Балканский Декамерон

долгой разлукой. Черная шелковица встанет у нас на дороге, и ветви спустятся ровным кругом, как шатер.
– А у вас растут эти ягоды? У нас их называют дуд.
– Растут на юге и называются – шелковица.
– Осторожно, они пачкают пальцы.
Я стою в шатре из веток и срываю, не боясь запачкаться, черные мягкие ягоды, и сладость их тает во рту, и тает, тает где-то внутри его голос. И мне не надо даже поворачиваться, чтобы видеть, как он говорит, потому что я знаю наизусть каждое движение его губ.
По реке скользят лебеди как маленькие корабли, а вдоль реки бежит зеленая полоса травы, вся усеянная маленькими белыми ромашками.
– Сорви мне цветок!
Он наклонился, перегнул тонкий стебелек и протянул мне.
– У нас на ромашках гадают.
И я начинаю медленно отрывать лепесток за лепестком: любит, не любит, любит, не любит…
Последний лепесток чуть подрагивает – лети, лети лепесток, на запад, на восток, чуть коснешься ты земли, быть по-моему вели…
– Не любит.
…равнодушный, беспечный…
– Я сорву другой!
– Не надо, зачем…
Тихий вечер, вечные сумерки, я зажгу лампу, повернув фитиль. Какая-то птица поет свою вечернюю песню, и едва шелестит в саду весенняя листва. Самая лучшая погода это та, которую не замечаешь. Самое счастливое счастье – которого на самом деле нет. Будет ли, будет ли?
– Тебе хорошо со мной?
– А что, похоже, что я себя заставляю?
Бог весть, на что это все похоже.
Мы ведь не заслужили покоя, разве только любовь?

СКИТНИЦА
В тот день мы с моей приятельницей Олей, оставляя за горным перевалом наш маленький приморский город, поехали в столицу – приобщиться к культурной жизни.
Носителем культуры выступал турецкий писатель Орхан Памук.
Публика, пришедшая, как и мы, на встречу с нобелевским лауреатом, весь вечер упорно допытывалась, как именно он пишет свои знаменитые романы, будто каждый из них только оторвался от письменного стола, где провел мучительные часы за сочинением диалогов.
– Теперь романы пишут все, – брюзгливо заметил лауреат, словно и вправду видел, как маячит за каждым из нас этот призрачный письменный стол, и секрета не раскрыл.
В это время раздался звонок. Пригнувшись, чтобы не мешать камерам, я вышла из зала.
Звонила дочь. По смущенному беканью в трубке сразу стало ясно: что-то неладно.
– Ты что натворила?
– Понимаешь, я выгуливала Ярика, а на улице такой страшный ливень, просто стеной стоит, и так холодно…
– И что? – тороплю я.
– Понимаешь… Он сидел прямо у гаража, такой жалкий, мокрый и весь трясся. Прямо до судорог.
– Кто?
– Щенок.
– И что?
– Ну вот он теперь тут. Со мной.
– Аня, – сказал я. – Я второй собаки не возьму. Подумай, мы и так Ярькой повязаны, лишний раз никуда уехать не можем.
– Мама, – сказала Аня. – А что бы ты сделала на моем месте?
Мы помолчали. Ане не пять лет, и мне нужно было вслух повторять, что она с утра на работе, что убирать за щенком придется мне, что мы в чужой стране, что про дворнягу никогда не знаешь, какого размера она вырастет, что наш пес, приехавший сюда с нами через всю Европу, стареет, и что возни и трат с его лекарствами и диетой все больше…
– Я бы его помыла, – сказала я.
– Уже, – ответила Аня.

