что я никогда не увижу его", — почему-то подумала она.
2
Из императорской залы раздался смех. Ночь спустилась на Палатин, но, похоже, кому-то не спалось. В середине галереи с мраморными бюстами предков выделялись два силуэта. Полуночники громко смеялись.
— Тише, Гай, — капризно сказала спутница, — ты разбудишь весь Палатин.
— Ну и что! — с задором ответил Калигула. — Мне все равно, теперь я император, император! — он запрокинул голову и громко рассмеялся. Друзилла шутливо погрозила ему пальцем. Калигула обхватил руками мраморную голову, его брови нахмурились:
— Кто посмел поставить сюда статую этого безродного Агриппы! Он не наш дед, я запрещаю причислять его к роду Цезарей, в моем роду не должно быть безродных! — в его глазах можно было заметить жестокость. Но сестра и любовница, Друзилла, лишь мило и невинно улыбнулась. Калигула смягчился. Он хмыкнул, посмотрев на изваяние бабки Ливии Августы и, взяв Друзиллу за ручку, отправился в свои покои. Они упали на ложе. Калигула наклонился к сестре. Его глаза смотрели на Друзиллу. Он сделал попытку ее поцеловать, но сам вдруг отпрянул в сторону, проговорив:
— Теперь я цезарь!
— Да, цезарь, ты — мой цезарь! — ответила Друзилла.
— Твой цезарь! — широко улыбнулся Калигула и, схватив ее за подбородок, поцеловал в губы. У Друзиллы перехватило дыхание.
— Ты любишь своего цезаря? — спросил Калигула.
— Да, я люблю его, люблю! — ответила Друзилла. Калигула засмеялся и упал рядом с ней на ложе, взяв сестру за руку.
— Гай, — сказала она, — Гай...
— Что? — спросил Калигула.
— А ты любишь меня больше, чем нашу сестру Ливиллу или этого поэтишку Катулла?
— Да, — ответил Калигула, — я любил тебя еще с тех пор, когда в детстве лишил тебя девственности. Помнишь, тогда бабка Антония застигла нас вместе?
— И потом выдала меня замуж за этого Луция Лонгина! — с обидой произнесла Друзилла.
— Но я прогнал его, — стал оправдываться Калигула, целуя ее в белую шею. — Теперь ты будешь моей женой, моей и больше ничьей. Если ты изменишь мне, Друзилла, я убью тебя, слышишь? Тебя, себя и весь римский народ! Я выпущу на площадь диких зверей, я велю забивать людей бичами, я...
Она легонько закрыла его рот рукой:
— Хватит, Гай, ты пугаешь меня!
Калигула продолжал целовать ее в шею, приговаривая:
— Такая хорошая шея, а прикажи я — и она слетит с плеч! — он посмотрел на испуганное лицо сестры и снова рассмеялся. Продолжая страстно целовать Друзиллу, Калигула задернул полог кровати.
Когда Калигула проснулся среди ночи, Друзилла уже крепко спала. Он с огромной любовью посмотрел ей в лицо и провел по нему рукой. Осторожно поцеловав Друзиллу, Калигула вышел из покоев. Идя по зале и прислушиваясь к тишине, он остановился возле статуи Юпитера, смотря на его величественный образ. Наклонившись к мраморному уху Юпитера, Калигула прошептал:
— Что, думаешь, ты выше меня? Кто ты такой? Фигура, слепленная ваятелем. Скоро я поставлю сотни, нет, тысячи своих статуй и стану великим. Да, я стану Богом! И кто будет молиться тебе и приносить тебе жертвы, когда Богом стану я! — он усмехнулся и потрепал Юпитера по щеке. — Настала новая эра, мой друг, в которой новый бог — Калигула! — он отошел от статуи, потом с наглой улыбочкой еще раз повернулся к Юпитеру и пошел переодеваться в платье и парик для своих ночных оргий.
Переодевшись, и взяв с собой пару-тройку верных людей, Калигула любил совершать ночные прогулки по всяким забегаловкам и притонам. Делал он это еще при Тиберии, но тот не делал ему запретов, считая, что возможно, этим Калигула умерит свой жесткий нрав.
