Балканский Декамерон

встретишь прохожего в куртке с приподнятым воротником, в маленькой церкви на мозаичном полу дремлет дракон, а на берегу открыто только одно кафе, и ветер несет на крытую веранду соленые брызги. Весной вдруг, как по команде, деревья покрываются цветами, – аромат цветения разлит по всему городу, словно кто-то опрокинул фиал с драгоценными духами. Наступает лето, и словно кто-то нажимает на переключатель – и ты, не садясь в самолет, оказываешься на галдящем курорте: в лавчонках развеваются паруса белых сарафанов, по синей глади снуют кораблики, и темная перезрелая смоква разваливается и тает в руках, – едва успеваешь донести ее до рта. И вот наступает благословенный сентябрь. Туристы разъехались, а лето еще медлит. И весь город – наш. Можно лежать вечером прямо у кромки прибоя, лениво перекидываясь словами и потягивая белое вино, разбавленное минеральной водой. А потом неторопливо заходить по пояс в воду и нырять, не рискуя столкнуться с чьим-то надувным лебедем. А потом снова зима, с моря дует ветер, он приносит из Сахары желтый песок, и по утром надо стряхивать песчаный налет со стульев на террасе. Штормовые волны бьются о старую крепость, рассыпаясь на брызги. В полупустых кафе можно сидеть часами с одной чашкой кофе, читать и слушать, как порывы ветра гонят на берег прибой.
 
Редкие поездки в Белград, еще реже – домой в Петербург. Две книги в год, архивы королевского дома, и медленно раскручивающееся колесо новой жизни.
 
Слава, как это всегда бывает, обрушилась на нас словно летний ливень.
– Ты смотрела утром телевизор!? – кричала в трубку Зорана, моя белградская подружка. – Ваш путеводитель объявили книгой года!
Нет, не то чтобы для меня это было в новинку, – скажем так, без ложной скромности, – но вот на этом месте, в это время и именно с этой книжкой в руках, мы с Рыбаковой никак не ожидали.
Книга – эссе, где между Таниных точных наблюдений и моих художественных изысков уже начало прорастать и захватывать это удивительное чувство балканского счастья.
Книжку дарили друг другу президенты, журналисты называли визитной карточкой Сербии, а читатели путешествовали по стране с книгой в руках, страница за страницей.
 ***
– Скажи, – а что ты чувствовала, когда первый раз приехала в Белград?
– Я чувствовала, что я добежала.

– Я договорился со Стойке, мы сделаем нормальную студийную запись песен через пятнадцать дней.
– У нас достаточно времени, все успеваем. Но хорошо, что ты вчера прислал эту запись. Правда, хорошо. Я переволновалась, когда Асе Штейн текст показывала. Немного дыхание сбилось. И тут эта песня… Как обычно, сработало, спасибо.
– Да не за что совершенно! Если тебя что- то мотивирует, ты только скажи, я сделаю… А что Ася сказала?
– Ася назвала это – «Декамерон».
Он помолчал, подбирая слова, а потом спросил участливо, словно у постели больного:
– А на какой ты главе?
– На девятой. В двадцать восьмой ты заболеешь.
– Не я. Персонаж.
– Спасибо, что помнишь.

– Тань. Представляешь, в Галину машину такси врезалось. Она сама в порядке, а машина разбита.
– Слава Богу, сама цела. Но какие для нее расходы и шок!
– И так все на живую нитку. И муж уехал.
 
– Но, если виноват тот, кто врезался, ей должны по страховке платить.
– Видела я этого мужа.
– Правда, выплачивают не скоро.
– Знаешь, как у нас в Питере говорят, муж объелся груш.
– Она и так бьется изо всех сил, и тут такая подножка, и эту страховку так долго ждать.
 
– Извини, но я не понимаю, как женщина может жить без мужчины. Мне всегда было нужно как минимум два.
– Тебе везло на мужчин, которые решают твои проблемы. А мне – на мужчин, которые добавляли мне свои.
– Я таких выбираю. Вот посмотри: восторги – восторгами, а этот балканский красавец решает мне мою главную проблему.
– А какая у тебя главная проблема?
– Моя главная проблема – я и Балканы. Или я на Балканах. Или Балканы во мне. Называй как хочешь. Но он это решает для меня.
 
