утром глухая бабушка подняла на ноги весь городок. Внук пропал! Впрочем, нашли его быстро – на том же самом месте. Марк стоял в окружении целой толпы высоких белых людей, одетых во что-то похожее на греческие тоги. Никто с первого взгляда не признал в них снеговиков. Они уже тогда умели наводить морок.
Когда несчастного мальчика уводили с пустыря, он стучал зубами от холода и все время повторял:
- Он меня заставил... Он меня заставил...
На вопросы: «Кто?» и «Что он тебе сделал?» Марк не отвечал. А через два дня умер от воспаления легких. Врачи разводили руками: вирус. Неизвестный зооносный вирус. Теперь-то я знаю, что снежные истуканы могут сделать человеку. Они смотрят тебе в глаза и взглядом достают до самого сердца, превращая его в кусок льда. И ты с этой льдышкой в груди сам становишься чем-то вроде робота – делаешь все, что тебе прикажут. Скажут «стой» - и ты стоишь, не в силах даже пальцем пошевелить, не то что стронуться с места. Скажут «иди» - и ты идешь, пока не упрешься лбом в дерево. Скажут «лепи снеговика», «пиши записку» - и ты покорно строишь еще одного голема. А потом твое сердце останавливается...
Вскоре и другие ребята начали умирать от «непонятной» тогда еще болезни. Остались только мы с Марикой. И еще мой брат Свен. Он продержался дольше остальных. А снежные истуканы захватили власть в городе. Их считали инопланетянами, потому что никто из мальчиков так и не заикнулся про нашу игру, снеговиков и големов. Да и зачем? Это ничего бы уже не изменило. Людей становилось все меньше и меньше. Нас истребляли по одному, постепенно, словно растягивая удовольствие. Зачем? Я так и не понял. Истуканы не ели мяса. Они не боялись нас – и, вообще, не знали страха. Человеческие чувства им были неведомы. Возможно, им просто нравилось убивать? Может быть, в этом заключается их сущность?
Корина проводила меня до дома, а затем, прильнув к окну, долго смотрела, как я мечусь по комнате, выискивая запретное. Я вытаскивал из полок книги, ноты, старые школьные тетради Свена. Кольнула под сердце острая зависть... Я-то не ходил в школу. Альбом, две баночки с засохшей гуашью... И что со всем этим теперь делать? Я растерянно оглянулся на Корину, но ее сплюснутое оконным стеклом лицо уже исчезло, растворилось в черноте и серебряных прядях дождя.
Спустившись в погреб, я спрятал пухлые томики в картонных обложках в ящики с репой и свеклой, забросав сверху корнеплодами. Зная отвращение «слуг» к человеческой еде, за сохранность книг можно было не беспокоиться. Прочий бумажный хлам я затолкал в пустые кувшины из-под вина, а баночки из-под краски просто швырнул в угол. И, пожав плечами, вернулся в гостиную.
Обыски. Это что-то новое. «Снежные господа» замучили нас запретами. Но они хотя бы не опускались до того, чтобы ходить по домам. Впрочем, люди так боялись, что в первые годы сами несли на центральную площадь спички и зажигалки, канистры с остатками бензина, зарядки и мобильные телефоны, планшеты, радиоприемники, телевизоры, книги и газеты. Мои родители и брат не подчинились, во всяком случае, в том, что касалось нашей домашней библиотеки. Сохранить остальное они не осмелились.
Запрещалось держать дома горючие жидкости и все, что может разжечь огонь. За обнаруженный в чьем-то кармане коробок спичек полагалась немедленная смерть. Все устройства, принимающие или передающие сигнал, так же приказано было отдать. Как и книги, газеты, настенные и отрывные календари, рукописи, письма, тетради, черновики, руководства по эксплуатации и аптечные вкладыши, в общем, любую бумагу с напечатанным или рукописным текстом. И это было только начало.
