масштаба дело обставлено достаточно скромным антуражем и совершенно не обнаруживает какой-либо чрезвычайной заинтересованности?».
Но дело, как бы то ни было, двигалось вперёд с удивительной быстротой и лёгкостью.
«...Вчера смотрел фильм про муравьёв. Потрясен. Маленькая цивилизация, до сих пор не понятая нами. Своё общественное устройство, чёткое распределение обязанностей, кастовое деление жителей... а мы далеко ушли от муравьёв? Основой наших мотиваций, как были, так и остаются инстинкты. Наш кругозор, как и у них, ограничен рамками лесной опушки, на которой появилась когда-то муравьиная куча. Мы снуём вокруг, не понимая, откуда взялась эта куча, где кончаются видимые нами горизонты и кто мы, собственно, сами такие? Нам страшно, когда на нас льются небесные потоки воды, когда нас морозят жуткие холода и когда неведомые существа крушат наши жилища, давя нас и сжигая в адской феерии огня. Для чего мы живём? Когда мы задаём сами себе этот вопрос, нам становится некомфортно. Потому что ответа на него нет. Потому что мир, окружающий нас существует сам по себе, а мы живём в этом мире тоже сами по себе. У нас нет с этим миром никаких связей, никаких общих начал и интересов. Он, этот мир, равнодушен к нам. Он, усмехаясь, говорит нам: «Если сможете выжить, живите. А не сможете - значит, не судьба...». Он знает, что он бессмертен, а мы обречены, потому что природные катаклизмы, случающиеся через определённые интервалы времени, начисто уничтожат однажды нас, оттого он до поры до времени прощает нам то, что мы своим присутствием приводим в непригодное состояние свою среду обитания...
Для чего мы живём? Мотивация всех наших устремлений одна - жить цивилизованней, чем мы живём. Когда фантасты рисуют нам будущее, они почему-то представляют его обществом социального равенства. Но ведь, если ни у кого не будет побуждения жить ещё лучше, тогда и не будет смысла жить дальше. Коммунистическая модель общества потому и не выдержала проверку временем, что она вступила в конфликт с основным законом Природы.
... наши инстинкты - это движитель общественного развития, отправная и конечная точки которого – Космос. Наши инстинкты – это только видимость поступательного движения вперёд. На самом деле они толкают колесо цивилизации в гору, откуда оно неминуемо, в конце концов, должно скатиться назад, в пропасть. Человечество, как и отдельный индивидуум, когда-то должно определиться для себя и решить: прожить ли ему отмеренный срок ярко, комфортно и мало или серо, неинтересно и много...».
Тетрадка, переломленная вдоль, с тусклыми карандашными записями лежала в самом конце стопки бумаг, уже успевших напитаться чуть уловимым запахом архива. Нетерпеливыми движениями пухлых пальцев Такер перелистнул последний лист тетрадки и вздрогнул от неожиданности: убористым почерком там чётко было записано, что расшифровка сна курсанта Сина Болдуина произведена никем иным, как Фэном Гоушеном. Но почему подобное содержание сна, явно смахивающее на несанкционированное вольнодумство, осталось недоведённым до руководства института? Почему вольнодумец Син сразу не был поставлен на контроль особого отдела, занимающегося формированием мировоззренческих мыслей курсантов? Почему до сих пор тетрадка лежала в архивных делах, а не была перенесена на спецкартотеку?
И только рука Такера потянулась к телефону внутренней связи, как в дверь его кабинета вежливо постучали, и в проёме бесшумно открывшейся двери возникла мешковатая фигура «русского китайца»:
- Фэн Гоушен, господин генерал…
- Проходите, - буркнул Такер и показал рукой на стул возле приставного столика, - Что вы скажете о курсанте Сине Болдуине?
Консультант поднял бровь и невозмутимо посмотрел в глаза Такеру:
- Это очень ценный профессионал…
- Вы давно за ним наблюдаете?
- Господин генерал…- после некоторой паузы с недоумением на лице ответил консультант, - Сина Болдуина привел сюда я…
- Вы хотите сказать…
- Да, это ученый-роботехник с того самолёта, что летел на Тайвань…
- Извините, - смущённо кашлянул Такер, - так это и есть тот русский, которого я взял на свой страх и риск?
Он расстегнул верхние пуговицы рубашки и включил настольный вентилятор.
- Но почему мне никто не доложил об отклонениях у него после стерилизации интеллекта?
- Отклонения, господин генерал, по мнению ведущего специалиста, находятся в нормативных пределах.
- И вы тоже так считаете?
- Нет, господин генерал, но моё мнение не может не совпадать с мнением специалистов.
- Чушь! – вскипел Такер, - Вы не могли не знать пятого пункта основной инструкции, где как раз говорится о возможностях личного мнения сотрудников. Я вас не понимаю, Фэн Гоушен. Почему курсанты предпочитают, чтобы в беседах по самопознанию в собеседники назначали именно Вас? Почему они с Вами говорят не о жизненных проблемах, а о каких-то необязательных и случайных вещах, которые ближе к метафизике, нежели к реальной обыденности? Вам не кажется, что их вольнодумство может помешать нам в конечном формировании единой идеологической модели мышления для отобранного контингента курсантов?
- Вы только не обижайтесь, господин генерал, но о сферах мышления я бы предпочел разговаривать со специалистами…
- Вы что себе позволяете, Фэн Гоушен?
- Извините, но на разговоры не по существу у меня нет времени, господин генерал. Если у вас есть повод меня наказать, то наказывайте. Ещё раз извините…- шумно вздохнул «русский китаец» и порывисто встал. Такер его задерживать не решился.
…А вечером следующего дня институтский объект облетела страшная новость: курсант Син Болдуин покончил жизнь самоубийством, выпав из окна административного здания.
Он ещё был живым, когда генерал Такер вбежал в его палату. Безучастным взглядом Син смотрел на окно, и из глаз его бежали слезы.
- Я съел запретное яблоко…- прошептал он наклонившемуся над ним генералу, - я теперь точно уверен, что к новому плану нашего Господа лично я… лично я… - он закрыл глаза и еле слышно, словно ветер в заоконной зелени, прошелестел, - не буду иметь никакого отношения.