12.

– Рюлова, что я буду делать, когда дойду до постельных сцен? Срочно выздоравливай, заводи любовника-серба, и будешь делиться впечатлениями.
– А что сразу я? А сама?
– Ты в уме, подруга? Я замужем. Прикинь, как это я буду делиться впечатлениями?
***
 
– Иди сюда, – зовет Рюлова, я неохотно оставляю веранду с видом на косогор и перемещаюсь в накуренную кухню, – смотри, что я нашла! Проморолик твоего серба.
Рюлова так близко наклоняется к экрану, что кажется, сейчас упрется в него носом. При мне бы хоть очки надевала.
– Нет, ты только приготовься заранее. Повторяй за мной – это не он. Это не он. Это сценический образ.
Камера берет его сзади, со спины, медленно наезжая на его отображение в зеркале. Чуть небрежен. Рубашка расстегнута, и он медленно проводит ладонью по открытому вороту, словно примериваясь к чему-то. Модная темная небритость, как рамка, придает лицу картинность. Камера приближается и дает крупный план: чуть презрительный взгляд из-под полуопущенных век, он закуривает, продолжая внимательно рассматривать в зеркале каждое свое движение, как магнитом притягивая и заставляя зрителя переводить взгляд от этих темных глаз вниз, к узкой улыбке, которая бежит по губам, не задерживаясь и возникая снова.
– Это же догадаться снять его черно-белым! Он выглядит как артист из немого кино. Какая-то стилизация – Серебряный век, «Бродячая собака», сейчас он обернется и вынет из ящика дуэльные пистолеты. Гумилев. «Здесь нет поэта Гумилева, здесь есть офицер Гумилев».
– Нет. Это скорее 20-е. Князь Юсупов в Париже. У него в ящике не пистолеты, а кокаин.
– Или нет, посмотри, как он вынимает изо рта папиросу – двумя пальцами: это Одесса. Конец 20-х. Чистый Беня Крик. Идет брать банк.
– Нет! – кричит Рюлова. – Ты еще не видела последний кадр. Смотри!
Он заходит в комнату, не закрывая за собой дверь. Поворачивается спиной к постели и – нет, он не ложится, не падает. Он словно отпускает себя, – и доля секунды свободного полета. 
– Обрати внимание: как подвернулся край рубашки, – небось, долго тренировался. И медленный небрежный жест рукой, словно не поправил рубашку, а стряхнул с себя возбужденные взгляды.
Поворот головы, и камера уходит.
– Эротичненько, – вздыхает Рюлова.
– Ну да, – это уже вступает грубая Рыбакова, – и голос сексуальный. Надо, чтобы он озвучивал наши тексты.
– Слушайте, мы его так разглядываем, прямо даже неловко…
– Ты чего, можно подумать, мы в замочную скважину – это проморолик. Понимаешь? Проморолик. Который он сам выставил в ютьюб, чтобы его все разглядывали.
– Ну, да, как обычно. Все на продажу.
– А как же! Он продает этот томный взгляд. А ты – слова.
– Какие слова, Рюлова! Ты даже не представляешь, как я распаляю себя, когда пишу! Реально первый раз в жизни пишу всем телом. Когда завершаю сцену, я полчаса хожу по комнате, чтобы успокоиться.
– Ничего себе. Я много занималась телесными практиками и иногда прямо перед своими текстами их делала, чтобы писать из состояния «себя». И ничего не получалось.
– Да мне уже даже все равно, что получится! То, что я испытываю сейчас, это оправдывает и придает смысл всему, что со мной произошло. Это круче секса.
– Алкоголь не пробовала?
– Конечно. Но не с утра же!
– Иди поплавай на море. Или того лучше – езжай на остров. Там пахнет хвоей и такие огромные и красивые деревья.
– Вот, подруга, теперь у нас есть мечта. Поедем вместе на остров.
– Ведь если мне эта операция поможет, я же смогу добраться до Будвы в сентябре?
– Все там будем, Рюлова.