Горная дорога срезала круги, то открывая темную недвижную гладь воды, то ныряя в узкую прорезь тоннеля, то обнажаясь, как ладонь, над крутым обрывом и едва различимыми в сумерках черными громадами скал.
Я глядела, как скользит мимо меня беспрерывная огненная полоса придорожных фонарей, и думала, что я не могу взять на себя еще одну заботу. Примеров моего безрассудного великодушия дочь уже насмотрелась, и пора бы показать ей, как надо быть прагматичной. Думала о неизбывной виноватости благополучного человека перед теми, кому негде преклонить морду… А еще думала о турецком изгнаннике, о его писательских тайнах и о своем, уже совсем призрачном, письменном столе, который остался в Подмосковье, вместе с одержимостью писать романы.
А дождь и вправду стоял стеной, и сквозь мокрое стекло было видно, как низко лежат над горами тяжелые тучи.
Я догадывалась, откуда появился перед гаражом этот бродяжка. Наш дом стоит прямо рядом с монастырским садом. От древних серых стен спускается дубовая роща, а к дороге, ведущей в храм, подступает обычная для наших мест серебристая волна маслиновых деревьев. Народу там ходит мало, и трава чуть ли ни в два слоя покрыта пожухлыми опавшими листьями. В этом саду и поселилась собачья стая. Пять похожих друг на друга вислоухих дворняжек мирно побирались на соседней стройке, в жару дремали у ручейка, откинув лапы, а недолгой черногорской зимой прятались в глубине сада. Пару раз за последний месяц мне попадалась на глаза одна из этих собачонок – черная с белым пятном на груди и с отвисшими сосцами.
– Подрастим щенка и выпустим. Нет, это неправильно, он тогда уже привыкнет к людям и хорошей жизни. Это будет как изгнание. Свезем в приют. С приданым. Дадим мешок корма и старые одеяла, – думала я, будто у меня в этом городе, в этой съемной квартире было что-то старое. Разве что пес. Но почему я уверена, что щенку будет лучше в клетке, чем в монастырском саду, в куче сухих листьев, со своей стаей?
Мы въехали в гараж.
– Смотри! – закричала вдруг Оля.
По слабо освещенному пространству, между плотно сгрудившимися машинами, металась черная собака с белым пятном на груди.
– Это она своего щенка ищет!
Отскочив от медленно въезжающей машины, собака выбежала из гаража и села на входе в подъезд, на мраморном крыльце, и замерла. В темноте она была похожа на Багиру.
Аня открыла дверь, ногой придерживая щель, куда Ярик уже просунул свою радостную рыжую морду. Вислоухий щенок, замотанный в полотенце, посапывал у нее на руках.
– Там его мать разыскивает, – торопливо сказала я, боясь, что собака убежит, и мне не на кого будет переложить ответственность.
Дочка насунула сапоги, а я достала из холодильника пакет с мясом, приготовленным для нашей овчарки: приданое. Или отступное.
Мы вышли под дождь. Ворота в сад были открыты, и дорога, темнея, терялась за мокрой и грозной ливневой стеной, оставляя только пятачок света, вырванный уличным фонарем. Аня поставила щенка на гравий. А я опустила рядом с ним пластиковое ведерко с мясом. Мы отошли. Стая появилась почти сразу. Последней бежала мамаша, высоко задрав морду, словно нюхом опережая остальных.

