обвинил в трусости, в кругу пацанов обозвал Толика Ссальником. И поправил пышный чуб, будто в пионерском салюте: «Всегда готов!». Мол, честное пионерское. Кличка приклеилась, что клей БФ в авиамодельном кружке. Так, в громком хохоте потонуло Серегино предательство, его заслонило броское прозвище. И никаким жалким Серей-Засерей ее было не переплюнуть. Ловкий пацан, этот Серый. Всегда ловил момент. Всегда готов.
И опять Серега-Первый струсил идти ночью в кочегарку. Может, не струсил, а чуял подвох. Вдруг напарник бросит его в нужный момент?
Я согласился. Еще запишут в девчачьи любимчики. Толик велел взять спички, моток бельевой веревки, надеть кеды, чтоб не скользить и не греметь по крыше. В условленный час мы взобрались по останкам водосточной трубы, ночь была лунная, для дураков. Пугая кошек, проникли на чердак, где чем-то воняло, чиркая спичками, нашарили пожарный люк. Матерясь вполголоса, подняли тяжеленную крышку и при тусклом свете дежурной лампочки увидели сверху – как на ладони! - котлы, кучу угля, лужицы, лопаты, ведро и ржавую бочку в углу. Дяди Володи не было, но мы слышали храп – хозяин спал у себя в каморке. Мы порядком замерзли прежде, чем до нас донесся кашель. Дядя Володя, почесываясь и кряхтя, попил воды из-под крана, беспричинно пнул ведро – и в тот же миг кочегарку прорезал писк, будто пищат голодные птенцы. Донеслось поскуливание – Райна скреблась в дверь с улицы, чуяла неладное, умница. «Ну, кто врал, кто врал?! Сами трусы!» - забубнил, обрызгав ухо, Ссальник. Уж очень ему хотелось избавиться геройским поступком от позорной клички. Зевая и потягиваясь, дядя Володя зачерпнул воды из бочки, опустил ведро на пол, дужка жалобно всхлипнула. «Щас, щас увидишь...» – заерзал Ссальник и чуть не столкнул меня вниз. Дядя Володя огляделся, - мы пригнулись, - воровато перекрестился и достал из мешка писклявый комочек... Когда очередь дошла до щенка с белой звездочкой на лбу, я, вываливаясь в люк, закричал вниз: «Фашист! Фашист!» Но было поздно, кочегар разжал пальцы... Я снова закричал, Толик свистнул. Дядя Володя задрал голову, блеснул зрачком, схватил ломик и пошагал к двери. Мы кубарем скатились с крыши и пока бежали, не чуя ног, к дому, в голове сверлило: «А на фига мы взяли бельевую веревку?!»
2.
Он стоял в проходе торговых рядов и смотрел вниз, не обращая внимания на толчки прохожих. Так, завороженно, рыбак смотрит на дрогнувший поплавок. Наверное, так мышкует лисица. Была суббота, рынок бурлил. Драный китайский пуховик, на ногах неродная пара обуви. Но не это заставило остановиться.
Нда, далеко от колхозного рынка Серега по жизни не ушел. Тот, который Первый. Хотя базар был уже не колхозный - буржуйский. Горчица без сала. В стране не шматами - вагонами воровали. По всему видать, друг детства салом уже не промышлял. Не ловил мышей. Потерял квалификацию. Я его узнал по одному быстрому движению – так раньше он поправлял пышный чуб, что у пионера с обложки детского журнала. Ныне, за неимением чуба, он поправил засаленную вязаную шапочку с адидасовской биркой. Германской лейбл с тремя ступеньками вверх в данном случае значил уступы вниз – дна не видать. Ну да, это тот самый пацан, что обозвал Толика Ссальником, и не пошел ночью в кочегарку, кажется… Прежнего красавчика признать было сложно, но тут Серега-Первый снова сделал движение, поправляя чубчик, хотя его не было в помине. Будто хотел поднять пионерский горн, да передумал. И нос грязный. На обложку детского журнала не годится.
- Серега? – окликнул я и для верности добавил дворовую кличку. – Серый, Первый, ты?
