Балканский Декамерон

взрыва.
Кладка из светлого кирпича придавала крепости серебристо-серый перламутровый цвет. Однако, к нашему удивлению, каждая из башен была словно расшита терракотовым узором: светлые кирпичи были проложены обычными, и все это вместе выглядело как вышивка на рушнике. Рисунок казался случайным и в то же время вызывал стойкое убеждение, что если и бывает в жизни что- то случайное, то уж точно не здесь.
– Таня, – ахнула я, – это же похоже на руны! Откуда они здесь?
– А руны везде есть, – меланхолично заметила Татьяна, – впрочем, были и славянские руны.
– А ты прочесть можешь?
– Да что там читать, – ответила Татьяна словно нехотя, она вообще стала отвечать так, будто все время настырно думала о чем-то своем, отвлекаясь на мои вопросы только из вежливости, буквально автоматически. – Это все защитные руны. Ничего особенно. Вот там вот только странная, – она тряхнула своей кудрявой головой куда-то вверх и в сторону, – она говорит о том, что здесь рано или поздно все рухнет от огня.
– Так ведь уже рухало, – сказала я, – когда во время Второй мировой войны здесь взорвался склад немецких боеприпасов, то полгорода было убито взрывом.
– Да, да, – кивнула Таня и убыстрила шаг, словно отделяясь от меня и моих ненужных исторических экскурсов.
Мы продолжали идти вдоль Дуная, мимо высоких стен, круглых башен с зубцами, небольших каменных террас, – на них легко представлялись пушки, которые палили по другому берегу, на другом берегу всегда враг, а теперь сидели парочки и говорили по-немецки.
Я чего-то ждала. К этому дню у меня, как нарочно, накопилось: неразрешимые тупики, безвыходные истории, пустые надежды. Я ни в какую магию не то, что не верю, я ее скорее даже опасаюсь. Как говорит один мой добрый приятель: кого зовешь, тот и приходит. А если вдуматься, как раз его-то я и звала сильнее всех… Но сказочная нечисть, гадания на рунах, амулеты из омелы – все то, чем пробавлялась наша Татьяна, казалось мне всего лишь парафразом на героическую трилогию про властелина колец. И в Смедерево за подругой я поехала только потому, что новую книжку надо сразу начинать вдвоем, и что тема забористая, читательский интерес притягивает и прочее и прочее – все, что прикрывало темное подсознательное желание разрешить, наконец, неразрешимое.
– Таня, – спросила я с вызовом, – а конкретно для нас эти руны ничего не говорят?
– Нет, – ответила она, – конкретно для нас не говорят. Да ты не беспокойся: когда будет знак, мы его не пропустим.
Не могу сказать, что меня это успокоило. Татьяна забрала у меня мобильный – у меня в нем очень хорошая камера, даже получше, чем в фотоаппарате, и снимала все подряд. По крайней мере, мне так казалось.
– Посмотри, – сказала она вдруг, – там, на верху башни – ворон. Я пытаюсь его сфоткать, но очень далеко.
Ворон сидел недвижно, как приклеенный, будто специально позировал. Наконец мы оставили попытки приблизить кадр и двинулись дальше.
– Смотри, – сказала Татьяна, не оборачиваясь, – вороны нас сопровождают от самого начала, как только мы вошли в крепость.
Их было трое, включая нашу фотомодель. Как я их сразу не заметила! Стоило нам остановиться, они усаживались на край стены и замирали, и снова расправляли перья, как только мы продолжали путь. Мне казалось, я даже слышу, как они хлопотливо хлопают крыльями. Вот сейчас один из них, главный, спустится пониже и прошипит мне в лицо: Nevermore…
– Мне не очень хочется, – сказала Таня, – но надо бы зайти внутрь и посмотреть, как устроен двор.
Мы вошли в единственные раскрытые ворота и оказались внутри широкого пространства, огороженного полуразрушенными башнями и редкими деревьями с толстыми узловатыми стволами.