В центре города росла куча всякого барахла, а точнее «запрещенки». «Снежные господа» ходили вокруг нее с важными лицами и собственноручно разбивали технику молотками. Спустя несколько лет, когда обломки и осколки стали уже вываливаться с площади на близлежащие улицы, истуканы собрали весь этот хлам и сделали из него «слуг» - мусорных големов.
Их создали для работы и для того, чтобы присматривать за людьми. Сложили из чего попало: из сора, стекла и кусков пластмассы, железа и деревяшек. А в рот каждому всунули записку. Но не такую, как у «снежных господ», а попроще. Не формулы, а их куски. Не фразы, а салат из бессмысленных слов. Наверное, поэтому и «слуги» получились глуповатыми, равнодушными и ленивыми. Они не искали высоких истин, и мне, если честно, нравились гораздо больше жестоких господ. Не все они были собраны из городского мусора. Корина, например, родилась на лесопилке. У нее лесная душа, а в глазах горит зеленое, словно просеянное сквозь листву, солнце. Я видел каменных «слуг» и «слуг» из речного песка. И даже одну яблочно-цветочную, с виду легкую и нарядную, похожую на разноцветного мотылька. При том, что я знал – у всех «слуг» тяжелая рука. И силы в десятки раз больше, чем у молодого здорового мужчины. Но никогда их не делали из бумаги, считавшейся слишком ценным материалом. Бумага нужна была для другого.
Простите, я увлекся, вспоминая. А что еще делать, если в доме не осталось ни одной книги? Я привык их перечитывать по вечерам и почти каждую выучил наизусть. И все-таки... есть какая-то магия в мягком шелесте страниц, в аромате старого, потрепанного картона, в бумажной ломкости, в черной вязи строчек, созвучии слов, сплетении смыслов. Как будто хороший друг сидит напротив тебя в кресле, в золотом свете торшера, и говорит с тобой. Или как будто снова со мной моя семья – мама, папа и Свен, и все мы собрались вокруг стола. Горят свечи, а мы пьем чай и беседуем, тихо, неспешно, дружелюбно. В комнате тепло, а за окном – зимняя ночь смотрит, как волк, горячими желтыми глазами. И седой снег струится по ее лунной шерсти. Представили? А это всего лишь книга! Колдовство, настоящее колдовство.
В каждой их них – целый мир, лучший, чем наш. А без этих миров – я кто? Одинокий, растерянный парень, сирота, не знающий, куда себя деть и к чему приспособить. И нет у меня никого и ничего, кроме этого дома, по углам которого живет память. И странной девушки – вдобавок еще и «слуги».
Я все-таки спустился еще раз в погреб и выудил из ящика с репой одну книгу. Взял наугад – это оказалась детская сказка. «Тим Талер, или Проданный смех» Джеймса Крюса. Люблю эту историю. Она сказочна и в то же время правдива. Как вся наша жизнь. Как легко мы готовы продать часть себя, размышлял я, за иллюзию, химеру... А что такое деньги, если не химера? Такой же голем, только позолоченный... Как мало люди ценят свое простое счастье: искренний смех, радость, душевное тепло. Бог сотворил нас свободными и счастливыми, зачем мы придумываем себе господ? Я лежал в постели с книжкой, медленно перелистывая страницы. Читал, думал, засыпая... И заснул.
Очнулся от резкого стука в дверь, в которую не просто барабанили, а трясли ее так, что она чуть не слетала с петель. В побелевшее окно лился солнечный свет. Черт! Ведь Корина меня предупреждала! Запирать двери своих домов людям не разрешалось. Не знаю почему. Большая часть этих запретов не имела смысла. Я понимал, по какой причине у нас отобрали спички и зажигалки. Огонь – это жар. От жара снеговики тают. Да, они крепкие и сильные, гораздо крепче и сильнее нас, людей. Убить такого можно, только вынув у него изо рта записку. Но это нереально. Он скорее откусит тебе руку. От летнего солнца они прячутся под блестящей одеждой. Да и климат в наших краях мягкий, прохладный. Но если поджечь лес... или чей-нибудь дом... Иногда я представлял себе это, и как они плавятся, обращаясь в талые лужи. Один хороший пожар – и город спасен. Один пожар – и можно жить дальше. Разгрести мусор на улицах и в головах – и все начать с нуля. А на «слуг» мы как-нибудь найдем управу. Они глупы, эти «мусорные големы». Им все равно, каким господам служить.