Дожди зарядили на целую неделю. Ветер, пришедший со Средиземного моря, гнал к берегу волны, и мы смотрели, спрятавшись под навесами, как они бьются о прибрежные скалы, рассыпаясь сверкающим ворохом брызг.
У меня на душе скребли кошки. Точнее, скребся это маленький вислоухий щенок. Я все не могла себе представить, как он ушел с дороги, на которой я его оставила? Убежал со стаей? Месячный щенок за взрослыми псами? Мать утащила его за шкирятник? Или он бежал за ними по лужам, переваливаясь на коротких лапах, не успевая, отставая все больше и больше, падая и поднимаясь… Или сразу отполз с гравия в кусты и там остался лежать, дрожа и затихая…
– Ты все сделала правильно, – говорила благоразумная Оля. – Человек должен соразмерять свои силы. Если бы ты просто выгнала его на улицу! Но ему ведь было куда идти! В свою стаю! К матери! Представь, как она переживала!
По утрам я выходила на балкон и искала взглядом собачью стаю. Я уже стала отличать одного пса от другого. У соседней ограды кто-то бросил старый матрас, и они спали на нем, плотно прижимаясь друг к другу спинами. Но щенка среди них не было.
Аня купила в супермаркете большой мешок корма и перед работой выносила и ставила около драного матраса миску, вырезанную из пятилитровой пластиковой бутылки, с горкой желтых шариков. Я наблюдала, облокотившись на перила балкона, как псы деликатно переминаются с лапы на лапу в паре шагав от миски, пока ест черная собака с отвисшими сосцами. Эти сосцы меня и обнадеживали: значит, она где-то прячет и кормит своего щенка.
В местной прессе вышло большое интервью с Памуком. Журналистка тревожно спрашивала писателя, вытеснит ли электронная книга бумажную.
– Эти вопросы задавали пять лет назад! – кипятилась я. – Его о стольком можно спросить: ну, например, про язык. Почему он, скитаясь почти всю жизнь между Стамбулом и Америкой, продолжает писать по-турецки? Как влияет на его турецкий оторванность от языковой среды? Как он может всю жизнь писать про свой Стамбул, в который ему опасно возвращаться?
– Наверное, журналистку это не интересует, – возражала Оля, – она-то стоит на своем месте, среди своих читателей. Что им проблемы скитальцев? А кстати, за что его изгнали?
– За оскорбление турецких ценностей. При том, что он и есть сегодня главная турецкая ценность.
Я вздохнула. Я уже давно поняла, что в глазах друзей выгляжу, как хронический больной, который вечно нудит о своих болячках, как телевизионный волк, отлученный от прямого эфира, как алкоголик, лишившийся ежедневной выпивки. Два года в чужой стране, – и ни одной толковой строчки. Вот Памук говорит, что ждать вдохновения – наивно. Иногда, говорит, я пишу вдохновенно, иногда – просто пишу.
Если смотреть с нашего балкона, то Турция будет слева. Ко мне она даже ближе, чем к Памуку в его Нью Йорке. Я даже колонки в газеты писала с вдохновением. А без него – не бралась. Мне это казалось не ремеслом, а профанацией, словно я унижала, приземляла этот необыкновенный процесс – сначала что-то будто разогревается внутри, там, где солнечное сплетение, потом это что-то вдруг приобретает объем, полноту, и ты начинаешь вытаскивать его из себя двумя руками, и все вокруг наполняется словами, цветом и счастьем. А теперь со счастьем что-то случилось.

Дело шло к Новому году. Дальние вершины черных гор покрылись белыми шапками, и голые стволы на склонах выглядели словно их начертили гигантским карандашом. Дожди ушли, декабрьское солнце пригревало праздный приморский городок, полупустые набережные и макушки редких посетителей в незакрытых на зиму кафанах.

Я вышла из гаража, неся в руках нашу импровизированную собачью миску, наполненную сухим кормом. Оглядела дорогу, жмурясь на яркое солнце, и вдруг, краем глаза, уловила около мусорки какое-то шевеленье. Повернулась – а из-под бака вылезал наш вислоухий щенок, живой, здоровый и изрядно подросший!
Я поставила рядом с ним миску – он дружелюбно повилял хвостиком и не спеша приступил к завтраку, время от времени вежливо поворачиваясь ко мне круглой мордой. Коричневая шерстка блестела, и выглядел он совсем не тощим, даже наоборот, скорее упитанным. Значит, подумала я, наша тактика с кормлением мамаши себя оправдала.
Я достала телефон и сделала пару фоток, чтобы из первой же кафаны с интернетом послать Ане.
Смешно даже, я испытывала такое облегчение, будто камень с души свалился. Живой. Я не выгоняла его на верную гибель. Я отправила его к своим, и он выжил.
– Вот приду домой и напишу эту историю, – подумала я. – Напишу. Не буду, как советует Памук, ждать никакого вдохновения, просто сяду и напишу.
Тут вдруг знакомое ощущение зашевелилось внутри, там, где обычно рождается счастье.
Я начну текст так:
«Знаете, как черногорцы называют бродячего пса? – Скитница».
Да, именно. От слова – скитаться.


ГОРОД ЖЕЛТОГО ДЬЯВОЛА
Погода всю неделю стояла дождливая. Как это обычно бывает –