куда-то спешили в толпе; но она, всё равно, обратила внимание на эту сцену…
И я помню, как она произнесла, как будто она сама успокаивала этого ребёнка:
«Ой, сколько горя!..»
В этих простых словах было столько доброты и нежности, что я уже тогда подумал, что Таня будет очень хорошей матерью и будет очень любить детей. Только мне совершенно не хотелось, чтобы она была похожа — на мою мать… А сходство — было; только я стал не сразу его замечать…
Часто после работы мы перебегали с ней Садовую — и заходили в Гостиный двор; она искала то ли косметику, то ли ещё что-то подобное женское, таскала меня, довольно долго, по разным отделам...
Первые месяц-два нашего знакомства мы ходили с ней, взявшись за ручки, прямо как счастливые дети, и, наверное, с такими радостными и глупыми рожами, что проходившие мимо — в том числе, и на Садовой, и в Гостином дворе — смотрели на нас и невольно улыбались, иногда даже оборачивались…
Я, действительно, был влюблён в неё…
…
Шла весна, было всё больше тёплых и солнечных дней…
В один из таких ранних весенних солнечных дней, видимо, это было в выходной, мы пошли с ней — к Петропавловской крепости, которая слишком много значила для меня с детства… И я очень надеялся — что именно там мне когда-нибудь удастся ей очень о многом сказать…
Мы ходили вдоль гранитных крепостных стен, освещённых ранним весенним Солнцем, вышли на пляж, ещё совсем холодный и почти безлюдный… Было, действительно, ещё довольно холодно, и ветер был ещё — холодный и чувствительный. А я был без перчаток, видимо, забыл, или не догадался прихватить…
Она заметила, что у меня мерзнут руки, и говорит:
«Дай сюда!..»
Схватила мои руки — и засунула их себе под тёплую куртку, за пазуху…
Стоит, прижимая мои руки к своей груди, и шепчет, почти в отчаянии:
«Господи, что я делаю, что я делаю!..»
Конечно, я понимал, что она меня любит. Любит по-настоящему. Но как мало я тогда умел ценить эти вещи!.. И ценить — да даже и просто по-настоящему понимать… Бедная Таня! Я ведь ей даже тогда — никакого «спасибо» не сказал!..
И не разу ей так и не сказал, какой она была замечательной девчонкой…
И как я передам ей это теперь — если, скорее всего, её уже просто нет в живых…
…
Она довольно долго не давала мне себя поцеловать. И я не настаивал… Наконец, это произошло. На той самой её лестничной площадке…
Я возвращался потом, поздним тёмным вечером, к себе домой — и представлял себе, что если когда-нибудь, в далёком будущем, после полной победы настоящей социалистической или коммунистической революции будет снят художественный фильм о моей революционной молодости, то сцену с этим нашем поцелуем на лестничной площадке — должна сопровождать наипрекраснейшая музыка итальянского композитора Нино Рота из фильма «Ромео и Джульетта» Франко Дзеффирелли, который тогда показывали на наших киноэкранах…
Я специально сводил её потом — на фильм «Андрей Рублёв» Тарковского… В сцене, где художникам-иконописцам выкалывают глаза — она крепко и судорожно вцепилась мне пальцами в руку… Но больше никакого разговора ни об этом фильме, ни о чём-то с ним связанном, у нас совершенно не произошло… Я как-то понял, что этот фильм — совершенно не её…
Она не интересовалась ни политикой, ни философией, ни какими-либо глобальными социальными проблемами. И никакого критического отношения к нашей действительности я у неё не видел, как ни пытался это обнаружить… Она жила в каком-то своём «розовом тумане», как огромнейшая часть тогдашних советских граждан…
Она знала, что я собираюсь поступать в ЛГУ на философский — но никогда меня об этом не расспрашивала и не интересовалась: почему такой не совсем обычный выбор? Чем мне интересна философия? Чем мне интересна и важна вся глобальная проблематика?..
Впрочем, спустя много-много лет, я должен признать, что ведь и я тогда, кажется, не слишком много её расспрашивал: почему она поступила именно в Институт культуры и работает именно в библиотеке, как идёт её учёба, что там интересного, как ей удаётся совмещать работу с учёбой и со всем остальным…
Я очень осторожно, предельно осторожно, помня, в частности, и про её отца, расспрашивал её о её конкретной работе, о том, что хранится в фондах её спецхрана, о конкретных авторах, и о том, какой конкретный доступ к этому у неё есть… Она сказала, что они давали подписку о неразглашении того, что находится в спецхране…
Потом она, правда, сказала, не очень уверенно:
«Но ты ведь тоже работаешь в нашей библиотеке, тебе, наверное, можно...»
Ещё бы она сказала — что я тоже комсомолец…
Я абсолютно не настаивал, и если о чём-то спрашивал — то старался это делать предельно, предельно осторожно, помня ещё наши разговоры с Петей Ефимовым в армии о необходимости абсолютной конспирации в революционном деле…
Выяснил, что, да, там у них есть: Троцкий, Зиновьев, Каменев, Бухарин… Не помню, упоминался ли тут уже тогда Александр Богданов… То, что меня тогда чрезвычайно интересовало: опальные коммунистические авторы. Попытался выяснить у неё и о нынешней лево-радикальной периодике в Европе, привёл одно конкретное название. Но здесь она немножечко насторожилась — и я немедленно прекратил этот разговор…
Всё-таки, я не терял надежды поговорить с ней о самом для меня главном, разбудить в ней критическое мышление и обратить её в свою революционную веру, найти в ней, пусть далеко не сразу, товарища и единомышленницу…
Сколько героев русской литературы, начиная с Рудина, обращали в революционную веру влюблённых в них девушек!..
