Моя старуха… Отчетливее всего она вспоминается мне в последние дни февраля – последнего месяца зимы. Вообще в третьих месяцах времен года есть что-то волшебное. Они словно порог нового и благословляющий поклон ему: май кланяется лету, август – осени, ноябрь – зиме, а февраль – весне. Третьи месяцы наделены пронзительной силой: никогда так ярко и сильно не пахнут травы как в мае, никогда не бывают такими крупными яблоки и звезды как в августе, никогда ветер не воет таким раненым зверем как в ноябре и никогда не бывает таким тускло-слюдяным небо как феврале. Оно похоже на больные катарактой глаза. Глаза моей старухи. Я помню их взгляд…
… Лето 1987 года выдалось для меня удачным. Я поступила в университет на заочное отделение истфака. Мама, мечтавшая видеть меня врачом, иронично подняла бровь, сказала: «Поздравляю». И что-то вроде: «Надеюсь, после тебя история не будет уже переписываться». Я не поняла ее слов и не особенно в них вдумывалась. Смысл их дошел до меня много позже. История, как оказалось, не просто переписывалась, а перелицовывалась много раз.
Я была счастлива. У меня было все для счастья: молодость, миловидность, здоровье, мама, дом, молодой человек, работа и вот теперь еще и институт. Жизнь улыбалась мне всеми рассветами и закатами!
Я любила свою работу. Почтовое отделение 1148 – маленькое помещение в две комнатки, а сколько радостных минут было пережито там. Чего стоили хотя бы речи самого старшего нашего почтальона – Романа. Из получения писем и посылок он разводил целую философию, и уверял, что на ощупь может определить – деловое ли письмо или личное, обыкновенная или, как он говорил ‒ «скучная» ‒ посылка или праздничная.
— Вот, смотри, ‒ он крепко прижмуривал глаза, ‒ я беру в руки письмо, заметь, ‒ нет, ты хорошенько заметь! ‒ я не смотрю на него, мои глаза закрыты, и начинаю его … нюхать. Смотри внимательно!
Широкий, ноздреватый нос со свистом втягивал воздух около конверта. Через несколько секунд Роман бросал письмо на стол, открывал глаза и торжествующе изрекал:
‒ Личное!
Или письмо бросалось на стол со скучающей миной на лице:
‒ Деловое.
Попытки оспорить мистические Романовы способности, мол, если на конверте указан адрес какого-нибудь учреждения, и так понятно, что оно деловое, воспринимались им как личное и тяжкое оскорбление.
‒ Э-э-э, ‒ восклицал он. – Разве вы можете понять? Личные письма всегда имеют запах. Они пахнут чувствами, разными – хорошими, плохими, но у всех чувств есть запах. А деловые письма и телеграммы не пахнут ничем, только клеем, и то чуть-чуть. Даже если в телеграмме сообщается, что кто-то родился или умер. Все равно они безликие. И то же самое с посылками. Если посылка просто так, по зову души посылается, в ней воздуха много, сколько бы она не весила. А если по долгу, по надобности – они всегда тяжелые, им заботы веса придают.
Эта иерархия писем и посылок веселила нас до невозможности; мы хохотали, а Роман обреченно махал рукой и уходил в другую комнатку. И ворчал там, что, мол, удружила ему судьба – на старости лет быть барбосом в цветнике из четырех роз.
Четыре розы были мы! Земфира Сергеевна, чрезвычайно гордившаяся своим пушкинским именем. Ей, как самой старшей, был выделен сравнительно небольшой участок – в пять домов на одной улице. К концу дня, окончив разносить почту, она садилась за стол, обхватывала голову руками и причитала, что ей только бы дотянуть до пенсии, а там она забудет эту работу как страшный сон.
Люда – женщина-пацанка. В свои 46 лет носилась с тяжеленной сумкой почтальона по самому большому участку, как тушканчик по пустыне! Маленькая, юркая и быстрая как огонек. К полудню, когда мы еще и половины адресов не обходили, у нее почти вся работа была окончена.
