свежо и ветрено, небо с редкими звездами, в выбоинах асфальта блестели лужицы. Дом наш - стандартная коробка в новом микрорайоне города стоял в окружении чахлых тополей и жилых коробок. Дальше начиналась степь или то, что было степью, которую загадили стихийными свалками. Но если ветер дует со стороны сопок, что за рекой, то дышать можно. Ну, я и дышал, подставив лицо теплому дождю. Я добрел до мусорных контейнеров - удары ведра о край железного бака разнеслись в ночи набатом, - на седьмом этаже вспыхнуло и погасло окошко; я вздрогнул от догадки и уже быстрым шагом, чуть ли не бегом - к родному подъезду, не попадая в ступеньки, взлетел на четвертый этаж, не сразу, чертыхаясь, открыл дверь. Унимая дыхание, посмотрелся в зеркало - дождь смыл с меня лет пять, не меньше, в волосах запуталась водяная пыль и они потемнели. Я причесался, помыл руки, почистил зубы, хотел побриться, но решил, что сойдет и так. Я почему-то торопился. Оделся потеплее - пиджак под плащ, кепку, полушерстяные носки. Вспомнив, порезал на кухне полбуханки хлеба и рассовал по карманам. Жена спала на правом боку, берегла сердце, так советовал врач; лицо ее - страдальческое в дни моих отлучек и в минуты любви, - разгладилось, застыло в ожидании. Мне стало грустно. Ведь ожидание - привилегия юности. Я вспомнил ее девушкой, спокойной деревенской девушкой со смуглой шелковистой кожей и робкой грудью, с прохладными скулами, в модном открытом платье, одолженном для свидания, она слегка стеснялась большого выреза на груди, но и сознавала - то, что надо; я замечал это по тому, как она кончиками пальцев проводила по узким бретелькам и перламутровым пуговицам. Я постоял над ней в мокром плаще, и свет торшера ее не разбудил, не встревожил, и вправду, она сильно уставала, жить с непутевым мужем, знаете ли... Я поправил одеяло, отводя взгляд от лица, взял со столика деньги, какие случились, конверт с письмом сына, погасил торшер и вышел. Дверь тоненько скрипнула, будто заплакал ребенок.
Дождь усилился - свет от фонаря стал мягким и желтым. В луже играла бликами мелкая рябь; разбрасывая тени, качались тонкие ветки тополей. Холодная струйка потекла за ухо, я поднял воротник и зашагал, руки в карманах, в сторону реки. Ветер по-свойски подталкивал в спину. На бровях то и дело нависали капли, я утирал их рукавом, не сбавляя шага. Цель была смутная, размытая, как вечер и дождь, берущие начало неизвестно откуда, как эта ночь, в которой не было звезд и неба, - и все же цель, ибо в темноте шел я достаточно уверенно. Иногда я останавливался и оглядывался назад - дом угадывался в пелене, темной глыбой на сизом полотне. Мигающий свет фонаря съежился до размеров далекой звезды. Там, на той звезде остались немытые моющиеся обои, кремовый торт, выпотрошенное помойное ведро и подлость на десерт; там, в той галактике сгинули кривые ухмылки, езда в переполненном автобусе и скользящий график вранья... И чем сильнее бил в спину ветер, тем яростнее, штопором, ввинчивались во мглу злые мои мысли, тем отчетливее проступали в ней контуры моего ухода, неожиданного и, должно быть, смешного. Асфальт кончился и началась степь с короткой и скользкой травой и кучками металлолома, раз я запнулся, упал и тотчас встал: свет далекой звезды погас. Ветер изменил направление, уворачиваясь от него, шагнул вбок, и, не успев испугаться, покатился вниз.
Стена была гладкой и пологой. Я приподнялся и рухнул. Левое колено вывернула боль. Кричал я, наверное, долго, если уже не ощущал дождя, только холод, липкий холод. Липкий холодный пот тела Господня, пролившийся на меня в ночи. Я сидел в луже и отплевывался от дождя - и глупое же занятие! Боль в колене, замороженная, утихла. Непослушными пальцами я нащупал в кармане хлеб. Это прибавило сил - я закричал.
