заячья муфточка с помпончиками.
Всего лишь у нескольких девочек остались квартиры – управхоз сберег или кто-то из родственников уцелел. Однажды «домашняя» девочка принесла коробку из-под духов: пожелтевший картон с красивой дамой из нездешней жизни и дно с изящным контуром флакона, затянутое бежевым бархатом. Галя к тому времени так наловчилась, что, наверное, могла бы натянуть хрустальную туфельку не только на ногу старшей сестры, но и на капрала. Черный беретик заменила модная бархатная шапочка.
Пуговки обшивали нитками, вязали кружевные воротнички. В таком «облагороженном» платьице было не стыдно пойти в театр, в любимую Музкомедию – «И снова туда, где море огней!»…
«Дорогая моя мамочка! Я учусь сейчас хорошо, работаю на фабрике. Я уже шить немного научилась, и если мне что-нибудь надо, то шью себе сама. Мамочка, как бы я хотела быть сейчас с тобой. Ты, наверное, понимаешь, как мне тяжело жить одной в такое время. Сейчас очень холодно, сегодня было 37 градусов мороза, а в нашей комнате испортилась печка и топить совсем нельзя, даже вода замерзает.
Мама, сейчас получила твой перевод, как раз когда пишу письмо. Сколько же тебе приходится работать, чтобы присылать мне деньги, ты уж лучше не присылай.
Завтра у нас праздник: день выборов в Верховный Совет, уже на улицах повесили флаги. А с 15го февраля начнутся испытания по теории и по практике. Я уже сшила самостоятельно второе дамское пальто.
Когда мне бывает очень трудно, я думаю, что у меня есть мама, а может быть, и папа…»
10
Прямо напротив училища, на Обводном канале, с утра до ночи гудела барахолка. Галя крепко сжимала в кармане кошелек: 40 рублей собственной зарплаты и 100, которые прислала мама. Как раз хватило на баретки – коричневые полуботиночки со шнурочками! Вообще-то мама посылала деньги на билет, но билетов на Павлодар в кассах все равно не достать.
Они не виделись десять лет. Тамара Михайловна оставила дочь в Вологодской области семилетним заморышем.
Добиралась, как придется – на угле, на подножках, на вагонах, под вагонами. На третьи сутки, измазанная угольной сажей, стала похожа на беспризорника. Маме показываться в таком виде девушка не собиралась. Сойдя за две остановки до Павлодара на разводной станции, Галя нашла колонку и, остановив пробегавшую мимо девчонку, попросила покачать воду. Блестящие пепельные кудри высохли на казахской жаре в одну минуту. Спрятавшись за станционный сарай, Галя достала из тючка бережно сохраненный «костюм физкультурника», выданный ей как участнику физкультурного парада: шелковая рубашечка и ситцевые шорты, умело перешитые в юбочку, беленькие носочки и новые баретки. «Дорожный костюм» свернула в тючок. Билет на электричку купила в кассе, как послушная девочка. Две остановки просидела на деревянной скамейке, не прислоняясь, чтобы не испачкаться. Вышла на перрон, огляделась и увидела, как вдоль поезда навстречу ей бежит белокурая женщина с красным, сгоревшим на солнце лицом: «Мама!»
11
Пасмурным весенним днем 1948 года Тамара Михайловна Наумова сошла с поезда на Московском вокзале. Бежевое пальто с шалевым воротником из вылезшей кошки, зеленый шарф, беретик, замотанные газетой ноги всунуты в боты.
Везла из Павлодара мешок муки, распрямив, спала на нем, как на матрасе. В жестяных банках волокла казахское масло с горьким полынным привкусом. Погрузили на такси мешки и поехали в Озерки к Вере Скробовой, подруге Тамары Михайловны еще с юности.
