Балканский Декамерон

актрисы говорили быстро и почти без остановки, и мне, чтобы не упустить сюжетную нить, надо было слушать ни на секунду не отрываясь. Но моя дорогая Ясна, которая всегда готова помочь, каждые десять минут брала меня под руку, пригибалась к уху и спрашивала: – Лена, ты все понимаешь?
– Да, да, не беспокойся, – отвечала я, и две-три пропущенные фразы проваливали весь следующий эпизод.
Впрочем, мне было все равно, я же не на урок сербского пришла. Небольшой холодный комочек, конечно, прятался где-то в глубине души – а вдруг я обманулась, а вдруг он окажется обычным провинциальным (прости, Белград) актером, каких много в их помпезных сериалах, и вся моя восторженность испарится, потому что, видит Бог, мое жестокое сердце не прощает бездарности. И даже просто – обыкновенности.
Но нет. Раскованный, смешной, циничный, – он легко отступал и снова перехватывал нерв спектакля, уходил со сцены легкой мальчишеской походкой и снова возвращался, смеясь, и одним жестом притягивая к себе весь зал.
Что- то по ходу девушки танцевали, он напевал, чуть отодвинувшись к дальнему микрофону и дав место бойкой актрисе, которую я уже видела на афише и которая меня заранее раздражала, как раздражает все, что составляет его жизнь, в которой нет меня.
Наконец он взял гитару и вышел на авансцену. Что там говорить, меня не удивишь умением держать зал. Я и сама при случае справлюсь. Но он владел зрителями так, словно зал был полон его друзей и возлюбленных, он не прилагал ни малейшего усилия, чтобы привлечь их внимание, он будто родился с их вниманием, – только поднимал руку и говорил: «А теперь на пять», – и слегка покачивал ладонью.
– Господи, – думала я, – это же невероятно, это же не может быть тот самый человек, который через час сбежит ко мне по ступенькам, заранее раскинув руки, скажет с этим смешным ударением на первый слог – Е-лена, – и можно будет ткнуться лбом в плечо, прямо при всех, и почувствовать, как скользит по спине его ладонь… Е-лена…
Он что-то говорил публике, шутил, не снимая руки со струн, снова пел, и не командовал ими, нет, и даже не предлагал, только ободрял их улыбкой – и они, словно подсолнухи по дороге в Воеводину, поворачивали голову и пели все вместе вслед за ним, видимо, что-то очень им всем знакомое. Наверное, что-то еще из югославских времен, думала я, а может, из их школьного детства. Ясна встала, тихо прошла к краю ряда, в проход, и достала сигарету. Я вышла за ней, встала чуть поодаль и смотрела на это знакомое-незнакомое лицо, которое удалялось от меня с каждым словом, каждым тактом, каждым звуком.
И из этого плавного течения балканской мелодии я вдруг ясно различила знакомые слова:
– Я сам скитница, не држи ми место, – он повторял и повторял этот рефрен, словно стараясь, чтобы я услышала и поняла.
И я поняла. Скитница-скиталица, от русского глагола «скитаться», – древний, видно, глагол с этим общим славянским корнем – как же я выучила это слово, когда писала единственный за все четыре эмигрантских года рассказ о бесприютности и тоске.
– Я сам скитница, бежи ми се често…

Прямо на моих глазах они все становились чем-то единым, Бог весть, что их объединяло – этот блистательный актер, родной язык, музыка, которую они знают от рождения, как ветер, как сад, как листья на ветру, и та непонятная общность пережитого, которая так крепка у балканцев и в которой никому постороннему нет места.
Ясна курила и тихонько покачивалась в такт музыке . Уже почти стемнело, и звездный покров висел над нами как нарисованный. Что я здесь делаю?
Легкая рука легла мне на плечи.
Я обернулась:
– Миша! Как ты здесь оказался?
– А я поменял билет и прилетел раньше. Машина прямо у входа. Поехали домой, пора.

