милость победителю. Начать осаду немедля мешали вертевшиеся возле материнской юбки девочки. И Батон предпринял словесную атаку: на хрена, извините, мадам, такой женщине такое фуфло по имени Саша? Алла вздохнула и ответила столь же прямо: не знаю, зачем, а только без мужика на этом свете не прожить. Ответ обнадеживал.
Но Александра Батон недооценил. Тот вернулся далеко не один – кроме водки Саша прихватил дружка под два метра ростом, видать, заподозрил неладное насчет видов дорогого гостя на ладную фигуру Аллы. И чем говорливее становился Батон, тем мрачнее – собутыльники, недружелюбно хрустевшие капусткой. Ренат, с детства не привыкший отступать, пошел ва-банк, предварительно боковым зрением опытного бойца сделав необходимые замеры: сколько сантиметров отделяет его от кухонного ножа на буфете, сколько – от двери и выключателя. А ва-банк состоял в том, что Батон на лагерном жаргоне популярно объяснил, что Саша и его дружок не мужики вовсе, а парнокопытные, и не угодно ли им выйти вон хотя бы на одну ночь куда подальше? Первым стал угрожающе подниматься из-за стола двухметровый амбал. Батон машинально ударил его бутылкой по лбу – дзинь! – тысяча осколков в кровавых потоках заката, льющихся в оконца, образовали вокруг головы радужный нимб. Амбал стал медленно оседать. Саша, - будто и не был пьяным! - резво метнулся к кухонному ножу, но Батон ласточкой прыгнул к выключателю и вырубил свет. Истошно закричала женщина, заплакали дети, и в кромешной темноте Батон всадил нож-финку в налетевшую на него фигуру, рванулся к выходу и был таков.
Нет, не таков был Батон. Пробежав без шапки по холодку метров тридцать, он опомнился и вернулся в дом. Зачем? По законам Зазеркалья следовало пришить всех свидетелей, и эта мысль мелькнула у Батона. Но пропала, лишь только он включил свет: в луже крови мычал и извивался Александр, дружок сидел в отупении, прислонясь к стене, и при виде Рената испуганно поднял руки. Детей не было видно, а их мать тихонько подвывала за печкой. Батон налил стакан водки, выпил его залпом, хрустнул яблоком и заорал: «Тихо, я сказал!» Он поочередно пнул невменяемых амбала и хозяйку, громко и членораздельно поставил задачу: сейчас он вызовет милицию, а они – «скорую», а за все хорошее они покажут на следствии, что за нож первым схватился Александр... «Убью а то. Честное пионерское», - он вытер лезвие финки о волосы амбала.
На суде свидетели подтвердили, что хозяин приревновал сожительницу и первым замахнулся ножом на безоружного гостя, а потом погас свет...
В результате вышеназванных грамотных действий со стороны Батона спустя каких-то пяток лет, добродушно скалясь, Ренат хлопал меня по плечу, будучи на свободе и навеселе. Дело, по его разумению, не терпело промедления – он предлагал ехать к какой-то Алле к черту на кулички. Водкой и яблоками он уже затарился. Мне отводилась роль посредника или сводника. Короче, бред сивой кобылы. Или нет – дикого быка, влюбленного в Луну. Я отбоярился тем, чтобы грозный друг детства позвонил утречком, часиков в восемь-девять.
Гром прогремел по расписанию. Я схватил трубку и взглянул на часы: 8.00. Батон орал на том конце провода, что мы «забили стрелку», назад ходу нет, и что он уже поймал частника. Еще Ренат просил взять паспорт. На всякий пожарный. «На очную ставку, что ль?» - буркнул я в трубку, зевнул и услышал в ответ квакающий смех.
Но чем ближе подъезжали мы к Дивизионке, тем жиже становился Ренатов смех. До железнодорожного переезда Батон, развалясь на переднем сиденье и жуя резинку, калейдоскопически изложил события последних лет и закончил свой рассказ резюме: «Фраернулся из-за бабы, понял?» Пока мы пережидали грохот товарняка, - меня так и подмывало выйти из «Жигулей» и уйти домой пешком, - Батон обернул ко мне тревожное лицо: «Может, вина купить, а? Сухого? Все ж таки эта... женщина она...» И разозлился: «Перебьется!..»
