Утопая по щиколотку в мокром песке, возле пенистой кромки прибоя играла белокурая шестилетняя девочка, одетая в закрытый купальник ярко-оранжевого цвета. Стороннему наблюдателю было сложно понять смысл её игры: девочка прижимала к глазу маленький камушек и, время от времени поворачиваясь вокруг своей оси, что-то — или кого-то — рассматривала, точно в подзорную трубу. Иногда она озорно восклицала: «Он хороший… Она тоже хорошая!» — и свободной рукой указывала в том направлении, куда смотрела; а иногда замирала и пугливо вскрикивала: «Этот дядька — плохой! А она… фу! Фу! Бабка-ёжка!»
Рядом, в тени широкого зонта, сидели родители девочки — оба, как на подбор, крупные и упитанные. Они без конца жевали принесённую с собой домашнюю еду, разложенную на полотенце, и запивали её тёмным пивом прямо из горлышка полуторалитровой баклажки, которую по очереди передавали друг другу. Мама всё время пыталась накормить свою дочь, вполне не худышку, и каждые пять минут предлагала ей скушать то одно, то другое, на что девочка отвечала недовольством и брезгливо корчила лицо.
— Не стой на солнце, Марина! — беспокоилась мать. — Иди, сядь сюда, под зонтик.
Девочка проигнорировала замечание; приподнялась на цыпочках, прижимая камушек к глазу, и хотела было развернуться, как вдруг потеряла равновесие и чуть не упала, но удержалась, прыгая на одной ножке.
— Мама, там плохой дядя! — завопила дочь, разглядывая купающихся в море людей.
Родители посмотрели в том направлении, куда смотрела Марина.
— Какой дядя? — решил подыграть ей отец.
— Да вон же, там.
Девочка отвела руку с камушком от лица и посмотрела на отдыхающих людей невооружённым глазом, пытаясь найти среди них того, «плохого», по её мнению, дядю. Но не нашла. Снова приложила камушек к глазу — плохой дядя как испарился. Затем переместила «бинокль» в сторону пляжных домиков и вскрикнула:
— Плохая тётя!
— Марина, во что ты играешь? — спросила родительница, стряхивая с живота и бёдер шелуху от орешков.
— Там… Она ведьма, мама. — Девочка испуганно одёрнула руку с камушком от лица и прищурилась, пытаясь разглядеть страшную тётю в толпе. — Ой, её уже нету, куда-то делась. — Снова приложила к глазу камешек и закричала: — О! Бабка-ёжка появилась! — и бегом залезла под зонтик, прячась за мамой.
— Кого ты там увидела? На, доча, скушай лучше конфетку, — мама протянула ей пакетик со сладостями. — Баба-Яга только в сказках.
— Не хочу! — отказалась малышка и приступила к наблюдению, но уже «из засады» — маминого туловища.
— А бутербродик?
— Не хочу.
Чуть позже, когда страх миновал, девочка «гуськом» вылезла из-под зонта и, сидя на корточках, продолжила игру. Она разговаривала сама с собой и крутилась на месте, разглядывая людей, до тех пор, пока не встретилась взглядом с мужчиной средних лет. Он полулежал на спине, опёршись на локти, на резиновом коврике в пятнадцати метрах от неё, и наблюдал за ней, улыбаясь. Рядом с ним, накрыв лицо белой панамой, лежала девушка. Девочка опустила камушек, чтобы лучше рассмотреть любопытного мужчину и убедиться: на неё он смотрит или куда-то позади неё — на море?
Двадцатидевятилетний мужчина давно наблюдал за девчонкой, впрочем, не столько специально следил за ней, сколько потому, что она находилась напротив и невольно попадала в поле его зрения. Всё это время он пытался разгадать, во что она играет? И только теперь, когда малышка повернулась к нему лицом, он понял суть игры. Оказывается, посередине того камушка, при помощи которого она вела наблюдение, находилось маленькое отверстие. Когда их взгляды пересеклись, мужчина приподнял руку и поиграл пальцами в знак приветствия. Девочка смутилась, залезла под зонт и спряталась за мамой. Через несколько секунд выглянула из-под маминой подмышки. Заметив, что мужчина продолжает за ней следить, снова спряталась; потом опять выглянула — и быстро спряталась. Когда малышка в очередной раз посмотрела на мужчину — на её лице играла улыбка. Мужчина в ответ приподнял руку и выполнил жест «окей», соединив кончики большого и указательного пальцев, и в образованное кольцо посмотрел на малышку.
— Попей сок, — мама тщетно пыталась уговорить дочь съесть хоть что-то.
— Не хочу.
Мужчина заёрзал — галька, хотя и мелкая, даже через коврик врезалась в поясницу, и он перевернулся на живот. Но и в таком положении пролежал недолго — надоело. Снова сел, осмотрел свои покрасневшие от загара плечи и грудь, бросил беглый взгляд на семейную пару, распивающую пиво, и поймал встречный взгляд девочки — та продолжала с ним заигрывать: кокетливо улыбалась, хихикала и пряталась за мамой.
— На, съешь вот… — Родительница протянула к лицу ребёнка тонкую трубочку охотничьей колбаски и, пока та зазевалась, улыбаясь мужчине, впихнула ей в ротик добрую треть. Дочь сначала возмущённо сопротивлялась, пыталась выплюнуть её, но, распробовав приятный копчёный вкус, всё же подчинилась и откусила половину.