– Я сам скитница…

59.

Есть у меня странная особенность, мой добрый друг А.М. называл ее «твоя внезапная страсть». Я вдруг страшно увлекаюсь каким-то человеком, –практически нет общего критерия, который бы сейчас могла определить, как главный, – это может быть и подружка, и новый приятель, и даже политик – однажды, ко всеобщему изумлению, я пару месяцев носилась с режиссером одного из модных московских театров, который и вовсе был нетрадиционной ориентации, – пока его спектакль не провалился публично на моих глазах.
Выглядит это так: меня вдруг становится очень много в жизни этого человека, ему может даже показаться, что это мой жизненный выбор, а потом вдруг – раз – и интерес проваливается как сквозь землю, и меня становится совсем мало, и этот несчастный стоит, озираясь и даже в некотором остолбенении «А что это было?» А я уже потопала дальше по своим делам: работа, семья, дети...
– Ты бы хоть людей предупреждала, – пошутил как-то мой муж, – иногда зрелище очень нерадостное.
– А ты тоже за мной такое замечал? – с сомнением спросила я.
– Да сотню раз. У тебя даже с Мишей такое было. Странно только, что потом все вернулось.
– Не путай. Это был совсем другой случай. Я просто в какой-то момент прекратила его воспитывать. Может, я впервые начала понимать, как это – принимать близких такими, как они есть. Сама тогда сказала ему: «Других нас у нас нет».
А с Мишей вот что было удивительно. Мать увезла его за границу совсем мальчиком, и не то чтобы настраивала против отца, а как-то так выстроила жизнь, что его не стало не только в их загранице, их памяти, а просто даже в сознании. Будто мальчишка родился сам по себе. Нашла брата, конечно, Анюта. Она у нас вообще девушка пытливая и неугомонная. В один из своих приездов в Петербург – одна из первых ее преждевременных попыток жить самостоятельно, – она, конечно, запуталась и, чтобы не сдаваться родителям, вспомнила, что у нее есть старший брат. Случилось как раз накануне – кто-то из старых Толиных друзей упомянул, что вроде видел его первую жену в Петербурге: наверное, вернулась в Россию.
Брат нашелся. Накормил гамбургером. Выслушал ее путаные объяснения и позвонил отцу.
– Что у вас такое происходит? – спросил он строгим голосом.
Сказать, что мы его сразу полюбили – это ничего не сказать. Он просто пришел и занял свое место, встал как в лунку, которая так долго пустовала. Ему даже не пришлось потратить ни минуты, чтобы приноровиться к нам и к ходу нашей жизни, – все выглядело, будто он так и вырос вместе с Аней в нашем доме, в нашем саду, с нашими заботами, друзьями и собаками. Больше всего нас поражала сила генетики. Во-первых, похож на отца он был поразительно – ладно, лицом и фигурой: пластика, жесты, привычки, манера говорить и даже держать вилку – все совпадало, только, конечно, с той разницей, которую я не уставала подчеркивать, что он был веселее, остроумней и забавнее.
В каком-то смысле для меня ситуация была просто фантастическая. К годам, когда любые семейные отношения, мягко говоря, стабилизируются, когда выросли дети и выросла собственная жизнь, точнее две собственных жизни выросли и, ведомые умелыми руками, пересекались кругами – и не пересекались, давая отношениям дистанцию, которая позволяла не теснить друг друга – в этот момент мне судьба протягивает странный подарок: в моей уже много пережившей жизни вдруг появляется человек, невероятно похожий на моего молодого мужа. То есть у меня в жизни их становится двое, – двое похожих красивых и сильных мужчин, один – с седеющей головой и другой – молодой, черноволосый, как тридцать лет назад его отец, и который смотрит на меня теми же ласковыми карими глазами. И заметьте, – он мне не сын – пасынок.
Мы гуляли по городу, и он провожал меня домой по Фонтанке под мокрым снегом. И я смеялась – машина времени: «Вот так же вдоль этой покрытой льдом реки я шла к Египетскому мостику, держа под руку твоего отца».
Мы уехали на Балканы втроем, не считая собаки, а наш старший остался в Петербурге. Он, как и я, такое же петербургское творение, которое хорошо смотрится на фоне Летнего сада, не любит жару и хочет строить дома только вдоль Финского залива, – он у нас архитектор. Но прилетает к нам в Черногорию часто и с удовольствием. И всегда вовремя. Когда соскучился без него отец, когда Аня болеет, когда со мной начинает что-то происходить – а рассказать некому.
– Понимаешь, не в том дело, что мне здесь скучно. Я даже вида не могу показать, что что-то не так. Они оба – посмотри – особенно Анюта, – так прижились здесь, да и мне все хорошо, но это как тогда в Швейцарии, –помнишь, я тебе рассказывала? Мы сначала уехали в Женеву, и я ходила неделю вокруг знаменитого озера и понимала, что еще пару дней – и я сверну шею этим лебедям… Здесь на Балканах, среди славянской речи и обшарпанных, как на Владимирской, белградских фасадов, – роднее и понятней. Но я не могу жить в стране вечных каникул. Да, правильно, четыре книги за два года, и еще три сейчас выйдут… но я не могу жить, как в комнате с ватными стенами.
– Ты хочешь вернуться в Москву?
– Нет, я хочу, чтобы у меня здесь была жизнь, как в Москве.

