Черном море и решил, что мама в детстве отдыхала там в пионерском лагере. Оказалось, что мама никогда не отдыхала. Ни в детстве, ни после детства.
Зато благодаря ухищрениям мамы – были подняты все связи, все подруги и их мужья! - я побывал в пионерском лагере «Орленок» в Крыму. В Черном море мы купались, подражая человеку-амфибии из только что вышедшего фильма с тем же названием. Приехав домой, загорелый, я рассказывал, как нас возили на экскурсии в Туапсе и Новороссийск. И я знал, что спросит мама. Она в который раз спрашивала:
«Эй, человек-амфибия, а в Феодосию вас не возили?»
«Нет, мама, это далеко».
«Да, это далеко…»
Эх, кабы я знал всю мамину историю, то подражал бы в Черном море не человеку-амфибии, а вожаку сельдевой стаи. Это куда круче!
Такая вот, япона вошь, селедка под шубой. Казалось, мама должна была, едва заслышав рецепт рыбного блюда, бежать к унитазу, чтоб выблевать жуткие воспоминания. Но не из того теста была слеплена мама и ее печенье. Она училась в консерватории! Это как «иппон» – выигрыш вчистую слабого над сильным, чисто женская победа над усатым мужчиной, что надменно улыбался ей с портретов. Даже выше «иппона»: единоличная победа в сумме и по очкам. На время.
Сквозь толщу Черного моря времени я вижу ее, вечную хлопотунью, в фартуке поверх платья, пошитого на «Зингере». И мне хочется крикнуть маме: не надо переживать, не отменят Новый год из-за пригоревшего печенья и все-все пройдет… Все, кроме чуда.
Дверь без стука распахивается и соседка спрашивает какую-то вещь..
Нет, это надзиратель выкрикнул в окошко мою фамилию: «На выход без вещей». Потом, понизив голос, добавил, что мне дали свидание с женщиной. На десерт. В камере принялись упражняться в остроумии: шуточки одна похабнее другой. Я решил, что пришла жена. Адвокат говорила, что звонила ей после того, как меня перевели в СИЗО, но та сказала, что не знает такого человека. И бросила трубку. И все-таки это была жена. Мать моего сына. Я знал, что сын уехал за границу на заработки. И – хорошо. Незачем ему знать, что его отец сидит в тюрьме. Я плеснул холодным чаем в лицо острослову, его мышцы бугрились из-под черной майки, на плече синела татуировка «ВДВ». Десантник, отплевываясь чайной заваркой, пошел на меня, наклонив голову. Все знали, что он сидел за убийство матери. Он был тяжелее меня раза в полтора и наверняка крепко избил бы, кабы смотрящий за «хатой», щуплый мужчина в спортивном костюме, не отдернул занавеску. Негромко, но внятно сказал, чтоб прекратили к и п е ш. Стало тихо. Десантник поворчал, но ослушаться не посмел.
Я заметил, смотрящий симпатизирует мне. Это было необъяснимо. Я не представлял для него никакого интереса – мне даже не слали передач, пожалуй, единственному из камеры. Пару дней назад, например, он угостил меня водкой. И сказал, чтобы я не дрейфил и ничего на зоне не боялся – человек ко всему привыкает. Что верно, то верно. Я сидел в переполненной камере третий месяц, в которой даже спичка гасла из-за недостатка кислорода, а казалось, - жил в ней три года. Я радовался наступившему утру и скудному обеду – постному рыбному супчику и неизменной каше. Первые дни мучила изжога от однообразной пищи и черного хлеба, но и она прошла. Я привык засыпать при любом шуме, я прощал сокамерникам сомнительное качество юмора. С соседом мы играли в шашки на щелчки по носу. Неделю назад пожилому, моих лет, подследственному, арестованному за взятку, стало плохо, он вдруг начал задыхаться, его унесли на носилках. Позже вертухай сообщил, что несчастный взяточник умер в тюремном медпункте. И я радовался, что жив. А еще как-то вечером смотрящий предупредил, чтобы я не спал. И в самом деле, десантник с двумя типами пытался меня изнасиловать, опустить, по-местному. Но сначала чуток придушить. Необъяснимым образом никто в «хате» в ту ночь не спал. Странное дело: в камере не принято было спрашивать, за что ты сел, но все знали, за что. Накануне десантник загнал новичка под нары и помянул в известном контексте его родительницу. Я брякнул, что лучше бы тот поберег собственную мать.