...Кто-то задумал гараж в трех уровнях. Тронутые желтизной стены, лопата, лом, носилки в углу - и как я их не нашарил? За шиворот просыпался песок, под ногами в луже заиграла рябь, и там же преломилась и задрожала фигурка человека. Я задрал голову, моргая, - уже рассвело, небо посерело. Темная кромка была оторочена пучками травы. На краю стоял некто, серое пятно вместо лица, из-под рифленых подошв вылетел клочок дерна и царапнул ухо. До меня долетел окрик. "Живой?" - повторил хозяин будущего гаража. "Живой, живой", - хотел крикнуть, но вышел шепот.
Когда-то на месте строящихся гаражей была комхозовская конюшня, куда для общественных нужд списывали с ипподрома отбегавших свое лошадей. Будучи сопляком, я, тем не менее, вовремя сунул коняге горбушку хлеба и свел выгодное знакомство со старым возницей, что резко подняло мой авторитет во дворе. Дело в том, что в те времена гужевым транспортом доставляли молоко в магазины, им же вывозили пустые бидоны, а потому два раза на дню путь коняги пролегал по главной улице города. И не было большего шика, чем проехаться рядом с возницей на зависть окрестной шпане. А старик был строг, курил махорку и, блюдя санитарные нормы, к бидонам не подпускал, взмахивая для острастки вожжами.
Я ее раньше не видел, и, наверное, поэтому упросил возницу прокатить нас до угла. Челка, чуть вздернутый носик и глаза, округлившиеся при виде живой лошади. Она сидела рядом и всю дорогу мы держались за руки - дружеским тимуровским пожатием. Не знаю, что уж она о себе возомнила, только однажды на перемене мне передали записку. "Давай дружить, только по-настоящему". И подпись, не то Люда, не то Люся. Я не успел запомнить, потому что записку вырвали, зачитали вслух и гнусаво вопросили, когда состоится свидание. Вопрос потонул в хохоте. Я на ходу пристроился к нему и отважно прогнусавил: после дождичка в четверг!
Она ждала на углу и в четверг, и в пятницу, под дождем, дурочка. Вот дурочка. Неделю болела от простуды, не ходила в школу, а вскоре уехала из этого города навсегда - отец у нее был военным и получил новое назначение. Куда-то на юг, говорили, очень далеко.
Там, наверное, сейчас тепло, пахнет дынями, песок обжигает ступни, на набережной негде мандарину упасть, но по утрам или после дождя пляж пустынен и тих, обрывок газеты липнет к мокрому шезлонгу, редко вскрикивают чайки, море лежит недвижной равниной, мелкая волна шуршит у борта; вычерпав консервной банкой воду с днища, я снова берусь за весла, забирая влево, за буйки, она еле слышно повторяет свое неизменно "боюсь" - вот глупая! - я бросаю весла и сжимаю узкую теплую ладошку, легкий смех растворяется в солнечных бликах; а воздух вокруг и дальше, за маяком, настолько синий, что больно смотреть.