Дом Аллы представлял из себя шлакозасыпной домик с кривым палисадником и большим огородом, сплошь засаженным картошкой и сорняком. Батон велел водителю обождать, не выключая мотор, минут пятнадцать и уезжать. Открыл калитку, пнул бросившуюся под ноги дворняжку, постучал в дощатую, побитую сапогами, дверь и поставил меня впереди себя. Выждав, я постучал еще раз. «Стучи, стучи, - дыхнул в затылок Батон. – Спят... На рынке она не работает, я узнавал».
Дверь открыла заспанная полуодетая девушка с синяком под глазом и жадно уставилась на винтовые колпачки бутылок, торчащих из пакета. «Мать где?» – рявкнул Батон. «А она болеет...» – хихикнула девица и прикрыла ладошкой выбитый зуб. Мы прошли внутрь.
Позднее увиденное Ренат охарактеризовал как бордель. Причем солдатского пошиба – у печки стояли кирзовые сапоги, на столе пустые бутылки и банки из-под армейской тушенки. Запах был, как в казарме поутру. Девушка, хихикая, скользнула в соседнюю комнату, там скрипнула кровать, и в проеме возникла стриженая лыбящаяся рожа с чубчиком: «А-а, водяра пожаловала!» Батон метко запустил сапогом в чубчик: «А ну цыть!» И воткнул нож-финку с плегсиглассовой наборной ручкой в стол. И вояка-дембель гренадерского роста изобразил «цыть», едва попадая ногой в сапог и роняя портянки. Дверь хлопнула, в доме поднялась пыль.
- А кто эта тута раскомандовался? – возникло чучело женского рода. Грязно-желтые волосы наполовину закрывали одутловатое синюшное лицо и выцветшие белесые глазки. Кажется, хозяйка так и спала в армейской засаленной телогрейке. Алла зевнула и процедила:
- А-а, так это ты, милок, шумишь? Уже откинулся, душегуб? Ловко! Ну, наливай, коли пришел, а то щас подохну...
Батон с грохотом смел со стола пустую тару, выставил водку и вывалил яблоки. Алла, не морщась, хлобыстнула стакан водки и начала стремительно пьянеть.
- А солдатика ты зазря в шею-то, Ренатик, - сообщила заплетающимся языком Алла, качаясь на табуретке. – Они, солдатики, они хорошие, они нам тушенки приносят... А ты чего не пьешь, Ренатик? Брезгуешь, да? На вот, полюбуйся, что ты с нами со всеми исделал, убивец... Вишь, какая Алка стала некрасивая... – Алла икнула и хихикнула, как дочь. – Знаем, знаем, зачем ты сюда пожаловал, знае-ем! А чё, ежели шибко невтерпеж, то вон Людка завсегда... Она молодая, в соку, вон как это яблочко!
Людка хихикнула, как мать, подсела к столу и потянулась рукой с обломанными ногтями к бутылке, подмигивая синяком гостю. Батон дал ей оплеуху, - Людка кубарем скатилась под стол, - и заорал: «Младшая где, я сказал! Младшая где?»
Из-под вороха тряпья у печки вылезла девочка с грязной щекой, худющая, босая, шмыгнула носом. Батон, потерев о подкладку пиджака яблоко, протянул его младшей дочке.
Ренат дал мне денег на такси и уже на пороге я услышал его рык: «Кабы знал, что сопьетесь, в прошлый раз пришил бы, сучки!..»
Изредка возле рынка я встречаю Батона. Он как-то сдал, постарел, ссутулился, отпустил седую бородку - ни дать, ни взять, праведник. По его словам, он «завязал», но деньга у него по-прежнему водится. Правда, Ренат божится, заученно осеняя себя крестным знамением, что ему просто шлет денежки из-за бугра один чудак, которому он когда-то спас жизнь на зоне.