Нахлобучив парик, император вышел на прогулку, туда, где будут приключения и много вина.
Калигула мог зайти даже на Субуру, чтобы посмотреть, как живет чернь и что она говорит о нем и его роде. Наряжаясь в разные платья, он был то нищим, то солдатом, то бродячим актером. Он мог позволить себе любую вольность, зная, что сзади также замаскированная охрана с мечами.
Зайдя в кабак, цезарь приказал принести вина — все, что было у хозяина. Хозяин очень поразился тому, что нищий выкладывает за вино такие деньги, но промолчал (и это было его счастьем). Рядом сидели Деций и Сервий, который уже порядком захмелел и принялся читать другу свои стихи, посвященные Калигуле:
Нет, он и с богом сравниться не сможет,
Выше Юпитера он, наш император...
Услышав такой отрывок, Калигула с любопытством обернулся, чтобы посмотреть, кому принадлежит сие стихотворение.
— Как тебя зовут? — резко спросил он.
— Сервий Публий.
— Откуда ты?
— Из знатного, но обнищавшего патрицианского рода.
— Мне понравились твои стихи, — с удовольствием сказал Калигула, сверкнув императорским перстнем. Он снял с себя плащ и парик и протянул краешек тоги для поцелуя. Все, кто был в кабаке, попадали на пол и с благоговейными улыбками поклонились цезарю.
— Отныне ты — придворный поэт, Публий! — сказал Калигула. — Завтра же можешь перебираться на Палатин. Я так хочу и не потерплю отказа!
Сервий не мог вымолвить ни слова. Такого у него не было и в мыслях. Расточительные предки промотали все состояние на увеселительных пирушках и теперь ему остались только жалкие гроши на существование.
Не смея даже помыслить о Палатинском дворце, Сервий внезапно взлетел до высот Олимпа. И кто бы мог подумать, что в эту гнилую забегаловку зайдет сам цезарь! Несомненно, парки, плетущие человеческую судьбу, подшутили над ним!
Палатин... Слава, богатство, почести... Придворный поэт — он, уличный рифмоплет! Он будет слагать дифирамбы Калигуле. О боги! Вы, всемогущие, только вы могли сотворить такое чудо!
Сервий застиг суету, царившую на Палатине. Сегодня сюда доставили сотни две статуй богов. Калигула лично командовал, что и где нужно расставить, следя за тем, чтобы все было непременно на своем месте. Установив мраморные изваяния богов, Калигула велел рубить им головы, к ужасу и удивлению Сервия. На месте срубленных голов он приказал поставить свои.
— Теперь я — Бог! — разглагольствовал он вслух. Да, Юпитер пригласил меня на Олимп, жить с ним ( вчера ночью мы побеседовали), но я сказал, что у меня тут есть еще кое-какие дела. Нужно заложить дом на Капитолийском холме, чтобы удобнее было общаться с Юпитером. Сервий, ты непременно должен сочинить песнь о боге-Калигуле!
— Да, цезарь, — проговорил Сервий, он со свитком прошелся по залу и присел возле императорской статуи. Просидев некоторое время со свитком в руках, Сервий наконец заметил, что за ним кто-то наблюдает. Рядом сидела молодая женщина в фиолетовом пеплуме с золотыми браслетами на тонких запястьях. Это была Ливилла, другая сестра Калигулы.
— Кто ты? — обратилась она к нему. — Раньше я тебя здесь никогда не видела.
— Я — Сервий, придворный поэт императора, — с почтением ответил он.
— Ты пишешь стихи? Я хочу почитать твои стихи! — Ливилла взяла свиток из рук его рук и начала читать.
— Как прекрасно! — сказала она, не в силах сдержать восхищения. — Кто та девушка, которой ты посвящаешь такие стихи?
Сервий мечтательно посмотрел вдаль:
— Я не знаю ни кто она, ни откуда. Я видел ее только один раз и влюбился, как вспыльчивый юнец. Я даже не знаю, как ее зовут.
Ливилла сдвинула аккуратно выщипанные брови:
— Эта девушка прекрасна?
— Как лик луны или отражение Венеры в зеркале, как звезды ночного неба, как утренняя заря, как безбрежный океан...
— Она красивее меня? — спросила Ливилла, желая застать его врасплох.