«Как хорошо, когда вокруг — мир, — размышлял мужчина, глядя на девочку. В этот момент его охватила такая грусть, что хотелось заплакать. — Не надо сидеть в сырых окопах… особенно зимой, когда холодно… не надо менять привычный уклад жизни. Всегда б так: лежать на песочке и греться на солнышке».
Нынешним летом городские пляжи Одессы не пустовали: их официально — но с рекомендацией воздержаться от посещения — открыли в конце августа. Несмотря на ежедневные сигналы воздушной тревоги и запрет на купание — расставленные в акватории противоминные сети давно порвались и никакой защиты не представляли, — соскучившийся по морю народ хлынул в курортный город из близлежащих городов и соседней Молдавии. Одесситов, привыкших к прилётам и взрывам, таблички с надписью «Мины», установленные на некоторых пляжах, давно не пугали. Бесстрашные люди приходили отдыхать целыми семьями, даже с маленькими детьми, надеясь на авось.
— Пройдёмся, Лиз? — предложил мужчина жене. В ответ — покачивание широкополой пляжной панамы, прикрывающей её лицо от солнечных лучей, что означало — «не хочу».
Он знал, что Лиза ждёт звонок от подруги, и потому не стал её уговаривать: общение с Катькой ей дороже, чем «шведский стол» в отеле или ровный загар на теле.
Тут же прозвучал рингтон.
— О, Катька! — воскликнула Лизка, обрадованная так, будто подруга должна сообщить ей о крупном выигрыше в лотерею. Не снимая с лица панаму, она вытянула руку, нащупала под сумкой мобильник и ответила:
— Кать! Ну, привет, дорогая! Где пропала?
Мужчина с досадой вздохнул: «Это надолго».
— Та загораю, дорогая… Паша рядом… Хорошо… Тебе от Кати привет, Паш!.. Ага, Катюха, ну, рассказывай, как ты…
— Пойду, пройдусь, — буркнул Павел, зная, что его уже не слышат, поднялся с коврика, отряхнул ноги от песка, обул шлёпки, взял в охапку бриджи и рубашку и направился к выходу из пляжа.
— …Кстати, забываю спросить: расскажи, где нашла такую работу? По знакомству? Не хитри! А что за благотворительность? Ну, молодчина, нигде не пропадёшь… Да что — мы! Мы пока здесь. Отдыхаем… так сказать. Надеемся, что устаканится, пока будем здесь… Не, не передумал… Не знаю, Кать, не хочет, говорит, может, пронесёт, и не попадёт под призыв. Пока ведь молодняк набирают… Да, да… Боюсь, конечно, что ты — сплюнь, Кать!.. Я-то хочу… да хоть завтра. Но Паша предлагает подождать… Ну, а как у вас? Как относятся к нашим? Чё так?.. Ну, свиньи, они везде есть. Только позорят Украину. А так, говоришь, всё нормально... Ну и, слава Богу! Степан как?.. Ого! Понятно, на халяву и уксус сладкий… Мой, ясное дело, переживает… Не-е, не хочет. Расстроенный, плохо спит… Да вот никак не могу уговорить, Кать. Может хоть твой убедит… не знаю? Не слушает меня, тенью ходит… Да, да… Какое там настроение, Кать… Как начинаю об этом разговор, отмахивается и уходит… Нет, не пьёт, ни капельки… Как я завидую вам, Кать… — постепенно голос Лизы растворился в гомоне отдыхающих и музыке, льющейся из летних кафе.
Который день Павел маялся: ему наскучило валяться без дела и жариться на солнце, как карась на решётке. Прошла неделя, как они приехали — вернее, сбежали из Житомира, — а до сих пор толком не видели город: не гуляют, не посещают достопримечательности, только отель — пляж — отель. Противно. Во время безделья у Павла появляются дурные мысли, и тогда он начинает думать эти мысли, размышлять, накручивать себе что-то, отчего в итоге его одолевает такая гнетущая тоска, такая тревога, что ни спать, ни даже жить не хочется. Лучше где-то ходить, что-то смотреть, чем-то отвлекаться… Так нет же, — лень ей, Лизке, лишний раз задницу поднять.
Павел поднялся на набережную и неспешно пошёл в сторону центра. Быть в Одессе и не пройтись по Потёмкинской лестнице — это грех, считал он. Сколько исторических — и просто красивых — мест в родной стране, так нет же, всем мюнхены да франции подавай, — негодовал Павел, мысленно упрекая жену и её подруг, сбежавших в Европу. Лизка, она ж, как только началась война, кроме как о Мюнхене, ни о чём больше не думает. Талдычит и талдычит одно, все уши прожужжала: уговаривает его уехать в Германию. Навсегда. А всё из-за Катьки, подружки: та первой подала пример: сбежала с мужем и детьми в Германию и теперь без конца звонит Лизке, жизнью своей роскошной хвастается. И надо ж так: беженка, а умудряется деньги грести лопатой, зарабатывает на какой-то благотворительности в пользу украинской армии, собирает средства на нужды обедневших сограждан, которые остались на родине и лишились крова. Девка му́рая, нигде не пропадёт. Теперь их за собой тянет. Но всё бы ничего, — хвастает, и пусть хвастает, — если бы, болтливая, не стращала жену, не пугала её и не каркала, что, мол, дотянут они с Лизкой резину, пока не загребут его в армию силой и не отправят на фронт.
[justify]Понятное дело, Лизка теперь живёт вся на нервах. Ему же не то что бы совсем не хочется в Мюнхен, он просто не понимает — зачем. Зачем драпать из родной страны в чужие земли, тем более, сейчас,