- Тихо, Гендос, - не поднимая глаз, буркнул Серега-Первый. Он нырнул под ноги покупателей, схватил монету...
Нимало не смутившись встречей спустя четверть века, довольный добычей, Серый пояснил свой вид: дескать, пострадал от любви. Так и сказал: «От любви».
Серый заторопился, буркнул, что его ждут.
На остановке торчал тип в грязном камуфляже и кроссовках, и пялился под колеса отъезжающих маршруток. Внезапно он кинулся в грязный снег, что-то быстро сунул в карман. Раздался визг тормозов, мат...
- Это Олежка. Пусть работает, - сказал Серега. По его словам, он изобрел идеальный, а главное, абсолютно законный способ добывания средств. Он заключался в том, чтоб в местах скопления людских масс, не привлекая внимания, часами глазеть под чужие ноги. Чаще всего люди теряют, конечно, десятикопеечную мелочь. На втором месте по степени теряемости идут почему-то рубли, а уж потом полтинники. Роняют и железные десятирублевки, пятаки – редко. Так что основу Серегиного бизнеса составлял Его Величество Рубль. Люди теряют его и не шибко о нем жалеют. А вот за червонцем возвращаются. Однажды поднял сотенную, так догнали и дали еще – три дня харкал кровью в подвале. В лучшие, обычно предпраздничные, дни заработок доходит до ста-двухсот рублей, в худшие все равно хватает на булку хлеба. Как только Серого осенила гениальная идея, он забросил сбор пивных банок. В серой его жизни бывают и минуты триумфа.
- В удачный день залезешь в трамвай, а кондукторша давай гнать. Ну, я ей отсчитаю рублики – вот у нее рожа-то вытягивается! - залился счастливым смехом Серега-Первый, обнажив беззубый рот. Рот, которым он когда-то чавкал, жуя ириски «Золотой ключик», и, мокрогубый, целовал женщин. Правда, лет через десять после школы Сергей жевал «чуинг гам», он сидел за рулем «Жигулей» в черных очках. Ну, вылитый мачо. Первый. Тогда Серега торопился и высадил меня на развилке, сказав, что его ждет одна ириска. Потом я сообразил, что ирисками он называет женщин – они были сладкими, липкими и влажными после судорожных торопливых встреч.
В теплом салоне маршрутки Серого развезло, и он забыл, что его не хотели впускать в салон: от бывшего героя-любовника воняло псиной, словно он, как Толик Ссальник, обмочил гачу. Тот – от страха, этот – от радости. Мачо тире моча. От перемены мест сумма мелочи не меняется.
Я объяснил пассажирам, что человек пострадал от любви и ему негде принимать душ с шампунем.
- Ладно уж, раз от любви, - громко разрешил женский голос с заднего сиденья. – Ехай, милок!
- Так бы сразу сказал, что из-за бабы! - буркнул водитель, давя на газ.
Хороший все-таки у нас в Сибири народ!
По прибытии я купил в магазине водки и палку сырокопченой колбасы. Хотел взять замороженных пельменей, но вспомнил, что у Сергея вряд ли имеется под рукой электроплитка. Серый терпеливо дожидался у дверей – охранник тормознул его из-за антисанитарного вида.
- Это ты зря, мы б костерчик соорудили!.. – на секунду расстроился Серега из-за пельменей, не уставая, впрочем, повторять: удачный день, сегодня удачный день!
День и впрямь был удачным. Спустя час в подвал влез Олег с буханкой хлеба, вялым фаллосом ливерной колбасы, суповым пакетом, двумя подгнившими мандаринами, луковицей и литровой бутылью воды из-под колонки. Володя сообщил, что за день поднял, кроме мелочевки, «червонец» и «полста». Выпили за процветание малого бизнеса. Я всучил хозяину последнюю сотенную. И тут Серега-Первый заплакал – две светлые полоски пробороздили чумазую рожицу. На месте кудрявого чуба лоснилась лысина, на лысине темнела свежая ссадина.
- Кто это тебя, Серый? – спросил я.