— Для меня она прекрасней всех богинь, — ответил Сервий откровенно, — но я никогда, наверное, ее даже не увижу...
Ливилла заслушалась любовной историей, подперев рукою голову, украшенную круглыми жемчужинами. Она посмотрела на лысыватую макушку императора, сравнила ее с пышными черными кудрями Сервия и вздохнула. Сервий был действительно красив, как и был красив ее отец Германик, на которого Калигула был не похож ни внешне, ни внутренне.
Сервию трудно было найти на Палатине приятелей. К нему относились надменно, потому, как он был из обнищавшего рода. Но когда все узнали, что поэт был любимчиком Калигулы, стали льстить и раболепствовать перед ним. Калигула любил Сервия, потому как с помощью его стихов увереннее чувствовал себя. Он и ненавидел его одновременно, зная, что Сервий превосходит его (самого Бога) в таланте и красоте.
Сервий вскоре свыкся с жизнью на Палатине, привыкнув к пьяным пирушкам и развратным оргиям двора. У него было много любовниц, но не одну из них он не любил душою, вспоминая красивое личико Фабии и ее золотистые волосы, воспоминания о которых не давало ему покоя по ночам.
3
Фабия вплела в волосы цветы фиалок. Сидя в аккуратном садике за домом, она декламировала "Антигону".
"...создал речь и вольной мыслью овладел, подобно ветру, И законы начертал"...
Торквиний спрятался за деревом и с умилением слушал. И даже тихонько всхлипывал, расчувствовавшись. Нужно было идти в лавку и заняться делом: должны были привезти рыбу. Торквиний еще раз краешком глаза взглянул на дочь:
— Ах, какие изысканные жесты! Патрицианка! Истинная патрицианка! Богиня! — он улыбнулся и ушел, чтобы она не заметила его.
Незаметно подбежала подруга Фабии, девушка из соседнего дома. Фабия в этот момент водила палочкой по песку. Элия с любопытством уставилась на рисунок:
— Кто это?
— Никто...
— Нет, — начала приставать Элия, — я знаю, ты что-то скрываешь!
— Нет же! — ответила Фабия и слегка покраснела.
— А я знаю, что скрываешь! — ответила Элия, и, сняв заколку с головы подруги, побежала в садик.
— Отдай! — закричала Фабия, погнавшись за ней. Элия забежала за дерево и, как бы дразня, покрутила заколку:
— Не отдам! Не отдам! Не отдам, пока не скажешь!
— Хорошо, — наконец сказала Фабия, — скажу.
Элия побежала за ней. Они уселись на траве.
— Ну? — с нетерпением стала спрашивать подруга.
— Я влюбилась, — проговорила Фабия и покраснела еще больше.
Элия издала победоносный крик:
— Я так и думала! Он красив?
— Как сам Аполлон, клянусь щитом Ахиллеса!
— Богат?
— Вряд ли. Но самое печальное то, что я его никогда не увижу. Я даже не знаю его имени. Прошло уже полгода, я почти забыла черты его лица, но сердце любит... Я не хочу думать ни о ком другом, только о нем...
— А правда, что ты видела Калигулу? — спросила Элия.
— Да.
— На кого он похож?
— На Юпитера...
— Тут их разговор оборвался, потому, что девушки-соседки позвали играть с ними.
— Побежали, Фабия, давай руку! — они выбежали из садика. — Быстрее, быстрее же!
Фабий Прокул гнал лошадей. Он загнал уже добрый десяток скакунов, чтобы скорее достигнуть Рима. Сосланный в ссылку на Мелиту еще Тиберием, он жил изгнанником шестнадцать лет и молил богов о том, чтобы они скорее послали Тиберию смерть. Томясь на чужой стороне, он едва не сошел с ума и даже решил вскрыть себе вены. О Рим! Ты жесток и коварен. Ты утопаешь в крови из-за тиранов, но все же, ты великий город, город Ромула! Нет, это целая империя.
Прокул тосковал по Риму, он стал замкнут, мало с кем общался. Отрастил длинную бороду и постарел лет на десять. Не в силах больше выносить разлуки с родиной, он все-таки решился что-нибудь над собой