Я бы понял, зачем «снежные истуканы» разбили приемники и компьютеры. Наверное, опасались, что мы позовем на помощь. Но нам запрещалось все. Буквально все. Праздновать. Петь. Рисовать яркими красками. Учить и учиться – все равно чему. Продавать что-то, кроме еды... От пяти шикарных супермаркетов в городке остался только один убогий магазинчик, торгующий яблоками и картофельным хлебом. Гулять по двое или по трое... Мы с Кориной ничего не нарушали – «слуги» не в счет... Собирать ягоды в лесу. Купаться в реке. Рожать детей. Заниматься сексом. Они попросту запретили нам жить. И попробуй – ослушайся.
Я подскочил на кровати и, как был, неодетый, босиком подбежал к двери. Но по пути сунул книжку о проданном смехе в старое пианино, надеясь, что в нем искать не будут. Они и не поймут что это такое. Мебель и мебель. Лакированный, черный – то ли стул, то ли стол... Но «слуги» и не подумали что-то искать. Они пришли для другого.
Это был не обыск, а самый настоящий погром. Трое широкоплечих, огромных, как шкафы, големов рушили все, что попадалось им под руку. Били посуду, сковородки и кастрюли сплющивали, как блины, или раздирали на куски, отрывая ручки. Плиту и холодильник не тронули. «Слуги» обычно побаиваются электроприборов. Зато кран в ванной чуть не выдернули из стены. Стол из черного дерева расколотили одним точным ударом по столешнице. Тумбочка, полка, кровать... Все перемалывалось в слепой ярости, обращаясь в щепки. По комнатам летал пух из разорванной подушки. «Зачем? – хотелось мне крикнуть. – Что вы делаете? Что с вами такое?». Но я стоял, вжимаясь в стену, и боялся дышать.
Последним они разломали пианино. Умирая, оно стонало, как человек, роняя долгие, жалобные звуки. А развалившись на куски, выронило книгу. «Слуги» тотчас же подняли ее и бережно завернули в скатерть. А потом они начали меня бить. Описания побоев в романах обычно кратки: «После первого же удара я потерял сознание». Но нет. Я оказался крепче этих романтических героев и все ощущал до самого конца. Каждый пинок, даже самый болезненный, от которого желудок скручивало жгутом. Уже ничего не видя, потому что пот и кровь заливали глаза, я продолжал корчиться от боли. Но спасительное забвение все не наступало. Я слышал, как «слуги» ушли – тяжело проскрипели шаги в прихожей, а затем хлопнула дверь. Слышал, как из поврежденного крана тонкой струйкой текла вода, ударяясь о край металлической раковины. И как струйка иссякла, превратившись в долгую, звонкую капель. Этот звон, казалось, разрывал голову, и, с трудом вытащив из-под себя руки, я прижал ладони к ушам.
Но все равно услышал, как дверь хлопнула еще раз. Что-то влажное коснулось моей щеки... лба... губ... другой щеки... Словно корова лизнула шершавым языком. Корина сидела около меня на корточках и вытирала мое лицо мокрым полотенцем. Я дернулся.
- Лежи, лежи, - проворчала она и сунула мне под голову сложенное одеяло.
А ноги укутала старой курткой Свена.
Кровать была сломана, но моя странная подруга устроила мне постель прямо на полу, неожиданно уютную и теплую. А сама отправилась на кухню и, отыскав там чудом уцелевшую кастрюлю, принялась варить из репы то ли пюре, то ли кашу.
Она не сказала: «Мне очень жаль». Не спросила: «Тебе больно?». Но она заботилась – как умела. Сытный запах щекотал ноздри, а я не знал, смогу ли есть. Я лежал на полу и думал, что теперь уже наверняка умру, но не понимал, как это будет. Наверное, это все равно, что
