Балканский Декамерон

нас значило. Мы же были совершенно закрыты от всего мира!
– Да, – вспомнила и я. – Мы впервые тогда увидели, что на сцене можно двигаться, а не стоять истуканами.
– А как мы танцевали подо все это на школьных вечерах: Радмила Караклаич, Лили Иванова…
Он слушал, усмехаясь, как мы перебирали те немногие знаки заграничной жизни, которые просачивались к нам из Югославии: про вечные очереди за югославскими сапогами, про путевки, которые стоили состояние, и в поездки отбирали, как в космос. А это и был для нас космос – на Адриатику, как на Марс, – и как приезжали оттуда совершенно обалдевшие женщины и годами рассказывали о красавцах-сербах, которые живут на солнечных берегах в недосягаемой для жизни стране.
И вот мы здесь.
– Марьянович уже совсем старик, – заметил он.
– Не смей так говорить! – вскричала Люба.
– Не такой уж старик, – сказала я. – Я видела его на приеме в Русском Доме. Представьте, стоим мы с приятелем-фотографом, вдруг подлетает одна моя знакомая, Света, хватает его за руку и вопит: «Бежим со мной, скорее, я заплачу тебе за фотку, только бегом», – и она волочет его куда-то, ловко лавируя в толпе. «А что там?» – спрашиваю я. – «Да это Марьянович приехал» , – сказал кто- то из сербов. «Марьянович?» – и я несусь следом. – У меня тоже, кстати, и фотка есть!
– А фильмы про индейцев? Гойко Митич! Да достаточно было в компании, где все приуныли, сказать – «ГОЙКО МИТИЧ!» и сделать вот так, – Люба приосанилась, вскинула подбородок и приподняла локотки, – и у всех сразу понималось настроение!
Он слушал, переводя взгляд с одной на другую. Мягко перебирал струны, словно сопровождая редкими аккордами наши восторги.
И вдруг сказал: «Слушай, а ведь это же готовая программа. Мы соберем в студии Джордже, Радмилу Караклаич… »
– А она еще жива? – бестактно вставила Люба.
– Да я сама ее видела на том же приеме, – осекла ее я, отмахнувшись, потому что идея уже завладевала мной, как массами.
Он встал и начал ходить по комнате. – И вы в том же темпе  рассказываете… Гойко живет в Германии. Но это не вопрос.
Он остановился и посмотрел на меня: – Нет, это даже не программа.
– Да, это вполне на телефильм. Полно у вас ведь наверняка осталось старых кадров, в наших архивах берем голубые огоньки.
Теперь Люба переводила взгляд с одного возбужденного лица на другое.
– Напишешь синопсис?
– Да плевое дело. Люба, нам пора.

– Как ты ловко упаковал наши восторги!
– Ах да, мы как раз с тобой вчера говорили – что мы продаем? Мы продаем свои эмоции.
– Это как у Вайды, помнишь? Все на продажу.
– Нам надо найти заправку.
– Ты как Рыбакова! – кричу я, – это она вечно сбивает всю мою романтику: «Таня, какая лунная дорожка на море, посмотри…» – «Где у тебя таблетки лежат? У собаки понос».
– Ты что, хочешь, чтобы мы здесь встали?
Хочу ли я, чтобы мы встали? Направо от нас идет вверх темная скала, а налево – голубая кромка моря, и на ней замерли лодки. Вода прозрачная и недвижная, и кажется, что эти лодки просто поставили сверху какой-то могучей рукой.
Хочу ли я, чтобы мы здесь остались? Что я вообще хочу?


2.

