«В целом дети любят родителей меньше, чем родители детей, ибо они идут навстречу самостоятельности и крепнут, оставляют, следовательно, родителей за собою, между тем как родители обладают в них объективной предметностью своей же связи»
Г. Гегель
С чувством стыда я постучал в парадную дверь. Соседка миссис Долли ― в детстве мы называли её «тётушка Долли» ― открыла массивную дубовую дверь и с укоризной посмотрела на меня. Я поздоровался, но она не ответила, а молча протянула средних размеров запечатанный почтовый конверт с единственной надписью "Бобу", написанной почерком отца, и ключи от родительского дома. При этом взгляд её был не то чтобы осуждающий, а недобрый и, я бы сказал, презрительный. Вручила ― и сразу закрыла дверь.
Повертев в руке бежевый конверт, я нервно шмыгнул носом, ухмыльнулся как бы в оправдание сложившейся неловкой ситуации: соседка, которую я знал с раннего детства, даже не пожелала со мной поздороваться и с пренебрежением захлопнула передо мной дверь, не сказав ни слова (а ведь мы не виделись, дай Бог памяти, лет пятнадцать-двадцать). Но такое её поведение особого удивления у меня не вызвало: конечно же, я понимал, почему она так отнеслась ко мне. Но всё равно осадок оставался неприятный: мы же всегда надеемся, что нас поймут и простят, ну, хотя бы не сразу закроют дверь перед носом.
Чувствуя спиной взгляд миссис Долли, наблюдавшей за мной из окна, я понуро побрёл в сторону отчего дома, который находился через дорогу, напротив.
Мельком глянув по сторонам, я отметил: как же время изменило всё до неузнаваемости: дома, выкрашенные в яркие цвета, стали выглядеть праздничными; деревья, когда-то молодые, выросли вдесятеро, и всё кругом утопало в зелени, полностью изменяя тот пейзаж и ландшафт, который был запечатлён в моей памяти с детства. Дом я узнал не сразу: отец сделал пристройку там, где раньше, помню, находился мамин палисадник ― со стороны соседей Робертсов (интересно, они ещё живут здесь? может тоже наблюдают за мной из-за занавески?). Крышу дома покрывал не грязно-серый шифер, а современная металлочерепица бордового цвета; стены выкрашены светло-зелёной краской, а раньше были белёные. И почти ничего не осталось от прошлого, лишь знакомый запах хвойных деревьев и запах застоялой воды в озере Сидар, от которого привычно тянуло водорослями и рыбой, оставался неизменным. Да ещё, как напоминание о прошлом, во дворе остались висеть качели, привязанные к толстой ветви старого дуба, разросшегося до огромных размеров настолько, что крона великана накрывала собой половину крыши, а несколько кончиков длинных ветвей, как щупальца, прикасались к окнам мансарды, постукивая и царапая стёкла при малейшем дуновении ветра (отец, видимо, был слаб, чтобы добраться до этих веток и спилить их). Петлёй перекинутая через ветвь шпагатная верёвка давно вросла в породу и впилась в древесину так, что утонула в ней полностью. Я с грустью смотрел на покачивающиеся на ветру качели: родители оставили их, потому что мечтали о том, как на них будут качаться внуки.
Постояв в нерешительности на пороге, принюхиваясь к знакомым запахам, я всё же решился войти, хотя желания заходить в пустующий дом, в котором никогда больше не услышу задорного голоса отца, болеющего перед телевизором за любимую бейсбольную команду "Детройт Тайгерс", и весёлое подпевание мамы на кухне, откуда доносится аппетитный аромат жарящейся в духовой печи индейки, у меня совсем не было. И, тем не менее, волнуясь, я провернул ключ в замке и открыл дверь. В нос ударил запах старости, запах моих стариков, моих родителей. Этот терпкий, тревожный ― при первом ощущении даже неприятный ― запах мне раньше не был знаком, но сейчас он казался мне приятным, родным и знакомым. Этот затхлый и спёртый воздух вошёл в мои лёгкие и распространился по всем клеткам тела, согревая теплом, и я принял его как должное, необходимое и то единственное и последнее, что осталось от моих родителей. Я открыл для себя самый лучший аромат в мире, тот редкий запах, с помощью которого мог ощущать присутствие мамы и папы в доме.
Пока ехал сюда, в предместье Траверс-Сити, штат Мичиган, приготовил множество вопросов, которые хотел задать миссис Долли и расспросить её обо всём подробно, но... сейчас вспомнил о конверте, который держал в руке, ― отец что-то написал мне, и, возможно, ответы я найду в письме, когда прочту.
Я вошёл в спальню. Кровать аккуратно заправлена и накрыта пледом, поверх которого строгими прямоугольниками лежали две подушки в белоснежных наволочках, по углам обрамлённые кружевами. Напротив, у окна, стоял письменный стол, на нём средних размеров телевизор марки "Визио", экраном повёрнутый так, чтобы удобно было смотреть, лёжа в кровати. Я сел за стол, вскрыл конверт. Кроме нескольких исписанных тетрадных листов в клеточку, сложенных вдвое, в нём ничего не было (хотя я потаённо ожидал обнаружить чуть больше "сюрпризов" и "подарков", наивный: по-детски, конечно, по-сыновьи). Я поднёс листы к лицу и принюхался: они пахли отцом. Не старостью, а именно отцом. Тягостно вздохнув, начал читать:
"Привет, Робби!
Если читаешь, значит добрался-таки, сорванец эдакий, до своих...