Аня стояла лицом к окну, и я видела, как на ее милом личике вдруг проявилось совсем взрослое выражение.
– Но мы же отпускаем тебя в Сербию... – сказала она глухо, и у меня сжалось сердце.
Два грустных человека сидели в комнате и слушали мой монолог.
После моего возвращения из Белграда они как-то притихли. Меньше наседали на меня с домашними делами, сами чего-то готовили себе по утрам и выходили из комнаты, когда в моем телефоне раздавался характерный звонок…

– Вы же знаете: не могу даже вида вашему отцу показать! Я должна быть перманентно счастлива, что каждое утро вижу море! Я на этом балконе как в вольере! Вокруг меня решетки из невозможности: невозможно снова пройтись по Тверской, невозможно посидеть с подружками в Пушкине, невозможно выйти в прямой эфир или встать рядом с А.М. на сцене, невозможно нестись во Внуково и ругаться на пробки, прибегать в последнюю минуту на спектакль, некуда носить вечерние платья и даже нормальные украшения!
Это я еще не могу им рассказать о самой невыносимой невозможности – о той, которая ускользала от меня, или я от нее, и которая каждый день звучала в телефоне веселым голосом с балканским акцентом: «Когда ты приедешь в Белград?»
– Вы еще прикиньте, сколько мне лет! Как и где я проведу остаток дня?
– С нами…

60.

– А как тебе моя выставка? – спросила Аня.
– Анюта, ты у меня неиссякаемый источник положительных эмоций.
Огромные картонные квадраты с фотографиями для выставки уже стояли готовые у стены в ее комнате.
– Прогресс, – шутили мы. Первая ее фотовыставка была про насекомых: страшные монстры упирались в зрителя огромными нездешними глазами, вторая – на радость участникам – о черногорских котах, и, наконец, на этот раз – люди!
На другой день открывался в нашей теплой Будве Форум русских европейцев, и наша Аня намеревалась получить там свои пятнадцать минут славы – шесть портретов на выставке фотографии.
Выбор был странный, как и все, что делает Аня. Я-то только радовалась, что не пауки. Шесть портретов – шесть наших общих балканских приключений. Портрет, которым Аня особенно гордится и цены которому я, конечно, определить не могу, – это какая-то, как говорит Аня, супер известная американская певица, которая выступает под псевдонимом LP. Смешная девчонка в лихо заломленной шляпе, – Аня впервые получила заказ на съемки концерта, причем в