- Ерунда, Гендос, мелочи жизни! Работа у нас вредная. Наливай… Будет день, будет ириска!
Серега погладил лысину и захихикал, чернея ртом. Олег захохотал.
Хозяин вызвался проводить гостя.
Должно быть, мы представляли странную пару, если на остановке нас остановил милицейский наряд. Сержант полистал мой паспорт и начал светить фонариком в Серегину физиономию. Серый прищурился и стал поправлять несуществующий чуб. Заплетающимся языком я принялся объяснять, что человек пострадал от любви. Как ни странно, довод подействовал.
Уже из салона маршрутки, потерев замерзшее стекло, увидел, как Серега-Первый поднял что-то из снега и быстро, не оглядываясь, пошел прочь.
Я вспомнил, от чего пострадал Серый (кто-то из городских говорил в бане). В смуту 90-х шел в гору, кидал партнеров, менял девок, как фантики. Потом женился на красавице, детей завел. И - бросил семью ради богатой и немолодой. Но богатая через год нашла себе моложе, а жена с детьми обратно не приняла, отжала квартиру.
И в любви он смотрел вниз. Ниже пояса. А надо бы, брат, на звезды.
ТАЙНА
В камере, в «хате» чуть не случилась драка. Кто-то посчитал мою возню с тетрадью и ручкой подозрительными. Не стукач ли я? (Адвокатша Оксана Федоровна по моей просьбе принесла тетрадку, ручку и два запасных стержня). Тетрадь вырвали, я кубарем скатился с нар и пнул того, кто листал тетрадку, промеж ног, но так как пнул босой ногой, желаемого эффекта не достиг. Меня дружелюбно пообещали убить. Последовал окрик из угла. Тетрадку передали в руки «смотрящего», невзрачного мужичка в спортивном костюме. Целыми днями он, несмотря на запрет, покуривал за занавеской, пил «пуншик» - водку пополам с чаем на почетном месте, на нижних нарах у окна, возле батареи. Встретишь такого на улице – пройдешь мимо, не запомнив. Мужичок пролистнул страничку, усмехнулся, повертел рисунок так и эдак и вернул тетрадь. И разрешил перебраться с цементного пола на нижние нары. С той поры я мог писать без помех.
Было воскресенье, я слонялся по квартире, от нечего делать нюхая собственные подмышки. Жена с сыном ушли в поход по магазинам: чадо начало бриться, и старые вещи в одночасье стали малыми, д е т с к и м и. Я подходил к окну, щурясь от солнца, - снег во дворе потемнел и его не убирали. Мальчишки сбивали сосульки с крыш гаражей, бабка в мокрых валенках трясла половики, по карнизу, царапая жесть, с клекотом ходили голуби и уже успели нагадить на подоконник. Я колупал пальцем легко отваливающуюся замазку и с ненавистью думал о надвигающейся уборке, мытье окон, о скопившейся за зиму рухляди, прочей бодяге и поглядывал на телефон: хоть бы одна сволочь позвонила! Я уже натягивал джинсы, не решив в точности, то ли пойти выбросить мусор, то ли - пить пиво в пивбар за углом, когда в дверь грубо постучали, возможно, ногой, хотя могли бы и позвонить. Я и открыл-то, не спросив дежурного «кто», больше из возмущения. На пороге из сумерек лестничного тамбура возникло нечто, без признаков пола, закутанное в тряпье, лица не угадать. Лающим, с фальцетом, голосом были произнесены мои фамилия и имя. Я включил свет в прихожей и обнаружил, что гостей, собственно, двое. Тетка в облезлой шубе, опоясанной платком, в тренировочных штанах с вытянутыми коленками и разбитых сапожках держала на поводке пятнистую, словно в камуфляже, собаку. Собака не рычала, не скулила, не виляла хвостом, а просто смотрела на меня потухшими угольками. Тетку я вычислил сразу: в меру пьющий коммунальный боец за справедливость. Разлепив узкий бескровный рот, она пробулькала, что действует по просьбе, а иначе ее ноги тут не было бы. Она смерила меня взглядом, дернула