13.

Когда я первый раз ступила на главную пешеходную улицу Белграда и двинулась навстречу людскому потоку, я вдруг почувствовала, словно иду внутри какой-то киношной массовки. А как и для чего можно было бы собрать на одной улице столько красивых мужчин?
Откуда это в них? Почти безупречные черты лица и античное сложение, – ни капли женственного, но такая мягкая грация сильных движений, что кажется, замри он на секунду, – и срочно потребуется Пракситель. Наверное, оставили здесь свой бурный след римские легионеры… Впрочем, что такое мужская красота – это всего лишь ярко и настойчиво выраженная мужественность.
– Чем сербы отличаются от нас? – сказал мне старый чиновник, отсидевший в Белграде десяток лет, наливая себе в стакан ракию из пластиковой бутылки. – Да такие же славяне, как и мы. Только их не били, не убивали и не унижали.
Часто думаю, что те, кто принимал решение бомбить Сербию, даже не понимали, с кем они имеют дело. Эти – не простят никогда, с ними невозможно будет договориться, их нельзя сломить силой, они вон свое Косово поле пятьсот лет помнят…
– Все хорошо, – заметила Рыбакова, – только иногда они стреляют друг в друга.
– Знаешь, когда двое вооруженных мужчин стреляют друг в друга, это не лишает их сексуальности. В конце концов, война – это мужское занятие. Вот наши, русские, сто лет назад поделились на палачей, которые мучали безоружных людей, и жертв, которые безропотно шли на убой. Последние русские мужчины как раз и похоронены здесь, в Белграде, в некрополе русского белого офицерства.
– И они были так же красивы?
– А ты посмотри на их портреты.
– Самое смешное, что теперь в кино на роли русских дворян приглашают сербов.
– А где еще остались славяне, которые умеют держать спину?

14.

– Ася, со мной что-то странное происходит. Реально физически больно. Напишу сцену, – скручивает живот, колотится сердце и трясутся руки. Что это со мной?
– Это роды. Дыши, как на схватках.
– А разве так бывает? Есть описанные случаи?
– Лично наблюдала. Это психосоматика. Ты же книгу рожаешь. У мужчин это проявляется в форме сексуального возбуждения, а женское тело – что помнит? Роды. Вот оно и имитирует родовые муки.
– А что это означает?
– Что у тебя были какие-то очень глубоко загнанные чувства, ты буквально физически их в себе зажимала, а теперь выпускаешь. Снимаются мышечные зажимы, это физически очень больно.
– Ого!
– А что ты хотела? Любое настоящее творчество – это всегда больно.
– Ну, теперь, по крайней мере, знаю, чем занимаюсь.
– Если симптомы будут нарастать – вызывай скорую. А пока попробуй дышать, будто арбуз вниз закатываешь.
– Попробую. Спасибо тебе.
– Да ладно. Я и не занята совсем. Лекцию про моду слушала. 

15.

Легла на пол, потушила лампы. Только из открытой балконной двери льется нежная лунная дорожка. Вдох-выдох. Выдох вдвое длиннее вдоха. Арбуз катится вниз. А потом снова медленно поднимается вверх. Вдох-выдох. Вдох-выдох. Боль ходила волной, затихая, как прибой после шторма.
Надо попробовать отвлечься, сменить пластинку, переключиться на что-то другое, спокойное, чтобы не нужно было жечь, как в топке, свои эмоции. – Это Ваал какой-то, – подумала я, – жерло, которое питается моими чувствами. Теперь еще и схватки. Уж лучше бы сексуальное возбуждение. Уж это-то мое тело точно не забыло. Вдох-выдох.
Следующую главу лучше сделать повествовательной. Просто рассказать, как все случилось.
Я закрыла глаза, и вдруг в моей голове возникла коробка. Она напоминала маленькие макеты декораций к спектаклям, которые были выставлены в стеклянных витринах в холле Мариинского театра. Я любила рассматривать самую большую из них – копию зрительного зала, со всеми голубыми креслицами, золотым бельэтажем и царской ложей. Она была