Да, Батон изменился. Во-первых, стал жаловаться на жизнь, на нынешние нравы, чего с ним отродясь не бывало. Аллу он собственноручно сдал в наркологию, два раза она оттуда убегала, он дневал-ночевал, и в итоге Аллу то ли закодировали, то ли зашили супротив злодейки с наклейкой чуть ли не пожизненно. А вот за Людкой, старшей дочкой, прямо беда, не углядели – пошла по рукам, и пьет, и ширяется незнамо чем и с кем. Уж Батон за ней по всему городу гонялся, и ремнем бил, и дружков ее резал... А она – опять за свое. Сущее наказание, а не девка. Иногда, впрочем, приползает домой, валяется у «тятеньки» в ногах. И Батон прощает – его-то простили!
Зато младшая – умница. Быстро нагнала одноклассников и учится на твердые «четверки». Красавицей будет – в мать.
Иногда я вижу на рынке Аллу, она, как прежде, торгует овощами-фруктами. Аллу я узнаю с трудом, а она меня совсем не узнает. И, пожалуй, это к лучшему. Да, да, к лучшему...
…И вот теперь он отказывался от первоначальных показаний!
- Предупреждаю, что за дачу ложных показаний вы будете отвечать по закону, - следователь поглядел на Оксану Федоровну.
- Нет, ты подумай только! – адвокатша нахмурилась. – Он же прошлый раз говорил совсем другое!
Переводчик громко и торжественно протараторил что-то соплеменнику. Тот испуганно залопотал. Переводчик поклонился:
- Харасо... Они нисево не видел... Они только работай, работай... болсе нисего... Нисево не видел... Харасо...
Короче, ничего хорошего. Вот почему китайцев больше всех в мире. К занятиям любовью они относятся, как к работе – никаких перекуров!
Китайцы, решетки, непрекращающийся лязг железа о железо... Судебно-психиатрическая экспертиза поспешила с вердиктом: я сходил с ума.
Оксана Федоровна растерянно посмотрела на следователя. Тот улыбнулся. Уголовное дело, банальная, в общем-то, драка, невероятно запутывалось. Точнее, раскручивалось в одном направлении.
Еще хуже обстояло с другим свидетелем защиты – таксистом с бровями а-ля Брежнев. По тому, как на очной ставке дорогой товарищ Брежнев выпучил свои линялые голубые глазки, я понял, что меня вспомнили. Таксист заявил, что никакого избитого гражданина он на стоянке означенного дня и числа не заметил. Зато Брежнев очень хорошо запомнил, как я избивал железякой беззащитного пассажира. Вот жлоб!..
Два – ноль. Игра пошла в одни ворота.
Человек – последняя тварь.
СЕЛЕДКА ПОД ШУБОЙ
Человек – последняя тварь, привыкает ко всему. Эту сентенцию повторяет смотрящий, расхаживая меж нар и брезгливо воротя нос. Уж очень сия максима ему нравится.
В старом Китае должника заточали в деревянный ящик, лишь бедовая головушка да правая рука торчали наружу. И торчали на тысячу ли окрест живым иероглифом чисто иезуитски - в зной и зимой, пока родные и близкие не вырубят из семейного бюджета столько-то ланов серебра, требуемых по вердикту китайского мандарина. Вырубят буквально. Зубилом. Кусочки драгметалла, свободно конвертируемая валюта Степи - ланы и цины – вырезались что тесто для пельменей.. Для чего нагретый кусок серебра предварительно раскатывался до формата противня. В противном случае должник сидел в деревянной клетке до второго пришествия с севера тумэнов Чингисхана. Чалился что селедка под шубой.
При этом пенитенциарная система Поднебесной подразумевала содержание подследственного за собственный кошт. И не отрубала правую кисть должника (отсекали воришке, с которого взять-то нечего, кроме серебряных пятен пота на рубище), а оставляла поверх ящика как рычаг для кормления. Так как досмотра передач в тамошнем СИЗО не было, то кормить разрешалось, чем угодно. Даже рисовой и молочной водкой, кои сердобольные родственники для смягчения участи (и арестант слезно просил) носили бараньими бурдюками.
И что вы думаете? Древние хроники, включая «Книгу гор и
