Павел шёл по извилистой Трассе здоровья, утопающей в зелени, в сторону парка Тараса Шевченко. Места здесь красивые, но красоту эту Павел не замечал, потому что в его голове бушевали томные мысли. То, что русские напали — неоспоримо плохо. Но отчего же тогда у него нет злости к братьям славянам, почему? «Как же так, — задавался он вопросом, — на нашу страну, вроде как, напали, а желания защищать свою родину от врага ни у него, ни у большинства людей — нет. Абсурд какой-то: мы жили вместе, работали вместе, семьи создавали общие, и вдруг — враги».
Как Павел не старался вызвать у себя лютую ненависть ко всему русскому, ничего у него не получалось — ну не возникает у него даже мизерной неприязни к России, хоть ты убей. И проклинает он не столько тех, кто заварил эту кашу, сколько саму войну. Нежелание участвовать в ней его гнетёт и делает несчастливым. И вроде видишь разрушенные ракетными попаданиями дома, слышишь вой сирены воздушной тревоги, но живёшь, точно на другой планете: всё равно не верится, что недалеко идёт война и гибнут парни. Умирают, по большому счёту, ни за что. Вообще, эта война казалась Павлу странной. В пример — Одесса. Здесь люди преспокойно гуляют, веселятся, нежатся на солнышке, живут вполне мирной жизнью… А где-то в окопах...
«А может, всё это враньё, — обнадёживал себя Павел, — которое передают в новостях? Ведь сколько выкладывают фейков в интернете, сколько разоблачений? Что, если и правда всё не так, как есть на самом деле? Кому верить?»
Павел верил своему сердцу. А оно подсказывало молодому человеку, что избежит он страшной участи — не попадёт на фронт. Внутренне он был уверен, что воевать не будет. «Я не трус, — убеждал он себя, — просто хочу жить. Жить в мире. Хочу покой, какой был прежде. Но отчего боюсь, почему бегаю и прячусь как крыса?.. Нет, нет, ни за что не стану воевать… А если поймают? Нет, всё равно не пойду… уж лучше… Да что я заладил! Не быть этому. Надо просто не думать об этом. Всё наладиться, всё будет хорошо. Надо верить».
Павел свернул в переулок, загороженный противотанковыми «ежами» и мешками с песком, поднялся до перекрёстка и вышел на Французский бульвар. Впереди, в двух кварталах выше, слышались мужские и женские голоса — люди ругались и кричали друг на друга. Вдруг из проулка выбежал парень и помчался навстречу Павлу, за ним вдогонку — трое крепких мужчин, за которыми, прихрамывая на одну ногу, бежала женщина. Павел прижался спиной к ограде, пропуская погоню мимо себя.
— Помогите, люди! — кричала женщина, тщетно пытаясь догнать убегавших. — Остановите иродов! Он у меня слабый, хронический… Помогите!»
Павел некоторое время стоял, как вкопанный, наблюдая за погоней, пока военкоматчики не скрылись за поворотом, и только потом продолжил движение, с опаской оглядываясь назад. Сцена, свидетелем которой он оказался, привела его в ещё большее уныние. Его чересчур богатое — в последнее время — воображение заставило увиденное сразу примерить на себя: он живо представил, как сам попадает в лапы сотрудников ТЦК, как они скручивают ему руки за спину и валят на землю лицом вниз на виду у сочувствующих людей, а потом тащат по земле к автофургону и запихивают его туда, чтобы увезти на фронт…
«Бред какой-то! Народ не желает воевать, а его заставляют, — разговаривал он сам с собой. — Люди не хотят защищать свою страну от врага, напавшего на неё… Что-то здесь не так, ей-богу, не так. Не до такой же степени мы трусливые, чтобы не понимать: если страна в опасности, её надобно защищать, а не драпать в европы и америки, надеясь, что Родину защитит хтось другой. Идти на войну ты должен — обязан! — самостоятельно. Как можно силком заставить человека защищать свой дом, свою семью? Такой человек, — какой с него патриот! В таком гражданине нет никаких ценностей — это предатель. Ерунда! Либо мы люди без рода и племени, утратившие достоинство и чувство родины, либо — овцы».
Павел почувствовал стыд, и начал искать оправдание своей трусости. Ну да, да, он боится войны, — кто ж её не боится? — хотя сам не из трусливых. Но признаться — даже себе — в этом ему стыдно; он и с Лизкой-то старается о войне не говорить, а если и говорить, то как можно реже. И дело тут, скорее, не в боязни перед смертью, а из-за страха, что можно помереть напрасно. Вот если бы другая война… как та, Великая Отечественная, когда люди за правое дело… когда все вместе: и туркмены, и украинцы, и белорусы, и якуты — вот тогда другое дело. Что-то подсказывало ему: не та это война, вовсе не та.
Последние дни лета в Одессе выдались душные и жаркие. В парке Шевченко под пышными кронами дубов, тополей и акации царила ободряющая прохлада. Здесь было людно: гуляли мамы с колясками, отдыхали на скамейках пенсионеры, влюблённые парочки в обнимку нарезали круги по аллеям. На крохотной лужайке между кустов, в ярком пятне солнечного света веселилась молодёжь: ребята и девчата выпивали, танцевали под песни шансона и нескромно изливали националистические призывы вперемежку с браными словами, не стесняясь того, что находятся в общественном месте.