– Интересно, – заметила Татьяна, – взрыв не повредил деревья – посмотри, какие древние стволы, наверное, еще довоенные…
Она вдруг остановилась у дерева с вылезшими наружу корнями, между которыми рос огромный кремово-желтый древесный гриб, по виду напоминавший вскрытые катакомбы. Возле дерева лежал выкорчеванный пень. На раздвоенном стволе лежала палочка.
– Таня, – я взяла палочку в руки, – это не для тебя приготовили?
– Нет, – ответила Таня, – палочка не для меня. А вот этого, – и она указала на пень, который выглядел словно по нему кто-то уже прошелся рукой мастера-резчика, – вот его бы я взяла с собой.
– Но нам его не утащить, а кроме того… кто бы нам разрешил…
Я встала спиной к стене и склонила набок голову.
Передо мной лежала отполированная дождями и временем голова дракона. Выпученные глаза на голом черепе смотрели в сторону Дуная. В открытой пасти было видно пару крепких зубов и застывший огонь. Это уже второй за эти дни. Я обернулась к самой высокой башне с широкой прорезью. Как раз по размеру для гнездовья драконов.
– Смотри, вот сейчас он оттуда появится, блистая чешуей, которая отделяет реальность от наваждения, страшная нечистая рептилия.
Воздух задрожал, и из широкого разреза серой башни вылетел, трепеща крыльями, ворон.
– Этому дереву было бы неплохо оставить какие-нибудь дары, – сказала Татьяна, останавливаясь у раздвоенного ствола, – можно банку пива или хлеб.
Я села на скамейку со сломанной спинкой, которая стояла прямо подле этого дерева. Оно было обычным, только очень широкий ствол и желтый гриб, похожий на миниатюрный город, и разверстанная драконья пасть, – впрочем, может мы просто себя накручиваем, как ты думаешь, Ира?
– Господи помоги, что слетело у меня с языка?!
Моя подруга что-то продолжала говорить, но я уже не слушала.
– Смотри, – говорила я уже не знаю с кем, извлекая из своей бездонной сумки предмет за предметом, – у меня есть лекарства, дорожная аптечка, косметичка, вот пудра, помада, давай я брошу под дерево помаду, нет, не подойдет? Вот что еще – расческа, блокнот, шарф…
Таня продолжала что-то говорить, но моя рука уже нащупала холодную гладкую поверхность.
– У меня есть с собой коробочка от подарка… – слабо сказала я, – понимаешь, я подарила подарок, а коробочку оставила себе, я не знаю почему, как -то связать, это подарок, он носит его всегда на руке. А коробка – пусть она будет со мной.
Я сжимала в руках эту жестянку и чувствовала, что все просто летит черт знает куда. Таня стояла в отдалении и губы ее двигались, как в немом кино, но я не понимала и не старалась даже понять, потому что все во мне вдруг ослабло от одной невероятной мысли, – как низко, до какой дури готова я спуститься, лишь бы удержать около себя этого человека.
– А главное, – услышала я вдруг отчетливо Танин голос, – что он уже давно с тобой!
Я поднялась со скамейки и, не оборачиваясь, двинулась дальше по тропинке. На стене, выходящей на реку, вырисовывались силуэты двух мальчишек, которые перебирались на другую сторону. Солнце садилось, и было не видно лиц. Только быстрые и ловкие движения, напоминающие тени на стене. Красный свет разливался по реке, а огненный диск одним краем уже касался воды.
Говорят, здесь до сих пор ищут клады. Кровавые рубины Ирины манят и любителей, и археологов. Но пока в этих стенах, покореженных взрывом, находят только кости.
Ну, нас, русских, этим не удивишь.
Синие серьги с нарисованными рубинами были так легки, что казалось, они и не серьги вовсе.
– Мы пойдем внутрь, в музеи?
– Знаешь, мне совсем не хочется. И возвращаться в Белград в темноте…
– Тань, знаешь, какой у меня самый любимый образ из русской литературы? Фрези Грант. Помнишь «Бегущую по волнам»? – «Не страшно ли вам одному на темной дороге? Я здесь, чтобы вам не было жутко и одиноко...»