Танин сад похож на подмосковную дачу. На ощупь, на цвет и на запах. Вот так же скользила моя ладонь по перилам, когда я спускалась по ступенькам, стаскивая вниз все, что могла унести в одном чемодане. И так же заглядывали на балкон красные розы. И пах сухой травой и перезревшими яблоками сад. Только за высоким забором московской дачи стоял – темной колючей стеной – густой сосновый лес, а здесь за легкой оградой круглился и уходил к горизонту крутой косогор с дальним леском на краю, откуда вечерами выбегали рыжие серны.
Сад спускался к реке. Наша умная Таня купила себе этот дом давно, раньше всех сообразив, что надо делать. Маленькое село, полтора часа езды до Белграда, и всего час – до Дрины. С веранды видна пустынная дорога, по которой изредка проходят соседи, то просто кивнув, то приветственно махнув рукой. Около дерева стоит корзина: на дне, как гранаты, плотно прижались друг к другу крепкие твердые груши. Ворота в гараж открыты, и видно, как вдоль стены неровным рядом стоят банки с зимницей, – свидетели внезапных приступов непогашенного инстинкта запасать и долго хранить продукты. Утром хорошо спуститься к реке, шлепая резиновыми тапками по мокрой траве, обходить яблони с низкими ветками, заросшие грядки с помидорами причудливой формы, – где она только откапывает такие сорта? Цветущие кусты огурцов, – оказывается у них маленькие беленькие цветочки, – впервые увидела у Тани. А вот самих огурцов у нее не видела ни разу. Впрочем, вру – были какие-то корявые и бледные, как только что спустившиеся по трапу туристы. А вверх, обратно к дому, подниматься уже тяжелее – в горку, но можно присесть под орешник и смотреть вверх, как бегут светлые облака по светлому небу. Дом Таня покупала для большой семьи, но семья разбрелась, и теперь здесь живет она, кот, который охотится на кроликов, и черная собачонка с цыганскими глазами. 
– Таня, мы словно вернулись в классическую русскую литературу – приезжаем друг ко другу в деревню и гостим неделями.
Это мы гостим – я и Рюлова. Я гощу на веранде, перед экраном; наши ноутбуки поднимают крышки, как маленькие рояли, и мы выстукиваем на них свою музыку. На круглом столике с каменной мозаикой холодная шершавая поверхность точь-в-точь такая, что была под моей рукой, когда я, сидя на подмосковной даче, четыре года сочиняла свой первый роман. А теперь я сижу здесь, в Сербии, на Таниной даче, и пишу сценарий.
Точнее, сценарий пишет Рюлова. Она умеет. А я сочиняю: то ли пьеса, то ли короткий рассказ – да хоть и новелла, – кто сейчас пишет новеллы, кто вообще помнит, что это такое. Я называю коротко и осторожно: текст.
– Пиши! – кричит Рюлова, – Рожай! Уже головка лезет. Не заталкивать же ребенка обратно. Не думай, что с этим делать. Родится – дадим имя.
Она притаскивает и ставит на столик передо мной букет: мята, две палочки розмарина, лаванда. Я люблю запах трав. У меня уже есть один такой букет, золотые высохшие травы – он привез мне его со Златибора.
Рюлова варит цукаты из груш. Пряный запах ползет из кухни и дразнит.
– Рюлова! – зову я, – иди сюда, я прочту тебе готовый кусок.


