит плач Элис. Я тоже не могу. Но этого Джен знать не должна, а я должен сохранять рассудок.
Я иду и выключаю свет. В темноте мне кажется, что Элис совсем рядом. Плачет, плачет. А ещё в темноте не видно слёз – я тоже плачу. Плачу о ней.
***
Дженни не могла спать, не могла есть, не могла дышать, не могла бояться. Снова плач, снова тихий крик боли, разрывающий проклятую тишину боли, затем – стон и снова плач.
«Хватит!» – отчётливо отстучало в мыслях Дженни, и она поднялась с постели так решительно, как никогда в жизни.
–Я иду, доченька, я иду, – Дженни запахнула халат плотнее, словно он мог сберечь и сохранить хоть какое-то тепло её души, решительно сделала шаг к дверям и заколебалась: Стивен!
«Стивен был прав, я ничтожество. Я больше не могу, я пойду к Элис. Если Ствиен хочет…» – мысль была крепкая и Дженни не закончила её, не умея больше придумать, что Стивен мог бы сделать такого, чтобы её напугать.
Она вышла в темноту. Темнота снова заплакала. Дженни не выдержала, сказала:
–Я иду.
Ей никто не ответил, но плач стал будто бы тише.
Дженни оглядела темноту. Ей казалось, что Стивен ещё внизу, но сейчас свет не горел, и не было слышно и движения. Ушёл? Тем лучше. Ей надо-то всего ничего!
Она прошмыгнула в ванную, не подозревая, что Стивен слышал её маневр. Слышал и не остановил.
Она включила свет, глянула на себя в зеркало и не смогла узнать. Кто-то другое смотрел на неё из отражения, кто-то другой с распухшим лицо и красными глазами, кто-то другой, чьи руки дрожали.
Дом заплакал, затем снова вскрик как от боли…
–Иду, – подбодрила себя Дженни и полезла в аптечку, там лежали ножницы. Назначенные разрезать бинты, вскрывать упаковки с пластырями, они должны были сейчас разрезать её жизнь и вскрыть двери в иное царство.
Дженни не почувствовала даже боли, когда в отражении «кто-то» оказался вдруг с проткнутым горлом. Всё меркло, пульсировало, плыло, и понемногу расплывалось. Дженни захлёбывалась, но всё же смогла простонать:
–А-аа..
Прежде, чем жизнь оставила её. И ей показалось в предсмертии, что её собственный стон стал криком. Таким же криком, какой звучал с похорон Элис в этом дрянном доме.
***
Я не удивился стону. Я слышал её шорох, щелчок аптечного шкафчика и слышал стон. Я не удивился и испытал чуть меньше, чем ничего, когда всё закончилось и осело тяжелое тело на пол.
–Вот и всё, – я включаю свет.
Утром я вызову полицейских, буду плакать и страдать, буду мрачен, но сейчас я выпью. За упокой ещё одной предательницы и за скорбь о моей…
–Не всё, – вдруг отчётливо произнесла пустота, и я только сейчас понял, что стены, пол и потолок, прежде отражавшие плач, крик и стон Элис, умолкли. Зато теперь явилась пустота.
Я оборачиваюсь. Никого. Лишь мокрые следы возле. Я приглядываюсь – маленькие ножки, совсем ещё маленькие. У Элис и не могло быть большого размера ноги, она сама была изящная.
Но слишком несовершенна.
–Элис? – я не боюсь. Она моя дочь. Я наказал её за несовершенство и слабость жизни, но теперь простил. – Элис, милая? Малышка, где ты?
Она коснулась меня тогда, когда я не ожидал уже, что кто-то отзовётся, но мокрая ладошка – её ладошка легла на мою руку и я…
Я заорал постыдно и громко, как это не было бы недостойно с моей стороны.
–Когда человек умирает, он долго ещё слышит…– Элис стояла у моего стола. Она была распухшая от воды, вся какая-то сине-зелёная, от неё несло гнилью и плесенью, её лицо было покусано и подъедено, и из дыр сочилось что-то жёлто-серое.