Мы вышли из крепости и двинулись к парковке. Я, конечно, понимала, что мы взвинчиваем себя, точнее, я взвинчиваю себя, Таня и так постоянно накручена со всеми своими амулетами, а я-то человек со здравым смыслом и ясной головой. Но мы уходили из крепости, не сговариваясь, быстрым шагом. И конечно, нам казалось, что сами башни смотрят нам вслед. Но это были всего лишь вороны.
Мы сели в машину. Таня водит умело и совсем не лихачит. С ней даже можно болтать по ходу. Но говорить не хотелось: я была подавлена. Не ожидала я от себя, что так легко поддамся на всю эту мистическую ерунду, что мое состояние – отчаянное и невозможное желание повернуть свою судьбу – и не только свою – откроет во мне эту слабину, эту брешь, в которую уже свободно влетает ворон. А там, глядишь, и до дракона недалеко.
Надо отвлечься, – подумала я, – вот, например, порассуждать о тяжелой судьбе средневековой женщины, пусть даже и царицы. И хорошее начало для нашей новой мистической книги получится из этих размышлений, да и сама книга уже вырисовывалась в резко спустившихся на нас южных сумерках.
Я повернулась к Татьяне, которая вглядывалась во мрак за лобовым стеклом, и крепко сжимала руль, оттопырив в мою сторону локоть.
Я положила на этот локоть руку и сказала:
– Знаешь, Ира, я все придумала.

«…Я БЫ ХОТЕЛА ЖИТЬ С ВАМИ В МАЛЕНЬКОМ ГОРОДЕ…»
Почему вдруг возникает это странное желание поменять большую жизнь на крошечную? Зачем Цветаевой «вечные сумерки» и «…роза – сердце – корабль»? И обязательно нелюбовь… Апофеоз драмы – деревенская гостиница. И он – равнодушный, беспечный…

Роза – сердце – корабль

Маленький домик в тихом пригороде недалеко от реки. Нет, не на берегу, о который бьют прославленные волны, – нет, чуть дальше, в узком переулке, где, почти налезая друг на друга двориками, садиками теснятся одноэтажные разноцветные дома. Я бы выбрала желтый. Мне кажется, я его уже видела. Он недалеко от той улице, где жил Моцарт. Или по-прежнему живет. По вечерам он играет на флейте, высунувшись из окна со ставнями. По булыжной мостовой цокают копытами лошади, и фаэтоны чуть заваливаются на бок на тесных поворотах. Счастье обязательно должно быть маленьким. Пусть даже в саду не будет речки и мостика через нее, не надо и цветущей вишни. Только розовый куст пусть обвивает перила у низкого крыльца. И багровые лепестки падают прямо под ноги.
Я бы вставала рано-рано, лишь завидев рассвет сквозь щель в ставнях, и ни за что не открывала бы их, чтобы утренний свет не упал бы вдруг на твое прекрасное лицо. Я хочу разбудить тебя сама. Я проведу пальцем от лба вниз по тонкой античной линии, и увижу, как чуть дрогнут сперва уголки губ и ты, не открывая глаз, засмеешься, и потом заспешишь – уже утро, уже пора, рога трубят…
Смолкнет звук твоих шагов, и я останусь одна. Разве это одиночество: моя душа полна тобой. И жизнь моя полна пустяков. Я просуну руку под ручку плетеной корзинки и пойду на рынок. Он тут недалеко, на площади перед церковью. Мне некуда спешить: до обеда еще далеко, и я буду медленно ходить между рядами, рассматривая на свет каждый кабачок, разглаживая взглядом листья салата и щупая шершавую шелуху крепкого, как мое сердце, лука. Ах, лук. Боже мой, я не знаю, могу ли я добавить в рагу жареный лук.
– Алло, это я.
– Даже если бы я не узнал твой голос, я вижу твое имя на экране.
– Это я.
– Это ты.
– Скажи, как ты относишься к жареному луку?
– Я люблю жареный лук. Я даже соскучился по жареному луку. Я правильно сказал?
– Ты скоро?
– Я постараюсь.
Лук в корзинке, кофе в чашке, я – в домике.
Он придет раньше, и еще будет светло, и еще будет тепло, и мы пойдем вдоль реки и будем говорить, перебивая друг друга, словно стараясь наговориться перед