ПОЧЕМУ АМЕРИКА НЕ БЫЛА РАЗБИТА 2 ДЕКАБРЯ 1962 ГОДА
В ДВА ЧАСА 30 МИН. ПОПОЛУДНИ
Америка была обречена. Она еще танцевала «буги-вуги» в ночных барах и разъезжала на «роллс-ройсах», еще пила виски со льдом, жевала резиновую жвачку и уплетала сандвичи, еще угнетала негров и развратничала в своих неоновых джунглях под душераздирающие звуки саксофона, но деньки ее были сочтены. Так безжалостно постановила подпольная организация «Союз трех пистолетов». Правда, с оружием было неважно. Самопальный пистолет под мелкокалиберный патрон, переделанный из детской железной хлопушки по шестьдесят пять копеек, имелся лишь у Толика Ссальника. Поначалу мы не хотели брать Толяна на дело: рост метр с кепкой, бегающие глазки и вечно грязный нос. С грязным носом на Америку не попрешь. А главное, болтлив и хвастлив не в меру. Перевесили два обстоятельства. Во-первых, пистолет. Толик божился, что он стреляет, как настоящий – пробивает железную банку из-под абрикосового компота с пяти шагов. Во-вторых, Ссальник был двоечником. Нам были нужны отчаянные люди.
А вот негров было жалко. Атомная ракета не будет разбирать, где белый, а где черный. А еще мы надеялись, что к тому времени американские рабы сбегут от своих хозяев на остров Свободы – мы предупредим наших черных братьев по радио на чистейшем африканском языке.
План, разработанный в штабе «Союза трех пистолетов», был до гениальности прост. С незапамятных времен у нас во дворе, как пенек на опушке, торчала бетонная будка. Издали шибко смахивала на фашистский дзот. Спокойно, граждане. Это всего-навсего аварийный выход из бомбоубежища. Находилось оно в недрах Дома Специалистов. Берегли их, спецов-то. Особенно в последнее время, после того, как Америка напала на Кубу. У подъезда, в котором находился вход в убежище, выставили милицейский пост, а сам вход забрали стальной решеткой и повесили на нее огромный, с Ссальникову голову, замок. Книгочей Борька, брызгая слюной, весь урок природоведения убеждал меня, что в бомбоубежище устроили командный пункт для пуска атомных ракет – про них в ту осень и вправду толковали на всех углах, в газетах и по радио. Так вот, план состоял в том, чтобы напасть на командный пункт и запустить ракету, главное, добраться до заветной кнопки... А про кнопку Борька собственными ушами слышал от милиционеров, когда те сдавали пост.
В конце концов Америка сама подписала себе смертный приговор: нечего было нападать на героическую Кубу, маленьких обижать нехорошо. После уроков мы тренировались на пустыре в стрельбе из рогаток и достигли в том высот военного искусства: с двадцати шагов разбивали вдребезги двухлитровую банку, которая увенчивала чучело противника. У чучела, сооруженного из деревянных ящиков, на уровне груди висела картонка с надписью «Smert Amerike». Потому что никто бить по голове милиционера, охранявшего доступ к красной кнопке, не собирался – все-таки это был наш милиционер, советский. Однажды усатый сержант, когда мы для отвода глаз предприняли разведку боем вблизи объекта № 1 (так бомбоубежище обозначалось на нашем секретном плане) – игру в футбол, помог накачать резиновую камеру. Так что убивать никто никого не собирался. Охранника было решено обезоружить, связать, забрать ключи, а потом, если повезет, захватить секретный чертеж помещения. Пароль – «Родина». Отзыв – «Смерть».