Но страшнее всего были глаза. Пустые глаза, смотрящие прямо на меня. В глазах что-то мелкое, точно мальки бесновалось, но взгляд оставался пустым.
–Папа…– в горле её булькало, и я теперь видел, что и шея её, и руки, и ноги – всё тело в мелких покусах, подъеденных кем-то невидимым. И отовсюду сочится серо-желтое липкое нечто, напоминающее гной.
–Элис! – я обнимаю её. Я обнимаю её такую какая она есть. Свою поверженную принцессу. Я обнимаю её, чувствуя, как её тело вот-вот распадётся у меня в руках, обнимаю, не замечая сладостный запах гнили. – Элис, я так долго просил тебя не плакать, так долго…
Я не знаю что происходит, но я вдруг сижу на полу. Вокруг меня лужа. Но не вода. Вернее, вода и всё тот же гной. Надо мной возвышается моя мёртвая дочь. И я впервые чувствую страх.
–Элис, Элис, малышка моя, ты же знаешь, я всего лишь хотел, чтобы ты была совершенна. Наша мама она была обыкновенной, а ты должна была, но ты подвела меня. Ты рассердила меня. Ты…
Элис наклоняется ко мне, куски плоти отпадают с нее при каждом движении, падают с неприятными шлепками на пол, и я сам понимаю вдруг, что весь в слизи её смерти. Она касается меня изъеденной кем-то мелким и голодным рукой, и я проваливаюсь куда-то в темноту.
***
Я задыхаюсь. Задыхаюсь! Помогите!
Я не могу закричать. Если я закричу или вдохну – вода утопит меня. Я лежу в воде и не могу пошевелиться – Элис держит моё тело, я чувствую вес её тела, усиленный водою и не могу пошевелиться.
Я не могу вдохнуть, но и не вдохнуть…как? Мне нужен воздух. Мне нужен…
Я вдыхаю. Вода, ждущая как я сдамся на её милость, тотчас проникает мне в нос и начинает меня топить. Теперь я бьюсь и умираю уже без помощи моей дочери, я рвусь куда-то, вверх, но верха нет, есть всё большая темнота и вода.
Вот и всё. Я захлёбываюсь. Мне больно. Почему никто не сказал мне, почему никто не написал мне о том, как больно захлёбываться? Я умираю, не имея и шанса выжить, спастись. Я умираю, а моя мёртвая дочь смотрит на меня.
Она увела мою жену в смерть. Она отомстила ей за безразличие, а мне она мстит за то, что я утопил её, утопил в гневе…
Моё тело перестаёт дергаться. Я слабею, но почему я всё ещё вижу? Почему я вижу и вижу отчётливо воду? Почему я вижу водоросли и стаю мелких рыбок? Я умер?
Одна кусает меня. Я не чувствую боли, но я вижу, как она забирает кусочек от меня, пробует и за нею прибывает вся стая. Они жрут меня, а я слышу плеск… они плывут к моим глазам и я больше не вижу. Но слышу.
Я слышу, как они выедают своим великим множеством мои глаза, как прогрызают мне щёку, как рвут язык, как в животе моём копошится целый вывод каких-то мелких тварей, обустраивающих в моём желудке себе домик. По моим кишкам тоже движение – я слышу.
Я всё слышу, но не могу вскрикнуть. Вода плещет беспощадно, вода придавливает меня беспощадно и Элис откуда-то сверху, снизу и с боков кричит, кричит, кричит, никак не желая умолкнуть и уйти в тишину смерти.
Она кричит, а я не могу. Я лежу мёртвый, отданный на долгое съедение рыбам, а со всех сторон на меня давит вода и растворённый в ней крик моей дочери.
(*) рассказ написан для конкурса страшных историй ещё в ноябре. Конкурс завершён, рассказ остался, а автор на лёгком предновогоднем отдыхе.