Танина кухня похожа на поле боя, которое покинули даже мародеры. Заставленные столы, дрожащие дверцы шкапчиков, открой – и на тебя вывалится старое полотенце или пустая жестянка, полочки с китайскими болванчиками и сувенирными тарелочками из Мадрида с так и не снятой полиэтиленовой пленкой. Рюлова волочет на плиту огромную кастрюлю с прозрачным сахарным сиропом, в котором плавают мелко нарезанные груши.
– Надо же с ними что-то делать. С грушами…
На столе лежат розовые помидоры и две жиденькие веточки базилика. Если осилим, то сделаем салат. Если нет – достанем из холодильника желтый арбуз и будем пить вино на веранде.
– Я прочту. Ты не волнуйся, – Рюлова отбивает мои попытки забрать у нее тяжелую кастрюлю. – Только ты сначала вычитай мою статью.
– Я же ничего в твоей недвижке не понимаю.
– Не, ты только запятые. И так, вообще, типа человеческой логики.
Запятые – это мы завсегда, с нашим удовольствием.
– Прямо сейчас?
– Давай сейчас, а то у меня дедлайн уже три дня, как кончился.
Рыбакова у нас умная, Рюлова чувствительная, а я романтичная. Рыбакова зарабатывает экономическими обзорами, Рюлова – специалист по жилищному рынку. А я пишу путеводители. Дедлайн, деньги, звонки, комментарии, эксперты – страдания с больной головой.
А еще Рюлова придумывает сценарии. А Таня пишет о Сербии. А я – сочиняю текст.
Иногда все это переплетается вместе, да так, что не найти кончика нитки, чтобы дернуть за него и распутать клубок.
Обмотавшись цветастым цыганским платком как юбкой, Рюлова варит цукаты, – лишь бы не работать. Она не может себя заставить и ждет, когда я приеду, чтобы быстро пошарив по холодильнику, засунуть в рот кусок сыра и встать над ней в позу начальника.
– Рюлова! Где интервью, о каком- то там чертовом поселке? – и Рюлова дрожащими пальцами начнет выстукивать по клавишам пионерские клише про лучший вид из окна загородного дома. Орать в телефон бодрым матом, словно она снова сидит в редакции на пятнадцатом этаже грязно-серого небоскреба, где на входе в кабинет главного редактора стоит медведь с подносом , где прижатый к стене стол, заваленный бумагами, пластиковыми стаканчиками с черным кофейным ободком и веселые коллеги, которых еще не разбросало по разным сторонам и странам.
– Я хочу поменять фамилию, – шепчет она.
– Тебе мало перемен?
– Пусть я буду теперь Бессонова.
– Дорогая, – кричит ей по мессенджеру из Будвы Рыбакова, – Бессонова – это точно про тебя.
– Давай я прочту твои запятые.
Волосы падают ей на лицо, закрывая глаза, и я даже сейчас не могу сообразить: ей нужно носить очки или это она от усталости выглядит как туберкулезная чеховская барышня.
– Рюлова... Ты поди, это… поспи немного. Мне тут долго вычитывать.
Она подымается по ступенькам, огибая черную собачонку – они поссорились и не разговаривают второй день, – и садится на диван перед низким столиком, где разложены какие-то деревяшки и тонкие, похожие на сапожные, инструменты.
Впрочем, я никогда не видела сапожных инструментов. Это тоже клише – еще над Рыбаковой смеюсь. Инструмент похож совсем на другое: тонкая игла, всаженная в деревянную ручку, – я такой видела в детстве у своего дедушки, которому не удалось стать скульптором, и он лепил поздними вечерами таинственные фигуры химер, поставив дощечки с глиной на подоконник эркера в нашей коммуналке.
Она взяла в левую руку белую пластинку, в правую – это шило, и начала медленно и осторожно шлифовать рисунок.
– Ты знаешь такое дерево – омелу? – спросила она.
Знаю. И даже хранила долго у себя на подмосковной даче засушенную веточку с острыми листьями, которую подобрала во дворе замка короля Ричарда Третьего.
– А я нашла это дерево здесь. В Сербии. Оно растет только в местах силы.
О Боже. Она опять за свое. Я здесь, в эмиграции, привыкла к чужим странностям, в том смысле, что и им бы неплохо к моим приспособиться. Но Рюловские карты таро, внезапные прозрения и копания в чужих судьбах – они такие жалкие, что даже нет сил сердиться. Она вырезает амулеты из светлой омелы, и они светятся в темноте.
Я меняю пару абзацев местами. Убираю лишние тире и ставлю пару запятых.
– Нормально. Можешь отправлять.
Она сидит на кожаном диване, на этой накуренной маленькой площадке перед лестницей, которая ведет на второй этаж, склонившись так низко, что я и не вижу, плачет ли она или это блестят в темноте ее близорукие глаза.
– Рюлова, – говорю ей, – давай закончим с этой ерундой и начнем работать.
Рюлова пишет сценарии для сериала «Рискованные связи».
Ничего более неподходящего к ее нынешнему положению придумать невозможно. Но это единственное, что напоминает нам настоящую жизнь, ту, где были рампы, утренний выпуск, кружевные платья с открытой спиной и свет. – «Свет, дайте свет на левую камеру!»
Да и мне пора за работу.
Но настрой уже сбит Рюловской недвижимостью.
– Ты давай отправляй в редакцию, а я пройдусь.
Жара уже спала. И даже какие-то облачка зашевелились над горизонтом.
Проселочная дорога идет между сельских домиков,