В целях конспирации мы присвоили друг другу подпольные клички. Толику досталось самое захудалое – Хулио. Ссальник пробовал возражать – в новой кличке ему чудился неприличный намек, но Борька напомнил присутствующим о военной дисциплине, и Хулио, пошмыгав грязным носом, буркнул: «Угу». Нет, чтобы сказать: «Спасибо, товарищи». Ссальник давно мечтал избавиться от прежней клички. Он получил ее после того, как спер на рынке шмат сала. Разъяренный торговец поймал Толика за хлястик телогрейки, потом – за ухо. Напрасно он вопил, что у него тяжелое детство – его не отпустили, и Толик от страха на глазах у присутствующих обмочил гачу. Так что Толик, поворчав для приличия, замолк. Зато Борька присвоил себе то ли имя, то ли звание – Боливара, губа не дура, а мне из избытка чувств присобачил прозвище Гонзаго, которую Борька вычитал в романе про беглых американских рабов. Я решил не поднимать бунт на галере, памятуя о партизанской дисциплине, несмотря на то, что Хулио, этот Ссальник несчастный, помирал со смеха. В целях той же конспирации были единогласно утверждены правила тайной переписки. Если депеша помечена тремя крестами, то приказ надо было выполнить любой ценой, даже ценой собственной жизни и отказа от походов в кино. Тут же встал вопрос о руководящих постах. После бурных дебатов единогласно, открытым и совершенно тайным голосованием решили назначить не одного, а сразу трех командиров подпольной организации, что, несомненно, только усилило ее мощь.
С наступлением холодов мы перенесли заседания «Союза трех пистолетов» с пустыря на чердак кочегарки, где было всегда тепло и можно было обсуждать наш план подолгу и в мельчайших деталях. А также списывать у Борьки домашнее задание. На листе ватмана (Ссальник содрал школьную стенгазету) Борька, а точнее, товарищ Боливар начертил схему атаки на объект № 1 в масштабе 1 : 50. Масштаб устроил всех – фигурка милиционера на нем была не больше мизинца. При ближайшем рассмотрении при свете фонарика (лампу мы не включали из соображений конспирации, впрочем, света на чердаке все равно не было) нельзя было не признать, что план был дьявольски хитер. Во-первых, нападение должно было произойти средь бела дня, в два часа 30 минут пополудни, так как всем известно, - и милиции в особенности, - что захваты часового и всякого рода нападения совершаются под покровом ночи. Да не тут-то было! Итак, пол-третьего Хулио с учебником под мышкой (военная хитрость!) подходит к разморенному горячим обедом усатому сержанту и невинным голоском просит решить задачу по геометрии. В это время Гонзаго, то есть я, захожу со спины постовому, склонившемуся над учебником, и наставляю пистолет со словами: «Руки за голову, ключи на землю! Родина или смерть!» Вдвоем с подоспевшим Боливаром (он до поры будет стоять на стрёме) мы связываем сержанта веревкой, а Хулио, не мешкая, открывает ключами дверь бомбоубежища. Но, скорее всего, связывать милиционера не придется. Узнав о благородном характере наших боевых действий, усатый сержант присоединится к нам и вступит в «Союз четырех пистолетов». Все-таки это наш милиционер, советский. Вполне возможно, что до красной кнопки дело не дойдет. Прямо из бомбоубежища мы обратимся по радио ко всему человечеству и к угнетенному классу Америки на чистом американском языке. Опять же, узнав о благородном характере нашего захвата атомного оружия, угнетенный класс сбросит цепи, поднимет восстание и мировой оплот империализма падет в тот же час. Родина или смерть, черт подери!
На одно из заседаний «Союза трех