/впервые за сорок с лишним лет я почувствовал, как по щеке поползла, щекоча, слеза, потом другая, третья… вот уже ручейком по подбородку, шее ― четвёртая, пятая... Я заплакал, как в детстве, навзрыд. Мой батя! Он так в детстве меня называл: сорванец эдакий. И он простил меня.../
... стариков. Хотя точнее будет: до того, что от них осталось. Ну да ладно, лучше поздно, чем никогда.
Ты же знаешь, Бобби, не люблю я писаниной заниматься. Просто попрощаться захотел, по-мужски, знаешь. Ничего особенного не скажу, просто вкратце опишу наши последние дни. Поделиться хочется, сынок, просто высказаться. Может, какой прок в этом будет. Кладов мы тебе не оставляем, не нажили, не Рокфеллеры, но, возможно, что-то ценное для себя ты в моей писанине найдёшь.
Не думаю, что ты знаешь, но мы подсчитали тут с матерью некоторые цифры, слушай сюда. Значит: ты уехал от нас ровно... (сейчас добавлю вчерашний и сегодняшний дни) ровно 8.178 дней назад. Это 22 года плюс 113 дней. Впечатляет, не правда ли?..
/я с ужасом уставился на цифру "22" и шёпотом повторил её. Две двойки зловещими символами смотрели на меня. Двадцать два! Господи! Двадцать два года! Моё сердце замерло от осознания такого долгого периода времени, которое я отсутствовал дома и от такого огромного количества лет, сколько не виделся с родителями. Стыд и страх овладели мной. Внезапно появившееся желание вернуть время обратно ― все эти двадцать два года плюс сто тринадцать дней, и как можно скорее, ― острым горем разрезали моё сердце пополам. Я тихо простонал, понимая несбыточность своего желания, невозможность сию минуту исправить положение и повернуть жизнь вспять, чтобы вычеркнуть хотя бы половину суммы от этой устрашающей цифры "22", и приехать к родителям, обрадовать их своим появлением, загладить свою вину.../
... Когда ты уехал, Робби, мы и не думали, что так надолго ты исчезнешь. Но мы радовались твоим успехам, болели за тебя, молились, чтобы у тебя складывалось всё хорошо. Мама всегда тобой гордилась и всем хвастала, какой ты у нас смышлёный. Но в то время мы еженедельно, а то и чаще, но хотя бы перезванивались, и благодаря телефону казалось, что ты где-то рядом с нами. С каждым месяцем мы скучали по тебе всё сильнее и сильнее. Особенно мама болезненно переносила разлуку с тобой. А я как мужчина понимал тебя: молодость, работа, карьера, деньги, город, девочки... Я-то знал: когда сорванец наш насытится свободой, нагуляется, когда повзрослеет и остепенится, тут же приедет к своим старикам. Женщины разве могут это понять? Мать, я же видел, уже на втором году твоего отсутствия всё чаще и чаще тайком поглядывала в окно, и, если мимо проезжала какая машина, особенно нездешняя, сразу спешила на порог посмотреть, не ты ли приехал. Часто подолгу стояла у окна в раздумьях и, как обычно перед уик-эндом или праздником, готовила еды на одну порцию больше, рассчитывая на тебя...
/я представил лицо мамы, её глаза, её радостные и счастливые глаза; как она выглядывает из окна, услышав звук мотора приближающейся машины, с надеждой на то, что это приехал я. От обиды, что никогда не смогу порадовать её таким подарком, я сильно ударил кулаком по столу ― и взвыл. Но не от боли в руке, а от боли в груди.../
... Когда ты сообщил и познакомил нас, пусть и по телефону, с Мелани, мы очень обрадовались. Думали: наш сын, наш Роберт, наконец-то остепенился и бросил якорь. Для нас это означало, что ты скоро приедешь. Ведь ты должен же был нам с матерью представить свою будущую жену, а потому обязательно приедешь познакомить нас с ней...
/Господи праведный, как давно это было! Как я забыл про это?! Как забыл про неё, про Мелани, Господи! Да это же было бог знает в каком году, мы не больше двух лет сожительствовали и разошлись навсегда. Я даже лица её не помню! Как же быстро мы живём.../
... а может, и с её родителями, знаешь, как полагается, как принято: знакомят с родителями невесты. Но ты продолжал уклоняться от ответов и ничего не говорил о дате приезда, ссылаясь на занятость и подготовку к свадьбе, на деньги, которые якобы необходимо накопить для этого случая...
/ "якобы" ― эта частица, выражающая сомнение, значением которой отец подчеркнул свою неуверенность в правдивости моих слов, покоробила меня /
... Мы понимали тебя, сынок. Мы всё равно ждали тебя и понимали. Это же не то, что у нас тут ― размеренная сельская жизнь. Ты ведь живёшь в большом городе, как-никак, где деньги значат больше, чем... В общем, шли годы, мы тосковали без тебя, продолжая ждать и любить тебя.
Боб, ты знаешь... сейчас поделюсь с тобой, теперь уж можно...
Прости, сынок, плохо себя чувствую, приму лекарства и сразу вернусь. Я сейчас...
[justify]Так, порядок. Ты знаешь, Роберт, твоя мама как-то в те годы, помню, ходила как не своя несколько дней подряд: задумчивая какая-то, сама на себя не похожая, вижу, думает над чем-то, но молчит, не говорит ничего. Посчитал, что по тебе тоскует. И вот как-то одним осенним вечером подходит ко мне и, ка-а-ак ошарашит вопросом, я аж поперхнулся. Не хочешь ли, спрашивает, ребёночка завести? Представляешь? Говорит, что вот, мол, Боб вдалеке, а так у нас ещё сынок