В комнатке-трамвайчике, где вдоль стенки стояли кровать и столик, расставили козлы, на которых и спали мать с дочерью. Тамара Михайловна пекла на керосинке пресные лепешки из привезенной муки, тем и кормились. Ходила по городу, искала место. Работу не давали, потому что не было прописки, прописку не ставили как безработной. Наконец, удалось получить вид на жительство. Устроилась на шлакоблочный завод счетоводом. Дали две коечки в двухэтажном бараке. Там уже стояло 25 кроватей, сдвинули, поставили еще две. Ели алюминиевой ложкой с перекрученной ручкой из поллитровой банки по очереди. Будильника не было. Чтобы не проспать, поднимались в 5.30, когда по радио начинал стучать метроном.
Пролетело полгода – временная прописка истекла. На работе сократили. Вновь негде жить. Вечерами Тамара Михайловна с огрызком карандаша в руке листала газету, читала объявления – мало ли, вдруг подвернется работа. Неожиданно в какой-то заметке мелькнуло знакомое имя – Глеб Осипович Погребцов. Папин ученик из Белой Церкви! Наутро пошли в адресное бюро, узнали адрес, написали письмо. Глеб Осипович ответил незамедлительно, дружелюбно и ласково. «А помнишь, Тамара, книжку «Горе от ума» в бархатном переплете, с золотым обрезом, которую мы всем классом преподнесли Михаилу Людвиговичу? Уж, наверное, не сохранилась».
– Не сохранилась, – вздохнула Тамара Михайловна, – если бы только книга…
Глеб Осипович рад был после всех потерь встретить знакомого из юности человека. Пригласил в гости.
Жилось ему тогда трудно. Жена умерла родами, на руках – шестимесячная Наташа; старшей дочке 13 лет. На работе советуют отдать младшую в детский дом: девочка маленькая, тяжелый рахит, ему, с его постоянными разъездами по совхозам, самому не справиться…
…Портрет покойной жены всегда стоял на рояле. Глеб Осипович уже в 60-е увлекся фотографией, в темной кладовке устроил лабораторию. В жестяном подносе плавал перевернутый купол Троицкого собора, залитая водой набережная Фонтанки; сверху с бельевой веревки свисали прозрачные перекрученные пленки и коньки на связанных шнурках, в углу стояли лыжные палки, швабра, полотер; пахло химией и ваксой для полировки паркета. Много курил. На огромном, занимавшем полкомнаты столе с резными краями, в мраморной пепельнице с орлом всегда дымилась папироса; он сидел во главе стола в судейском кресле с потертыми подлокотниками; к обеду Тамара Михайловна ставила перед ним хрустальный графинчик и подавала чай в серебряном подстаканнике в виде витой черненой змеи. Глеб Осипович был прирожденный скульптор. На низком подоконнике окна-эркера, в деревянном ящичке хранились тонкие, похожие на скальпель, ножи, ими он вырезал из глины ушастые морды химер. Выучиться не удалось, под нажимом родителей получил профессию агронома, чем и спасся. До конца жизни он всегда носил с собой маленький мешочек с черными сухарями, нарезанными ровными квадратиками. Когда Глеб Осипович умер, на антресолях нашли седло, шпагу и дуэльные пистолеты Лепажа…
Тамара Михайловна поселилась с Галиной в Климовом переулке, в небольшой неухоженной комнате, забитой гамбсовской мебелью красного дерева. Наташа спала в чемодане. Сосед из комнаты при кухне рубил топором дверь с латунными ручками и вопил: «Ссыльная сволочь!».
12
Тамара Михайловна поменяла фамилию. Буквально на следующий день отправила Галю в Москву: «Езжай к дедушке Саше, расскажи ему, как мы все это пережили. Узнай, как они». Дверь открыла Галина, дочь Александра Людвиговича. Увидев молоденькую девушку, она решила, что это ученица – дом Савичей всегда был полон учеников, студентов, молодых друзей Галины и Игоря.
–Александр Людвигович на работе. Вы подождете или что-то передать?
–Я – Галя Наумова.
Затормошили, закрутили, заласкали, заговорили. Постелили на диване в большой комнате, напекли печенья.