Павел сбавил шаг, наблюдая за счастливыми и беззаботными молодыми людьми. Каждый очередной тост подростки сопровождали словами: «Слава Украине!» Мужчина остановился и погрузился в раздумья. Он смотрел сквозь компанию подростков в никуда и вёл диалог со своим внутренним «Я»: «Вот они — и таких много! — не боятся, а радуются войне, и убеждены, что русские — враги!»
— Эй, мужик! — позвал Павла один из молодчиков с бритой наголо головой и с чёрными от татуировок руками. — Слава Украине!
Павел вернулся из астрала и стал озираться по сторонам, смущаясь своего поведения: «Совсем себя не контролирую: таращусь на незнакомых людей, как дурак». Быть избитым или покалеченным ему, понятное дело, не хотелось, — молодёжь принадлежала к радикальному сообществу, — поэтому прежде, чем ретироваться, он поспешил хоть как-то отреагировать: кивнул в ответ в знак солидарности и невысоко и неуверенно, при этом испытывая мерзопакостное чувство, поднял в приветствии левую руку. Юная особа с фиолетовыми волосами и размазанной под глазами чёрной тушью кокетливо поманила его к себе рукой, но Павел отвернулся и быстро зашагал прочь, от греха подальше. Поражала смелость юнцов: они не драпают за рубеж, а преспокойно веселятся в парке на виду у всех и нисколечко не боятся, что их в любой момент могут загрести сотрудники военкомата и отправить на фронт.
В районе стадиона «Черноморец» количество отдыхающих в парке выросло вдвое: люди спешили на пляжи «Ланжерон» и «Отрада». Отовсюду звучали песни на украинской мове на военную тему.
«Жизнь идёт своим чередом. Народ — страна — отдыхает! И будто ничего такого жуткого в нашем государстве не происходит. Война, она ж… это… где-то там, а тут — благодать».
Музыка и веселье начинали раздражать Павла: на востоке гибнут солдаты — какая тут музыка, какие могут быть танцы! Он всматривался в довольные, беззаботные, сытые и не грустные лица прохожих и не обнаруживал у людей ни тревоги, ни страха. И сам собой напрашивался вывод: а что, если никакой войны, судя по настроению людей, и в помине нет.
«Ну не должно так? — негодовал он. — Ведь коль идёт война, то человек не должен оставаться спокойным и жить как ни в чём не бывало: не до веселья ему тогда, не до купания, не до обжираловки и не до спокойного сна. Где же ты, угрызение совести?»
Из парка Павел вышел на улицу Нахимова. Из распахнутых настежь окон на втором этаже пятиэтажного дома слышались крики — по-видимому, ругались муж с женой — и надрывный плач малыша. Разве есть что-то хуже войны? Из-за чего можно так ругаться? Они вполне мирно живут в почти мирном городе, в то время как треть их страны захвачена лютыми врагами! Зачем ругаться?
На самом деле Одесса не вызывала восторга. Малолюдность, забитые фанерой и досками витрины магазинов, множество пустующих квартир, — всё это приводило в уныние. Не таким представлялся Павлу великий город.
В Карантинном переулке Павел засомневался — туда ли он идёт? Пришлось остановить прохожего, чтобы спросить, как пройти к Потёмкинской лестнице. Слава богу, двигался правильно — впереди, в пяти минутах ходьбы, находился Стамбульский парк, а за ним верхняя площадка Потёмкинской лестницы.
Перед входом в парк стоял молодой парень лет двадцати, опёршись на костыли, — у него не было правой ноги, — и просил милостыню. Одет он был в гражданку, но ни у кого не вызывало сомнения, что парень недавно вернулся с фронта. Павел на секунду остановился, замешкался, посмотрел по сторонам в поисках другого пути — он не хотел проходить рядом с калекой. Но было поздно менять маршрут, так как инвалид уже смотрел на него, да с такой жалостью в глазах, что Павлу пришлось ускорить шаг и быстро пройти мимо, опустив голову, — он и здесь струхнул: испугался осуждающего взгляда покалеченного воина, который наверняка про себя будет спрашивать: «Что, мужик, как живётся тебе? Море тёплое? Жена красивая?»
Вот и памятник Дюку де Ришелье. Поблизости работала ретро-карусель: под средневековую мелодию шарманки двое ребятишек кружились на ней, сидя верхом на жирафе и зебре.
Павел оглянулся по сторонам, решая, куда идти дальше, и увидел вывеску с надписью «Сувениры». «Загляну-ка. Вдруг, что на память возьму», — и направился к павильону. Большинство сувенирных товаров посвящены были войне: значки, шевроны, медали, погоны, натовские и штатовские флажки, шлемы, противогазы, предметы посуды с изображением военных и портретами нацистских лидеров, — Павел не стал там задерживаться и перешёл к стеллажам с мирными сувенирами. Куда более радовали глаз привычные изделия из ракушек, камушек, дерева, сувениры на морскую тематику и историю города. У прилавков толпились люди. Женщины расспрашивали продавцов о кремах и настойках из трав, дети просили родителей купить им магнитики с видами города и моря, кто-то держал в руках сувенирные авторучки и без конца переворачивал их вверх-вниз, заставляя белый пароходик плавать взад-вперёд внутри прозрачного колпачка, наполненного жидкостью; кто-то прикладывал к уху раковину, слушая шум прибоя.
[justify]Двигаясь вдоль
