лекарств, запах химии в доме – спасибо, что чую, – и тоска в предчувствии новых потерь.
Я ничего сегодня не буду делать. Просто буду идти быстрым шагом по влажным аллеям вдоль темной воды, а потом сверну в безлюдный переулок и сяду за дальний столик в кафе, почти прижавшись спиной к застекленному, как в стакане, огню.
Взять каждую мысль. Разгладить. Проветрить. Покрутить перед собой в свежих зимних сумерках. Отложить в сторонку. Вытащить на свет Божий чувство.
Вот, например, страх. Распутать его, как пряжу.
Серая нитка – это я боюсь бедности. Смешно. Нашли, чем напугать. Это меня-то, человека, который менял водочные талоны на сахар, продав сперва за этот лишний талон свой ваучер. Меня, человека, который стоял в очередях за морковкой и перцами по четыре часа, – да, да, мои дорогие сербские друзья, это так по-русски называется паприка, которую у вас продают мешками. Помню, мы с мамой занимали очередь вместе, чтобы получить двойную норму, но я все равно не могла унести больше четырнадцати килограммов. А потом весь вечер резать, чистить, жарить, закатывать под крышки, чтобы потом ночью лежать, положив сверху на одеяло порезанные усталые руки… Разве это страх? Это все лишь возвращение к привычной, еще ленинградской жизни.
Темно-синяя нитка. Потерять все, что нажито непосильным трудом. Это мне рассказывать не надо. Это я сама расскажу тем, кто забыл. И про павловскую реформу, и про дефолт, куда рухнули собранные на две новые газеты инвестиции… А именно, что и сколько полетело при переходе в мою солнечную провинцию… Я целый образ жизни потеряла, – и что? Разве это страх? Мой друг, оказавшийся по делам в моем новом месте обитания, заметил: – Я тебе даже завидую: у тебя новая социальная жизнь. Так оно и есть. Сколько я приобрела: дружеский круг, непривычные привычки и еще один язык, который, как прожектор на ночном пляже, вдруг по-другому высветил родную речь. И в этом новом мире, который ждет нас всех, я снова найду новую себя. Причем ничем не хуже.
А вот нитка черная. Страх потерь. Ленту фейсбука читаю как мартиролог. Каждый день – то ближний круг, то дальний, а вот и совсем рядом ударило. Друг в реанимации, у другого – мать увезли по скорой. И пишу уже как автомат – соболезную, держись, я с вами…
Вот тут мало чем можно себя утешить. И вообще, это не наш метод. Просто и жестко посмотреть в пустые глаза реальности. Да, она такая. И что теперь? Я, честно говоря, надеялась, что на наше поколение развала страны и его последствий больше, чем достаточно. В том смысле, что на каждую генерацию что-то да падает. Наши родители за свою жизнь не избежали ни одного вида бедствия. А мы – почти 20 лет без голода, расстрелов и бомбежек. Не жирно ли будет? Вот и наша беда пришла. Что помогает обычно русским для выживания? Мы это все знаем. Это состояние называется веселое отчаяние. Помните, как учил нас герой нашего детства Буратино, когда его совсем прижали воры и разбойники: – Пропадать – так весело! Мальвина, смейся противным смехом, а ты, Пьеро, читай свои самые гадкие стишки.
Карабас-Барабас, не боимся очень вас!
А вот, например, любовь. Я стала подолгу говорить с друзьями. Нет, вовсе не потому, что стало больше времени. Они стали больше. Каждый из них стал больше в моей душе, важнее, ценнее. Помирилась с подругой, – мы с ней не разговаривали пять лет, – и не могли даже вспомнить, – почему, что развело вдруг нас так непоправимо, – и ничьих писем я так не жду, как ее коротких фраз, – уже лучше, уже могу дышать…
Злой и жадный человек, о котором и вспоминать не хотелось, месяц преданно ухаживает за тяжело больным лежачим родственником… А если и это – любовь?
О, эта невозможность взять за руку, обнять и только смотреть на милое лицо сквозь экран… Но и спасибо экрану, что Бога гневить, и технологии, –представить себе этот ужас разъединения, случись он всего лишь лет на пять раньше, до невероятной возможности безотказно слышать родные голоса тех, кого не достать рукой…
И как дороги те, кто дорог!
А вот, например, город.
Пустые площади праздничных столиц. Золотые дубовые листья, прилипшие к мостовой, и редкие прохожие со спрятанными под масками лицами, – там, где всегда было многолюдно, весело, не протолкнешься. Чашечка кофе за столиком с видом на прекрасный собор, на водную гладь, на детскую площадку, полную шумной ребятни… Чашечка кофе с друзьями – символ городской жизни, вдруг ставшей недосягаемой.
– А нам разрешат выйти на улицу в новогоднюю ночь? – мы сами словно дети, которых в наказание за плохое поведение не пустили на елку…
Закрытые двери ресторанов, слабо освещенные аквариумы витрин, – а у городского фонтана, чуть прислонившись к стене, играет скрипач. Если бы не они, уличные музыканты и актеры, – совсем невесело бы стало на предновогодних улицах. Не забудь опустить, пробегая мимо, трудовой динар, рубль или доллар в раскрытый футляр. Нам еще пару лет от этого нашествия оправляться, – поддержим друг друга, кто и чем умеет, – музыкой, монеткой, словом…
А вот, например, счастье.
– Ну, где же ты? Что не звонишь? Я заждалась!
