неизменна и служила, видимо, для того, чтобы каждый, кто покупал билет, мог сразу понять, где именно находится его место. Помню сцену из оперы Дон Жуан – маленькую фигурку в черном плаще и дом с балконом.
Так вот, моя коробочка представляла собой Танин дом в Лознице. В нем было всего три стены, там стояла маленькая, как в кукольном домике, мебель, и она светилась, как фонарь на темной улице. В ярком электрическом свете по ней двигались маленькие фигурки. Было не различить, что именно они делают, но они были настоящие.
– Господи, – ахнула я, – сподобилась! Это же у Булгакова была такая коробочка в Театральном романе, когда он первый раз в жизни начал писать пьесу! Неужели я и вправду писатель? Русский писатель.
Я лежала на полу в темной комнате, повернув голову к балконному стеклу. Вдали темнело море, и огромный звездный ковш клонился к черным горам. А в голове у меня светилась книга.
16.
Итак, слава обрушилась на нас как летний ливень. Мое улыбающееся лицо снова замелькало в новостях, а Таню начали узнавать на улицах ее маленького городка. Я практически переселилась в Белград, а Таня моталась каждый божий день из своего захолустья в столицу и обратно. С застывшей прической, в новом костюме, непривычно накрашенная, она сидела в студиях, отвечала журналистам на своем бойком и корявом сербском, а потом выводила из гаража на Зеленом венце машину и гнала в свою деревню, буквально наваливаясь грудью на руль, не останавливаясь у придорожных закусочных и время от время покрикивая на меня: – Лена! Не мешай, не отвлекай меня!
У нее умирала мать.
Уж не знаю, какие матери вышли из нас, – но наши войдут во все учебники по психологии. Таня представляла собой классический пример женщины-сэндвича. С одной стороны ее поджимал все еще не устроившийся в жизни сын, а с другой – припечатывала мама, которая стала ее подопечной.
Таня мчалась на машине, нарядная прическа распадалась и падала на лицо, а съеденный на бегу бурек стирал помаду.
Маму нужно было перевернуть, помыть, накормить и успокоить. А утром снова сесть в машину и гнать в Белград. Славу приходилось ковать, пока она была горяча.
– Да, – говорила Татьяна, листая публикации, – на таких рекламных агентов нам бы никаких денег не хватило.
Книжку читали министры, передавали из рук в руки знаменитости, на встречи с читателями набивались полные залы. Мы ходили ошарашенные.
Танин дом зимой отапливается пеллетами. Черт знает, что это такое – что-то прессованное, что они закупают в своей деревне грузовиками. Три холодных месяца съедали силы, деньги и тепло. Сказочный дом, весной разгорающийся розовым яблочным цветом, летом полный запаха травы, а осенью – стука падающих груш, зимой выматывал силы и надежды.
– Таня, – говорила я, – мы не можем писать только для заработка. Нам нужно что-то еще, что привяжет нас к этому месту. И Рюлова скоро обалдеет со своей недвижимостью. Если мы не восстановим класс, то нам останется только кормить перепелок.
– Мы никогда не сможем здесь работать, как в Москве. Здесь нет среды, нет гонки, нет, самое главное, читателя.
– А и не надо, как в Москве. Мы теперь здесь, на Балканах.
– Тогда это должны стать другие мы.
***
– А это ты где?
– А это я прямо напротив дома, где живу в Петербурге. Это Крюков канал, справа – Никольский собор. С этого места, где я стою, можно одновременно увидеть восемь мостов.
– Немыслимо красиво. Но, наверное, холодно.
– Видишь, какая я зимняя. Метель кружит вокруг меня. Приживусь ли я в вашем лете?
– Что значит «приживусь», я не понял?
– Это когда дерево, или куст, или цветок вырывают с корнем из земли, где оно выросло, и переносят на другую почву. Оно может дать новые побеги, ветви, плоды – прижиться. А может и не прижиться.
– Уже прижилась.