Валя – молчаливая 39-летняя женщина с лицом античной статуи, большими и такими прозрачными глазами, что в них можно было смотреть как в зеркало. Но мы невольно избегали их потустороннего взгляда, и только Земфира вздыхала полузавистливо: «И дал же Господь такие глаза! Ноэль Фортюна вылитая». На наши недоуменные взоры следовал терпеливый ответ, что, мол, была когда-то французская актриса с мужским именем Мишель, играла она в фильме с названием «Ноэль Фортюна», и были у нее до необыкновенности красивые глаза – прозрачные и глубокие. Мы не слышали ни об этом фильме, ни об актрисе, но Валя с тех пор для нас была окутана какой-то французской тайной. У Вали был самый удаленный от почтового отделения участок, и, что удивительно, корреспонденция у нее была самая необычная: если посылки, то непременно пахли пряностями и сухофруктами, а письма словно попугаи – яркие, усыпанные разноцветными марками, если журналы и газеты, то тоже какие-то особенные, типа «Советской культуры», «Советского экрана», «В мире книг». Только телеграммы были безликими.
И я. Четвертая роза. Самая смешливая и юная на тот момент. У меня был средний по величине участок – три улицы, одиннадцать домов.
В честь своего поступления в институт, я отнесла на работу коробку шоколадных конфет «Белочка». Намеревались устроить праздничное чаепитие. Планы нарушил Роман. Ему ни с того ни с сего вздумалось определить меня на другой участок!
‒ С того и с сего! – услышала бы я сейчас его строгий голос. ‒ У Земфиры дела какие-то неотложные дома, отпуск взяла внеочередной. На твой участок сам пойду – мне он к дому ближе с любой улицы. А ты ее пока отработаешь. Близко, нетрудно, до полудня справишься. Пресса самая обычная – «Советский спорт», «Правда», «Работница», «Крестьянка», «Костер». Разберешься!
Да… Вот тебе и чай с «Белочкой». Ладно, хоть идти недолго. Что там у нас? Улица Гвардейская, дома 55, 56, 57, 58,59, квартиры… Сорок три в общей сложности. Ого! Ничего себе, читающая публика в этих квартирах. Всего три письма, остальные газеты-журналы. Немудрено, что у Земфиры руки отваливались после такой тяжеленной сумки.
Вот она, улица Гвардейская, через два переулка от нашего отделения. Три дома по одну сторону, два – по другую. Удобно. Сейчас все раскидаю по ящикам и свободна!
Дверь на третьем этаже дома №55 открылась бесшумно, словно растворилась в пространство. В нос ударил дым, мгновенно зачесались глаза. Сквозь слезы и жестокий сизый чад я различила два маленьких карих глаза и узкое личико.
‒ Вы наш новый почтальон? – тихий голос словно прорастал из дыма. – Мне письма нет?
Я посмотрела на номер квартиры. Обычно, на респектабельных солидных дверях номера квартир золотились вверху. На более скромных – были намалеваны краской. На этой, покрытой жестяным листом, выкрашенным в белый цвет, не было ничего. На стене рядом ручкой было выведено 83. На эту квартиру у меня не было почты. Я пожала плечами.
‒ Может, зайдете? ‒ разлепился малюсенький сведенный рот. – Я вас печеными каштанами угощу. Наша почтальон их очень любит, я ее всегда угощаю.
Надо же! А Земфира-то никогда и словом не обмолвилась, что балуется печеными каштанами. А тут для нее, оказывается, пир устраивают.
Я не успела и промычать что-то в ответ (именно промычать, потому что дым разъедал не только глаза, но и горло), как узкая, как птичья лапка, ручка ухватила меня за запястье, и тихий голос вновь пророс возле моего уха.
‒ Не откажите, а? Пожалуйста. Посидите со мной.
