ПОЛДНЯ ИЗ ЖИЗНИ СЛУЖИВОГО
Посвящается войсковым офицерам, даже мирные будни которых нередко являются подвигом.
Спать Степану хотелось мучительно. Весь его организм, натренированный и давно приспособленный к физическим перегрузкам, за последнее время совершенно вымотался и теперь едва справлялся с самыми простыми, самыми естественными движениями. Степан через силу, через не могу, тащил свои ноги домой, подчиняясь той бесконечной мятежности, которая намертво въедается в само существо войсковых офицеров.
– А сегодня к тому же и в караул заступать, – пощипывала душу неприятная мысль.
Остальные мысли Степана странным образом путались, не выдавая определенного результата, съезжали куда-то в сторону со всякой темы или просто рассыпались, хотя размышлять о чем-то существенном он сейчас даже не пытался.
– Спать, спать, спать! Только бы выдержать, выдержать, выдержать! – стучал в его мозгу приказ самому себе.
Этот приказ отзывался в пасующем от усталости мозгу странным эхом, метался по нему, словно летучая мышь в огромной пещере, хаотично отражался от стенок черепа и не унимался. Он прямо-таки долбил изнутри мозги, стремящиеся скинуть с себя давление неугомонной воли и забыться во сне. Однако какой-то, особенно настырный участок коры мозга, ответственный за волю, стоял намертво, как Брестская крепость, и не разрешал Степану покидать воображаемые позиции.
Истязание продолжалось. Мозгу, бесконечно уставшему в последние месяцы от множества бессонных ночей и волнений, требовался продолжительный отдых, но повседневное существование Степана, подчиненное служебному долгу, переполненное непосильными для большинства людей физическими и эмоциональными нагрузками, редко дарило подряд хотя бы две спокойные ночи.
По разумению Степана, счастьем для него оказалась бы любая возможность всего-то проспать в своей постели с вечера и до утра. Чтобы не вскакивать в холодном поту от кошмаров – прошлых или грядущих. Проспать, оставив где-нибудь давящую ношу ответственности за служебные дела, за своё подразделение, за результаты последних учений, контрольных занятий, дисциплину подчиненных, вполне обоснованные претензии командиров и начальников, и вечную спешку во всяком деле, спешку, спешку.
Но покой, как немыслимое блаженство, приходил лишь в отпуске. Да и то, лишь в самые первые его денечки. А потом опять возникала и мощно давила незатихающая тревога, садистски призывающая поскорее вернуться в знакомую до боли действительность. И беспокойство уже не оставляло Степана, едва окунувшегося в безмятежность. В конце концов, он, бурно осуждаемый собственной супругой, своей единственной и ненаглядной Ольгой, всякий раз выходил на службу раньше срока. И как по команде его тут же покидала гнетущая неопределенность праздного бытия и странное, необоснованное, но прямо-таки невыносимое ощущение собственной ненужности в непонятном ему мире неги и спокойствия. А на службе душа Степана опять забывалась, и впредь всё в ней оказывалось на своих местах и в привычном порядке.
– Ну, что вы за люди такие, неприкаянные, эти военные! – взывала к его разуму жена. – Будто без тебя там всё рухнет?! Ничего же не случится! И на гражданке ведь встречаются чудаки, которые вершат великие дела за счет здоровья и семьи, но скажи, зачем тебе надо повседневную работу превращать в непрерывный подвиг? Ну, скажи, зачем? Можно же работать спокойно, размеренно! Вы же себя изводите! Не остается вас, по большому счету, ни для службы, ни для семьи! Ни для чего! Да что я обо всех?! Ты нам нужен! Понимаешь, – только ты?! Мне и сыну нашему! А ты со своим империализмом что ни день по лесам и пустыням состязаешься! Для заклятого врага у тебя больше времени находится, нежели для родных людей! И кто твой подвиг вознаградит, кто и когда оценит твое бескорыстие?
Степан отмалчивался. Он знал, что Ольга в каждом подобном порыве отнюдь не роптала и не просила его о помощи – она переживала за мужа всей душой, старалась во всём помочь, даже угодить, но просто не имела для этого никаких разумных возможностей. Разве что, сугубо бытовых, хозяйственных, для которых у Степана редко оставалось время. И Ольга уже давно подобные заботы взяла на себя, однако по-прежнему всё то, что скрывалось от нее за армейским забором, представлялось ей непонятным и враждебным. Потому-то в трудные моменты жизни, когда от безысходности руки, бывало, сами собой опускались, и сопротивляться превратностям судьбы не оставалось сил, именно служба мужа казалась ей причиной всяких семейных неурядиц.
Нет! Не подумайте плохого! Работу своего супруга Ольга уважала. По-своему. Уважала уже потому, что это была его работа, часть жизни любимого ею человека, но и ненавидела её, как могла, за то, что подолгу отнимала у нее Степана! Ольге всегда хотелось быть рядышком, хотелось чувствовать его участие, его нежность. Хотелось поболтать с ним о своем, поделиться чем-то интересным. Ведь он же – её муж, наконец! Или уже нет?! Ну почему вся-кий вечер он является домой, выжатый как лимон, и, хотя крепится, не жалуется, даже шутит, но ей уже не помощник, не опора – где прислонится, там и засыпает.
Впрочем, даже в таком состоянии Степан возвращался домой не всякий вечер – то наряды у него, то тактические учения батареи, потом тактические учения дивизиона, потом учения бригады, потом полевой выход, и снова бесконечные наряды и учения, наряды и учения… Сколько же можно?! За что жизнь такая? И почему на одного человека можно навалить столько обязанностей, ответственности, забот, тревог? Зачем и ей приходится всё это чувствовать, терпеть, переживать, переносить?