***
Стенка над маленьким столиком в спальне пестрит желтыми наклейками с сербскими словами, а балкон в комнате, где живет и умирает Танина мама, увит розами.
Она уже не узнает дочь. У нее осталось только одно – привычки командовать и принимать все как должное. Когда Таня уезжает по делам, то за мамой следит соседка, Стая, и Таня никак не может привыкнуть, что есть кто- то, кто ей ничего не должен, но почему-то рядом и помогает. «Это Сербия», – говорит она. Она начинает любить эту странную страну, где ее мать прожила четыре года вместо обещанных московскими врачами четырех месяцев.
Таня научилась замораживать огромные куски свинины после «свиноко̀ля», в морозильнике у нее хранятся красные ягоды, а в гараже – банки с зѝмницей. Кот Никифор, провожая зелеными глазами вакханалию заготовок, время от времени лениво встает, исчезает в кустах, снова возвращается и кладет у ног хозяйки свой «до̀принос» – маленького белого кролика.
– Послушай, у нас уже столько накопилось впечатлений, давай запишем, – говорю я, верная своей привычке – чем я хуже Таниной мамы – раздавать указания.
***
На ярмарке «Книга» в Белграде, где я показываю переведенный на сербский сборник старых рассказов – нет, нет, там есть один новый, та самая «Скитница», – я заговариваю на эту тему с издателем, и он предлагает сделать путеводитель.
– Давайте я напишу о Черногории, я ведь там живу уже четвертый год, – предлагаю я.
– Лена, – отвечает мне этот опытный человек, – зайдите в любой книжный магазин, пройдитесь по отделу путешествий. Что вы увидите? Да, именно. Там будет пятнадцать путеводителей по Италии, десять по Англии и пять по Черногории. И ни одного по Сербии. Так что давайте с него и начнем.
Долгими зимними вечерами, когда Таня сидела в своей деревне, в похолодевшем доме, на единственном теплом месте – на кухне, а я слушала как «юго» - ветер, пришедший со Средиземного моря, мечет по балкону стулья, – рождалась книга о теплой, веселой и прекрасной Сербии. О Сербии нашей мечты. Такие зимние, приживемся ли мы в этой летней стране? Книга – прижилась.
Танина мама умерла тихо. Таня распахнула балкон, и красная роза обвила высокие перила.
Вот тогда мы и придумали наше большое путешествие.
17.
Если бы я писала сценарий – я, правда, до сих пор не знаю, что я пишу, но точно не сценарий, потому что сценарии у нас пишет Рюлова, – так вот, если бы я писала сценарий, то следующий эпизод выглядел бы так.
Утро в Белграде. Ма̀гла. Так здесь называют густую дымку, которая ложится на город, на тихую Саву, на Бранков мост, на кроны платанов и пустые балконы. Наш герой просыпается. Он скидывает простыню, садится на край кровати и долго трет лицо руками. Встает, медленно и неохотно двигается в ванну. Старая белградская квартира. Я не знаю, как выглядят старые белградские квартиры, но мне кажется, что так же, как и петербургские. По крайней мере, у них в домах тоже парадные, а не подъезды. С широкими мраморными ступенями, низкими подоконниками, сетчатыми лифтами с неплотно прилегающими другу к другу деревянными дверцами… Он идет по квартире, старая мебель – мы бы сказали «мебель из дворца», но как это перевести на сербский? – какие-то шкапчики, книжки, фарфоровые безделушки, салфеточки. Он наливает из кофеварки кофе в большую кружку и подходит к окну. За окном – сосны. Крупный план. Мятая со сна майка. Нет. Пусть без майки. Пусть зрители полюбуются на обнаженный торс. Он ведь по сюжету на пляж больше не попадает. Впрочем, нет. Это плохая идея. Пусть майка, чтобы ничто не отвлекало от лица. В этом утреннем лице нет блистательной молодости. Видно, что он устал. Рот кривит недовольная гримаса. Он пробегает глазами буквы на экране телефона, равнодушно нажимает какую- то клавишу и бросает телефон на стол. Проводит тыльной стороной ладони по щеке.