ПРЕДАТЕЛЬ ЛЮБВИ
Я же говорил, что мне всучили никудышного адвоката! Она опять забыла сигареты! Девчонка. Училка. Юристка недоделанная. Свидания с адвокатом были единственно ценны тем, что на них можно было всласть покурить. Конечно, спасибо родному государству, что хоть такого дало. Гуманитарная помощь из-за границы. Из-за границы контрольно-следовой полосы. Оксана Федоровна, даже не извинившись за забытые сигареты, сообщила, что у нас появился шанс. Следователь, бывший однокурсник, проболтался. Мол, зря ты его, Оксана, защищаешь, он аморальный тип, ходит по проституткам, неудивительно, что и людей убивает средь бела дня. Я попросил внести в протокол, что как рецидивист с давних пор стою на учете в детской комнате милиции. Меня попросили не паясничать. Почему я не сказал, что знаком со свидетельницей, имеющей приводы в милицию за занятия проституцией? У нас был конфликт? Почему этот факт не внесен в протокол? Это в корне меняет дело! Не хотелось отвечать – вне себя от злости я пялился в стену служебного помещения и только сейчас сообразил, чего в нем не хватает – окна. Оксана Федоровна пробормотала, что принесет самые дорогие сигареты, какие только продаются в этом пыльном городе. Я сказал, что конфликт был, и еще какой, этот сутенер чуть не сломал мне нос. Обращался ли я в тот день в травмпункт, пользовался ли такси, кто вообще может подтвердить, что я был сильно избит? Кто мог видеть меня на вокзале с такой-то? Поймите, придвинулась, обдав дорогим парфюмом, Оксана Федоровна, если конфликт действительно имел место, то показания свидетелей можно поставить под сомнение! Я вспомнил, что обращался на вокзале к таксисту на старой «Волге». Запомнил ли номер такси или, на худой конец, внешность водителя? Единственное, что я мог вспомнить, так это кустистые брови а-ля Брежнев. Оксана Федоровна записала в блокнот «Брежнев» и задумалась. Под красивыми серыми очами появились тени.
Мне захотелось сказать ей что-то ободряющее: уж очень эта дамочка колготится из-за моей персоны. Понятно, у нее это первое дело. Я обронил небрежно, что дело, в общем-то, плевое. Адвокатша стала кричать. Если мне наплевать на собственную судьбу, то бога ради, она умывает руки. Однокурсник прав: я аморальный тип. Ходить к проституткам в моем-то возрасте!.. Я спокойно заметил, что как раз в моем возрасте люди и пользуются секс-услугами. Кстати, я ими не пользовался – мне надо было просто убить время.
Оксана Федоровна извинилась - мол, в конце концов, это мое личное дело. Она успокоилась и сказала, что тут возникает проблемка. С одной стороны, мы можем нейтрализовать свидетелей и гнуть свою линию на 108-ю, превышение пределов необходимой обороны. А с другой, мое знакомство с проституткой произведет невыгодное впечатление на присяжных заседателей, это как пить дать. Уж очень в приличном обществе не любят продажных женщин, знаете ли.
Я возвысил голос. Да кто они такие, эти присяжные обыватели, чтобы судить-рядить о добре и зле, о таинстве отношений мужчины и женщины, кое не могли разгадать лучшие умы на протяжении веков, - словно бабки на скамейке перед подъездом?! Приличное общество!.. Импотенты и домохозяйки, забывшие, как выглядит мужской член! Любая проститутка честнее каждого из них. Любая дурочка умнее. Кстати, где эта дурочка?
В дверь заглянул надзиратель с вопросом, все ли у нас нормально. Я смолк.
Оксана Федоровна сказала, что свидетельница поймана (так и сказала – «поймана», честное слово!) и допрошена. Но ведь она сумасшедшая. Путается в показаниях. Пыталась соблазнить следователя. Когда ей показали мое фото, она закричала, что я к ней приставал. Я заявил, что требую очной ставки со своим детством.
Оксана Федоровна нахмурилась. В такие минуты она здорово напоминает классного руководителя:
- А что вы хотели, гражданин хороший, дело давным-давно поставлено на учет в детской комнате милиции!
1.
Был Мальчик – худенький, скуластенький, краснеющий по любому поводу, с вырезанными гландами и следами от медицинских банок на спине, отчего он никогда не купался с мальчишками. У Мальчика было все, что полагается мальчику на этом свете – трезвый папа, усталая мама (поцелуй на ночь), уголок с игрушками в о т д е л ь н о й квартире, щенок по кличке Барс, коллекция марок, копилка в виде глиняной кошечки, выглаженный поутру красный галстук, хорошие отметки в дневнике и первые муки мужания, утоляемые в тоскливом одиночестве.
И была
