... сын... пойду я... плохо мне...
... на озеремного рыбы... ты возьмисходиудочки боббб...
... приезжй... сорвнц... эдкий..."
Я долго ещё смотрел сквозь слёзы на текст письма. Просто тупо смотрел на листок, больше ни о чём не в силах думать. Не хотелось даже шевелиться: казалось, я разбужу родителей, и они проснутся ― проснутся в своей кровати позади меня. Я вздрогнул, когда в коридоре послышался скрип половицы. Мне показалось, что кто-то осторожно ходит по дому. Прошло несколько минут ― тишина.
Я оглядел дубовый стол, нагнулся и осмотрел старинный стул, на котором сидел, оглянулся назад, на кровать родителей и... закричал!
Закричал от боли!
Потому что она была пуста.
Небрежно свернув конверт и засунув его за пазуху, я поднялся из-за стола и стал выходить из комнаты, стараясь не смотреть на кровать. Проходя мимо древнего шкафа с потёртым и немного пыльным зеркалом на дверце, я вновь вскрикнул от неожиданности и невольно отпрянул назад, испугавшись своего отражения, в котором вместо себя увидел старца-уродца, который смотрел на меня бездонными, полными страдания и безумия глазами. Но глазами ― моими. Я испугался самого себя! Тот, кто смотрел на меня из Зазеркалья, мало чем походил на меня прежнего, на того меня, каким я был ещё час назад, перед тем как вскрыть и прочитать письмо отца. Тот, кто смотрел на меня в отражении, был совершенством безобразного; и все в мире уродства души человеческой и всех отрицательных его эмоций и характеров, казалось, были заключены по ту сторону зеркала в лице той мерзкой твари, на которую я смотрел. А она ― на меня...
Не стал я ни о чём расспрашивать соседку миссис Долли. Наверняка она не пожелала бы со мной общаться. Как в тумане, я вышел из отчего дома и направился к своей машине: хотелось поскорее уехать в ближайшую гостиницу, спрятаться от мира, от глаз, от себя... И только я открыл дверцу своего кроссовера, как позади себя услышал шаги и мужской голос с хрипотцой:
― Роберт Олсопп?
Я обернулся. Незнакомый мужчина средних лет подошёл ко мне вплотную, снял старомодную широкополую шляпу темно-коричневого цвета.
― Вы сын Джона и Люсьен Олсопп, не так ли?
Я кивнул.
― Мои соболезнования вам. Хорошие люди были ваши родители, прекрасные ― той ещё, старой американской закваски. ― Незнакомец странно всматривался в мои глаза, щурясь от солнца. ― Понимаю ваше горе.
― Да, ― ответил я, глотая слёзы и пытаясь понять, кто этот человек, знавший моих родителей: молочник, слесарь, доктор, разносчик газет?
― Откуда в человеке берётся эта пакость, не понятно. Вот над чем бьются учёные-генетики, над природой происхождения этой заразы, ― продолжал мужчина, разглядывая родительский дом.
― Вы про что? ― не понял я, удивлённый внезапной сменой темы и выражением лица незнакомца.
― Пока есть такие, как вы, робби-сорванцы, будет жить и этот порок.
― Да вы о чём? ― Мне уже не нравился этот странный тип.
― О памяти, ― ответил он и вздохнул с сожалением: ― О короткой памяти, о забывчивости.
― О какой такой забывчивости? Что вы вообще несёте?
― Вы не понимаете? ― вперил он в меня н изучающий взгляд.
― Я не забывал их... ― выпалил я и тут же осёкся, сам себя не понимая, почему я решил, что он имеет в виду меня. ― Вы про кого говорите?
― Теперь я говорю о Монике... ― Незнакомец резко развернулся и двинулся дальше.
Я почувствовал укол в сердце ― Моника... Моника. При чём тут Моника? Кто он такой?
― Эй! Вы кто такой?! ― крикнул ему вслед, раздражённый тем, что он так беспардонно уходит, оставляя меня в недоумении и на полуслове.
И при чём тут моя дочь Моника? Не тот ли это сыщик из Детройта?
― Да кто вы такой, чёрт вас дери? Вы куда? Стойте!
― Я отправляюсь к Монике, ― не оборачиваясь, ответил сумасшедший, в прощальном жесте махнув рукой.
― Постойте! Кто вы?
Человек остановился, опустив голову. Потом оглянулся через плечо и артистично, размахивая шляпой над головой и ехидно улыбаясь, представился:
― Зовите меня Ген Забывчивости. ― После чего водрузил шляпу на голову и продолжил путь в конец улицы.
― Что...
― Ты чего, Бобби? ― Голос Ричарда Кеннета, давнего знакомого нашей семьи, вывел меня из оцепенения. ― Ты чего? С кем это ты? Я сначала подумал, что ты с кем-то по телефону говоришь… Подхожу, вижу...
― Я... я с ним, с... ― и указал в сторону незнакомца, повернулся... но не увидел никого на пустынной улице ― сумасшедший как испарился!
― Робби, я понимаю тебя. Тебе надо сейчас побыть одному, успокоиться, ― подбодрил меня Ричард, кладя руку на моё плечо. ― Тебе надо привыкнуть...
― Но там только что был какой-то человек! Странный... в шляпе такой. Он ушёл туда… ― Я недоумённо смотрел на безлюдную улицу, не понимая, куда мог деться этот тип. ― Вы должны были видеть его!
― Тебе надобно как следует выспаться, парень. Это бывает с каждым.
Я плохо понимал, о чём мне говорил старик, но запомнил слова про то, как отец сильно любил мою маму, как он не смог пережить её смерть; как принял много снотворного, лёг рядом с покойной мамой, взял её за руку, уснул и... умер.
Долли пришла спустя полчаса после смерти отца.
Спохватившись, я достал мобильник и как безумный принялся набирать номер дочери. В ответ ― короткие гудки. Стал вспоминать, когда мы с ней в последний раз созванивались. Гудки, гудки... Мони, возьми же трубку... Гудки, гудки... «Забывчивость, ген забывчивости», ― вертелось в голове. Моника не отвечала. Я набирал снова и снова, но она отключила телефон: «Абонент временно не доступен или находится вне зоны действия сети. Попробуйте позвонить позднее..." Когда же мы перезванивались: на той неделе, в том месяце, или на Рождество? Или в том году? Или в том веке?!
Не обращая внимания на утешения Кеннета, я молча сел в машину, посмотрел через лобовое стекло на улицу, на городок своего детства ― и всё вдруг поплыло перед глазами. Я почувствовал пустоту в душе, ощутил себя неким нулём ― никчёмным, жалким и пустым местом в этом мире.
И меня обуял страх, ― я испугался одиночества.
Я не хотел быть забытым...
Собственными детьми.
Смутно помню, как автоматически продолжал набирать номер дочери, и как связь вдруг появилась; как в полуобморочном состоянии успел расслышать щелчок ― произошло соединение, как хотел, было, от радости выкрикнуть её имя, но вместо этого мой онемевший рот произвёл некий утробный звук в виде мычания; и я почувствовал разливающееся в паху тепло.
Довольно знакомый, спокойный мужской голос с хрипотцой на другом конце провода стал монотонно повторять:
― Вы забыты собственными детьми... вы забыты собственными детьми... вы забыты…
К О Н Е Ц