…
И однажды, когда было уже совсем тепло, в Петропавловской крепости, на Государевом бастионе, на священном для меня месте, где мы с Игорёхой, мальчишками, давали нашу клятву посвятить свою жизнь борьбе за Свободу, я начал с Таней этот разговор…
Я попытался объяснить ей, что в нашей стране, что зовётся СССР, нет настоящего социализма, что господствует чудовищная ложь и всячески скрываемое насилие над всеми инакомыслящими, рассказывал ей про уничтожение троцкистской и всей прочей оппозиции в 30-е годы, про ГУЛАГ, про восстания в сталинских лагерях, про новочеркасский расстрел при Хрущёве, про огромное количество политзаключённых, про полное замалчивание не только страшного прошлого, но и огромного количества текущих проблем в стране, которые могут привести нас к кровавой и совершенно разрушительной катастрофе…
И хорошо, что я понял, ещё в течение этого моего монолога, что о необходимости прямых революционных выводов из всего этого — ей лучше не говорить...
Таня слушала меня, как мне казалось, предельно внимательно, не перебивая. Она несомненно чувствовала, что я стараюсь говорить с ней совершенно искренне и о чём-то крайне для меня важном, что не даёт мне покоя. И я видел, что она абсолютно добросовестно пыталась меня понять…
Когда я кончил говорить, она довольно долго молчала, видимо, пытаясь переварить всё от меня услышанное и явно для неё совершенно новое… А может быть — просто совершенно не зная, что мне сказать…
А потом она сказала мне, не очень уверенно:
«Быть может, не всё так страшно?..»
И это меня убило.
Больше она мне ничего не смогла сказать. И больше мы с ней ни о чём в тот день не говорили…
Много-много лет спустя я понял, что и она была, по-своему, тогда не так уж неправа. Но многие дальнейшие события, уже в 21-ом веке, всё же подтвердили для меня, что главная правда, всё-таки, была тогда за мной, и остаётся за мной…
Хотя повёл я себя тогда с ней, наверное, слишком жестоко…
Но я невольно жалел, что на этом священном для меня месте — я вообще затеял с ней этот разговор…
Я пошёл её сажать на её трамвай у особняка Кшесинской, где тогда был Музей революции (и где теперь Музей политической истории)… Она была очень невесёлой, глубоко задумчивой и напряжённой, какой я раньше никогда до этого её не видел. Она тоже молчала, погружённая в себя, явно пытаясь понять, что же между нами произошло… Явно не то, что я пытался до неё донести — а вот именно: что же между нами произошло?..
У меня, после этого нашего «разговора», не было никакого желания провожать её, как обычно, до её дома... Я вспомнил про какого-то очень симпатичного ей юношу, из какого-то другого города, о котором она мне в тот день несколько раз говорила до нашего разговора, и решил, ничего не придумав лучше, разыграть — пусть совершенно дурацкую — сцену ревности. Подумал, что она это лучше поймёт, чем какие-то гораздо более глубокие и важные причины. Сказал ей, чтобы она передавала привет этому юноше — и пошёл прочь…
Она действительно во мне что-то убила…
Быть может — «просто надежду»…
…
После этого эпизода мы продолжали с ней встречаться почти как прежде, и она усиленно старалась вести себя так, как будто ничего между нами не произошло… У меня ещё была, какое-то время, всё-таки, какая-то очень-очень слабая надежда, что она подумает над нашим разговором, что-то прочтёт (у неё ведь — весь спецхран!) и что-то поймёт… Но на это в дальнейшем — так и не было, сколько я мог видеть и замечать, ни малейшего намёка…
Я ещё провожал её иногда до самого дома, до самой её лестничной площадки. И мы ещё продолжали целоваться, во всяком случае, на прощание. Но мне уже это было невыносимо противно. Я выходил из её дома — и просто плевался с отвращением от самого себя и от своего вранья! Хотя враньё здесь было общим…
Я помню, как я ходил в эти летние дни по Невскому, и если я видел впереди себя девчонку, похожую на неё со спины, с похожей на её причёску (шатенка с длинными, прямыми распущенными волосами), то мне уже становилось противно…
Она явно очень не хотела меня терять… Однажды я услышал от неё такой разговор, что все её родичи куда-то уехали на какое-то время — и она очень боится оставаться в квартире одна. Намёк был понятен. И если бы это было до эпизода на Государевом бастионе — я бы, возможно, и совершил эту подлость и глупость. Но Бог миловал. И в данной ситуации — мне было всё это уже просто противно. И не столько от неё, от Тани, сколько — от самого себя…
Я вёл себя очень некрасиво в эти последние дни нашего с ней общения — и о некоторых гадких эпизодах просто очень стыдно вспоминать, даже много-много лет спустя, даже при всех скидках на мою тогдашнюю молодость и глупость. Мне надо было кончать с этой ложью…
И, наконец, состоялся наш последний с ней разговор. Это было где-то летом… Мы шли с ней по Невскому, где-то в районе кинотеатра «Колизей», и она пыталась говорить со мной весёлым тоном, как бы не замечая, или не признавая, никаких проблем между нами… Я чувствовал, как она физически боится меня потерять…
И я сказал ей, наконец, напрямую:
«Слушай, Таня! Ты, наверное, в душе надеешься, что мы с тобой — как все нормальные люди — поженимся, станем мужем и женой, создадим семью… Но я для такой жизни не создан. Это не моя судьба. И если ты действительно на это надеешься — то это совершенно напрасно...»
На неё мои слова произвели явно сильное впечатление. И она была заметно подавлена…
Чуть помедлив, она, с явным трудом, произнесла:
«Хорошо, что ты мне об этом сказал. Больше не будем об этом говорить...»
Для неё это, конечно, означало: что я просто её не