Было что-то жутковатое в этом голосе и вместе с тем такое умоляющее, что я пробормотала:
‒ Только на минутку. Мне еще несколько квартир надо обойти.
Через пять минут я пила чай, грызла большие печеные каштаны и знала о Казимировне все. И то, что она дочь поляка-путейца, приехавшего еще в тридцатые в наш город, и то, что в юности она была золотоволосой красавицей, и что родители ее долго мечтали о ребенке и дали обет: если родится девочка назвать ее Марией в честь Богоматери.
‒ Я вся в маму, только глаза карие. А у мамы были синие, как у Лорелеи. Но зато я блондинка с карими глазами, это такая же редкость, как брюнетка с голубыми!
Все-таки женщина до последнего дыхания – Женщина! Никогда не упустит случая подчеркнуть свою уникальность. Пусть даже и перед родной матерью!
Через десять минут разрумянившаяся Казимировна выкладывала передо мной фотографии из семейного альбома.
‒ Это папа, ‒ тыкала она пальцем в какого-то невысокого человека в национальном польском костюме. – Это он на костюмированном балу.
‒ А это я у мамы на руках. Мама как Мадонна, правда? – На фотографии действительно была запечатлена очень нежная и хрупкая молодая женщина с пухлым младенцем на руках.
‒ А это мой будущий муж – моряк Каспийского флота. Правда, красавец? – выцветшая фотография легла на стол как игральная карта. Никакого красавца на ней я не увидела – только очертания какого-то дерева и белый человеческий силуэт.
‒ Мы поженились через год после войны, в мае. И прожили счастливо всю жизнь. Когда он вернулся, шел сильный дождь, а я выбежала во двор снимать белье с веревок. И вдруг кто-то закрыл мне глаза руками. Я так испугалась, что ударила его мокрой простыней. А это был он. Потом говорил, что за всю войну ни одной царапины не получил, а тут получил травму от мокрой простыни и любимой руки. На нашей свадьбе гулял весь Дербент. Мы пели, что нет на свете месяца, лучше чем май.
‒ А это наша дочка. На маму мою похожа, такой же ангелочек. Ой! Я вас совсем заговорила. Ешьте каштаны, в соль макайте, они с солью вкуснее. И чай пейте. – А это уже свадьба дочки, красивое платье было у ней, белое и все в маленьких звездах, жаль, отец не дожил…
Казимировна перебирала фотографии так бережно, словно хотела передать им тепло своих рук. И говорила, говорила... Словно хотела поскорей выговориться и боялась, что ее прервут.
Через час я уже знала, что ее дочка замужем и живет в Якутии, где у мужа важная работа. Что в Якутии так холодно, что солнце похоже на вишню во льду, но в домах очень тепло и все ходят в одежде без рукавов. И что у нее есть две внучки, тоже красивые как ангелочки и очень умные, и хорошо учатся. И что бабушка их никогда не видела, потому что им приезжать очень далеко и трудно, а она переезд не осилит.
‒ Но они пишут! – спохватилась Казимировна. – Вот! – и она гордо прихлопнула ладошкой тонкую стопку конвертов, перевязанных голубой ленточкой. Дочка пишет, а внучки в каждом письме прибавляют: «Бабушка, привет!» Посылки шлют тоже иногда. Вещи. Красивые. Я их всех храню. Приедут – надену! А я им пишу, чтобы приезжали, я им каштанов напеку, таких каштанов как у меня им нигде не попробовать, потому что я хитрость знаю: их немного под крышкой потомить надо, потом крышку приоткрыть, потом снова закрыть. Они тогда пропекаются со всех сторон и даже лопаются красиво. Им понравится, не может не понравиться.
‒ Очень понравится! – вырвалось у меня. Мне показалось, что если бы здесь вдруг оказался наш Роман, он сказал бы, что от писем ничем не пахнет. Они безлики как телеграммы.
Через
О, глаза стариков - бездонные...
В них - огонь благодарности вечной,
Если МИГ уделите Вы им...
Любовь Канаева