–Галочка, ты тоже театралка? – Тетя Галя принесла билеты в МХАТ на «Синюю птицу».
Галя восхищенно, но с некоторым сомнением глядела на длинное вечернее платье, в котором появилась из своей комнаты тетя – как в нем в трамвай?
Галина Александровна сняла с бельевой веревки прищепки, подтянула юбку, ловко защипила ее складками у пояса и накинула сверху пальтишко…
–Галочка, прикрой меня, – смеясь, Галина Александровна отцепила прищепки, сунула их вкарман и протянула гардеробщику куцее пальтецо. Повернувшись к зеркалу, поправила прическу и достала из бисерной сумочки бинокль цвета слоновой кости с золотым ободком: «Нищий, а с гонором»…
Утром дедушка Саша ушел на лекции, а к Александре Николаевне явился ученик. Она учила соседского Ванечку русскому языку. Услышав непонятные слова, мальчик сокрушенно кивал головой и приговаривал «Дура ты, дура».
–Бабушка, как же ты позволяешь ему так с тобой разговаривать? – удивлялась Галя.
–Как же я ему скажу, что это нехорошо, – объясняла Александра Николаевна, – если у него всемье все так говорят? Как же его сразу огорошу? Он мне доверять перестанет. А без доверия между учителем и учеником ничему не научишь. Я потом постепенно все ему объясню…
…Вспоминает Лариса Савич, жена старшего внука Александра Людвиговича.
«Учительская карьера Александра Людвиговича сложилась блестяще. Кроме основной работы в Тимирязевской академии, он преподавал в МГУ и никогда не оставлял школу. Получил все звания, какие только давали учителям. Александр Людвигович для целого поколения педагогов был светилом. От моей классной руководительницы я узнала вот какую историю: в начале пятидесятых Александра Людвиговича вызвали в первый отдел. Кто-то донес, что он «в своих лекциях неверно оценивает роль Великой Октябрьской Социалистической Революции и приуменьшает роль КПСС в образовании молодежи, а именно – критикует конституцию».
… – Тебе что, советская конституция не нравится? – подполковник цедил сквозь зубы, глядя на учителя круглыми совиными глазами. – В лагеря захотел?
–Если вы имеете в виду высказывание из моих лекций, то я цитировал Максима Горького,великого пролетарского писателя.
–Ты мне тут не крути!
–Говорю, как есть.
–Как есть говоришь? Ну-ну. Принеси мне к утру эту книжку, и чтоб в ней было именно такнаписано, как у меня здесь. – Он ткнул пальцем в листок, на котором печатными буквами был написан донос. – Не принесешь – сядешь.
Всю ночь в учительской горел свет. Коллектив, включая учителя физкультуры, изучал собрание сочинений Горького. Никогда, наверное, не было у великого пролетарского писателя таких внимательных читателей. К шести утра Александр Людвигович нашел: «Свободным-то гражданином, друг мой, человека не конституции и революции делают, а самопознание».
–Я тогда училась в начальной школе, – продолжает рассказ Лора Савич, – но однажды и мнедовелось услышать его лекцию. Он уже не преподавал ежедневно, приходил редко, и на его лекции в актовом зале собиралась вся школа. В первом ряду сидели учителя, напротив сцены – Александра Николаевна, которая всегда сопровождала мужа, с белым воротничком, заколотым камеей и убранными в узел седыми волосами. Он поднялся на сцену. Невысокого роста, с небольшой седеющей бородкой, худощавый. «Типичный учитель, ничего особенного», – подумала я. Он заговорил, и мы замерли, мы открыли рты, слушая заворожено его живую, наполненную, классическую русскую речь:
–Я буду говорить сегодня с вами о любви…
…«Жизнь сама по себе очень разнообразна – это своего рода калейдоскоп, люди должны в ней принимать различные виды и цвета. Но часто они сами не хотят занять в этом калейдоскопе своего места, которое присуще только им одним, а предпочитают становиться на одно место с другими, не желая или боясь отличаться от «других, всех». Каждый человек должен идти своей собственной