Но Ольга своего Степана любила по-настоящему. Любила той высокой и верной любовью, которой позавидовала бы любая Джульетта. Впрочем, этому сказочному персонажу, думала сама же Ольга, не пришлось в полной мере познать настоящих трудностей, которыми переполнена семейная жизнь каждой жены офицера-ракетчика. Несмотря на это, у Ольги и в самых укромных уголках души не возникло сожаления, что пять лет назад она связала свою жизнь со Степаном. Даже не помышляла она поддаваться разлучающим их обстоятельствам, чтобы у них не случалось. Не смогла бы она своему Степану и изменить. Не то, чтобы закрутить по-женски с кем-то лихой романчик, но даже с собственной слабостью, леностью или тревогами считала сделать это невозможно. Поддаться, значит оставить любимого человека наедине с его трудностями. Потому-то Ольга считала, что во имя Степана, во имя их семьи, нет у неё права уставать, капризничать или выпрашивать то, что не допускает строгая и неумолимая служба мужа.
Вот так, сражаясь с одиночеством, усталостью, обидами, Ольга постепенно стала той – настоящей по своей сути, – идеальной женой офицера, которая воплотила в себе самоотверженность и бесконечную преданность, ответственность за мужа, за все его дела, за своё семейное поприще, за их маленького сына.
Незаметно для неё гипертрофированная ответственность, которую она искренне осуждала в своём Степане, в полной мере стала главной чертой и её характера. Так всегда случается с любящими людьми, которые не мыслят своего существования без родной половинки, хотя и понимают, что и он, и она не могут во всём принадлежать только себе, только своим мечтам, только своим желаниям. Большой мир людей, в котором всё сложнейшим образом переплетено самыми различными делами, обязанностями, заботами, ответственностью и даже случайностями, требует и от них каких-то, иногда очень болезненных жертв.
Едва Степан повернул ключ, как на него обрушилась бурная радость супруги:
– Степушка! Какой же ты всё-таки молодец, что появился в эту минутку! А то уж, я и не знала, как быть – мне бы в поликлинику сбегать, пока ещё принимают… Ты же знаешь… А для тебя всё уже приготовлено. Ты сможешь сам пообедать? И Сереженьку покорми, пожалуйста, да спать уложи. А я постараюсь вернуться до твоего ухода. Хорошо? Ну, я побежала?
Жена умчалась, а Степан сориентировался на кухне, умыл сына, основательно намочив ему рукава, и стал заботливо кормить. Завершить это дело удалось минут через двадцать, после чего Сережка принялся играть в кубики, а Степан лишь чуток ковырнул что-то вилкой в тарелке. Аппетит заглушало сильнейшее желание спать, которое от монотонности действий за столом ещё больше затупляло сознание. Но даже теперь, когда, вроде бы, всё уже сделано, но пока сын не спит, свой сон был не во власти Степана.
– Папа! А почему мой кран всё время падает?
– Возможно, и ему пора спать! Как и тебе! Пошли, сынок, приляжем? Я тебе спинку по-щекочу.
– Нет! Я сплю с мамой! Ты не умеешь меня засыпать…
Вот те раз, подумал Степан. Довоевался, солдат! Он глядел на играющего сына, но глаза слезились, наполняясь липким туманом, и, как не крепился Степан, он всё же провалился в подобие сна. Мышцы буквально расползлись как повидло, не в силах напрягаться, мозги, будто оплавились, отказываясь соображать. И Степан, наконец-то, сдался на милость ситуации, однако через минуту его руку интенсивно затеребил сын.
– Ты не спи, папка! Мне так страшно. Ты очень громко храпишь!
Степан встрепенулся, решительно сгреб наследника в охапку и перенес его на диван.
– Давай-ка здесь полежим немного, маму подождем, – предложил он, едва выговаривая слова непослушным языком, клеящимся к нёбу. – Слушай сказку, сынок…
Но сказка продолжалась недолго: сознание Степана опять с тошнотворным головокружением куда-то провалилось. Неизвестно, сколько бы продолжался этот мучительный отдых, но сын повторно его нарушил:
– Папуля! Давай с тобой рисовать!
Степан, пробормотав что-то невнятное, предложил сыну начать самому и пообещал присоединиться позже, даже зажал в свой руке какой-то фломастер.
– Нарисуй, сынок, голубя. И нашу маму – с бо-о-ольшими-перебольшими крыльями! Пусть она поскорее к нам прилетит…
Сын на некоторое время угомонился, занявшись акварельными красками, а Степан провалился в прежнее полузабытье. Ему вдруг почудилось, будто будильник остановился, и из-за этого Степан безнадежно проспал. Через силу раскрыв глаза и, щурясь от света, он мучительно следил некоторое время за минутной стрелкой, идет ли будильник, поскольку шуструю секундную давно уничтожил Сережка. Такое же время показывали и наручные часы, поэтому измученный Степан незамедлительно вернулся в сон.
Когда старый будильник всё же добросовестно закряхтел, что следовало воспринимать как назначенное время подъема, Степан наугад, не открывая глаз, шлепнул его рукой, сразу попал, куда требовалось, и опять успокоился во сне.
Повторно он проснулся от ощущения, что будильник с ускорением помчался в обратном направлении. Во сне Степан долго и бесполезно пытался понять, как это возможно, и что из этого следует, но вдруг сообразил – да он же проспал!
Дальнейшие действия подчинялись самым стремительным сборам. Китель, галстук, фуражка, ремень с портупеей, кобур…
Взгляд в сторону, походя: Сережка спал на корточках, прямо на полу, смешно задрав кверху попку.