Звонят в дверь.
– Рюлова, дай ему какую-нибудь реплику. Он не может так долго молчать!
18.
Сценарий называется «Рискованные связи». Этот бесконечный сериал, который уже четыре года держит рейтинги на своем канале, глотает диалоги как удав.
Режиссер и продюсер разговаривают, будто меня нет в комнате.
– Я все программы с ней просмотрел. Понимаешь, возраст не скрыть.
– Сделай из него преимущество, – отвечает продюсер.
– В ее возрасте женщины по виду делятся только на два типа: обозленные тетки с напряженными лицами или вечные начальницы с броневым бюстом.
– Интересно, – я даже телефон отложила, – а у меня какой вид?
Все поворачиваются, будто наконец замечают, что я тоже здесь.
– У тебя, – Никита смотрит на меня, чуть откинувшись в кресле, словно лорнируя, – у тебя – человеческий.
– Вот это, – продюсер демонстративно поднял палец, – редкий товар. Его и будем продавать.
ЧАСТЬ 2
Но любовь из них больше
19.
Наверное, дело было в том, что мы оказались в Ленинграде совсем одни. А ведь в школе мы даже не сидели за одной партой: Валдис и вовсе учился в параллельном классе. Это его младшая сестра Лайма как раз сидела за одной партой с моим братом. Отцы наши служили вместе, и жизнь в маленьком военном гарнизоне на берегу Тихого океана была тесная. Пару сотен ребятишек – детей флотских офицеров – учили в одной школе. На лето всех отправляли в бухту Врангеля, где мы жили в палатках, ходили строем в гюйсах и пилотках и пели про «Варяг». Золотой песок ложился нам под ноги, мы собирали ракушки, похожие на раскрытые ладони, – там таились мелкие серые жемчужины,– и трепанги, сушили морские звезды и не боялись купаться в шторм. Про Валдиса уже тогда все было понятно. Талант, еще не ясного назначения, бил из него с необыкновенной силой.
Нас отправляли выгуливать младших в лес, где росли маньчжурские орехи и вился терпкий дикий виноград. Одной рукой Валдис отодвигал ветки, а другой не переставал размахивать – уже тогда точными и будто рассчитанными движениями. Что-то рассказывал, все время смеялся и раздраженно прикрикивал «Не отвлекайся!», когда я оборачивалась, чтобы посмотреть, где застряли младшие. А Игорек застревал постоянно.
Он садился, чуть сгорбившись, у ручья и палочкой слегка шевелил тонкие узкие травинки, разглядывал, как бегут водомерки и цепляются лапками за плывущий лист изумрудные стрекозы с прозрачными крыльями. Про него тоже все было ясно – под кроватью в деревянном ящике у нас жил питон, в ванной плавали головастики из соседнего оврага, а в стеклянной банке на окне ползала гигантская розовая гусеница. Лайма собирала в ладошку малину, и ее жесткие черные кудри мелькали за кустами вверх-вниз, вверх-вниз.
Наши ленинградские бабушки посылали нам книжки из подписных собраний сочинений, цветные леденцы на палочке в виде тюльпанов и вафельные торты с Медным всадником на коробке. Всадник, бабушки и высшее образование ждали нас в Ленинграде.
Как-то случилось так, не помню уже: то ли наши отцы одновременно закончили службу на Тихом океане и вернулись туда, где начинался их служебный путь – в Ленинград, то ли нас массово отправили к бабушкам, на историческую родину, – но мы оказались там все вместе – четверо.
Мы часто ездили в Царское село, Бог весть почему – где сейчас вспомнить. Что тянуло нас, совсем молоденьких студентов, с двумя младшими, которые так и оставались на нашем попечении, в эти таинственные сады, где мраморные ступеньки мостиков спускались в затянутые ряской пруды?
Мы брали лодку на лодочной станции, и Валдис греб, не переставая что-то рассказывать и ухитряясь размахивать
