Но прежде депутатов вынудил избрать его на пятилетний срок с продлением возможным, многократным.
Никто не мог себе представить, каким путём пойдёт Китай. Но началась война, она все точки расставила над «ай». В августе четырнадцатого китайское правительство, понимая раздробленность и слабость, объявило о своём нейтралитете. «Мы поучаствуем в войне, когда нам будет выгодно», – так считал Юань Шикай. Но он забыл про истину Сунь Цзы: «Кто не понимает всего вреда от войны, тот не может познать до конца и выгоды её». Другими словами, если ты не идёшь на войну, она идёт в твой дом.
И она пришла. 23 августа Япония объявила войну Германии и высадила многотысячную армию у Циндао. Это центр провинции Шаньдун, которую немцы добровольно-принудительно в аренду взяли у Китая. Циндао пал, и немцы убежали, а армия японцев там осталась. В начале следующего года японский микадо Тайсё намекнул открытым текстом: «Шаньдун, юг Маньчжурии и Внутренняя Монголия будут наши, а мы тебя, Юань Шикай, всегда поддержим в стремлении твоём стать императором Китая…»
Его слова – да богу в уши! Чтобы мечта осуществилась, президент готов был по частям и родину продать, не только свою душу.
И тут выходит из-за кулис на сцену Фрэнк Гудноу, профессор из Америки, юрист. Он стал советником у президента Юань Шикая с единственной задачей – подготовить общество Китая с возврату монархического строя.
Американца знали в США как ярого националиста, утверждавшего: «Коренные расы в Азии должны быть уничтожены». К такому выводу он пришёл, вернувшись с Филиппин, недавно отошедших к Штатам. За деньги он готов был говорить о «жёлтой расе» мягче, и потому остался в Поднебесной.
Новый советник стал писать в газетах, что китайский народ не созрел для республиканской формы правления, она ему традиционно не подходит. И поползли по стране слухи о предстоящей реставрации. Сановники надели жёлтые халаты и шапки с красным верхом, императорский дворец поставили в леса и начали ремонт.
Юань Шикай спешил. Но знал и чувствовал, что здесь нужно быть очень острожным. На заседании правительства он заявил:
– Я требую запретить все сплетни о реставрации монархии!
Подумал и добавил:
– И наказать виновных. Но не очень строго…
Виновными признали тех крестьян, которые в провинциях опять восстали. «Не очень строго» – это значит, что казнили не всех подряд. Когда восставших усмирили, регент от императорского дома обратился к президенту:
– От имени императора Пу И мы просим вас занять трон Поднебесной!
А у Юань Шикая другое было предложение.
– Давайте подождём. Императору всего девять лет. А через год сыграем свадьбу: так и быть, ему готов я в жёны свою дочь отдать.
Вопрос «о породнении императорской семьи» был единогласно принят. 12 декабря 1915 года Юань Шикай официально объявил о своём решении принять императорский трон, «идя навстречу пожеланиям трудящихся».
Единственное – не до свадьбы пока. Невеста пошла ростиком в отца, из-за стола её не видно. Да и жених никак не хочет генералиссимуса папой называть.
Третьего февраля 1916 года, в новогодний праздник, по всей стране гремели взрывы. Кто побогаче, запускал петарды, остальное большинство в костры бросало бамбуковые палки – те тоже хорошо взрывались. Наступал год красного Дракона.
Ровно в полночь во дворце, в огромном тронном зале, стоял недвижно император. Смотрел в окно на сполохи огня и с грустью думал, что огнедышащий дракон его не пожалеет. С надеждой на безоблачную жизнь вертел в руках старинную шкатулку – подарок вдовствующей императрицы Цыси. Такой прекрасный оберег, чего ж грустить-то? Мечта осуществилась; всех, кто мешал, ты смёл с пути; за тридцать лет своей добился цели – Сын Неба, выше не бывает.
Ах, вот в чём дело! Весь смысл, ирония и мудрость – в надписи на крышке «Обладателю сего будет дарована жизнь до самой смерти». Шкатулка не спасёт, она предупреждает: все мы в этом мире смертны, так что будь готов!
Юань Шикай ещё пытался что-то изменить. И в марте объявил об отмене монархии и восстановлении республики. Но было поздно: армия восстала, а это – сила, которая всегда права. Он пробыл императором три месяца неполных. И умер в ночь перед сраженьем в походной воинской палатке. Кубок из нефрита валялся рядом. Никто не знает, отчего скончался Юань Шикай. Может, кавалергарды-адъютанты помогли; может, сын, а может быть, и сам…
Автор (из-за кулис): Юань Шикай войдёт в историю как первый президент республиканского Китая. Но императором последним останется Пу И. Он в 1930-х ещё побудет главой марионеточного государства Манчжоу-Го, возглавит армию и будет с ней разбит, взят в плен советскими войсками. Покаялся, публично рассказал о страшных опытах над людьми в биолабораториях Японии. И за это была ему «дарована жизнь до самой смерти». Отбыв срок заключения, Пу И с увлечением работал в архивах, писал воспоминания. Ушёл в «тёмный кабинет» после долгой борьбы с тяжелой болезнью.
КАРТИНА 18-я
Юноша жёлтый со взором горящим
Действующие лица:
Ли Цин (1898–1919) – китайский рабочий, руководитель забастовки горняков в уральском городе Кизеле, позже – боец Рабоче-Крестьянской Красной Армии (РККА).
Куй Дин (1880–1916) – подрядчик дальневосточной фирмы (Харбин), организатор горных работ на шахте «Княжеская» (Кизел).
Место действия – Китай (Чанчунь), Россия (Кизел, Екатеринбург).
Время действия – начало ХХ века.
Автор (из-за кулис): В 1913 году в Китае установилась военная диктатура генерала Юань Шикая. Но когда началась Первая мировая, воевать ему было уже нечем. Да и помнил генерал, что германский кайзер пообещал: «Тысячу лет ни один китаец не посмеет косо посмотреть на немца!» Пекин объявил о нейтралитете и попросил воюющие стороны не переносить военные действия на территорию страны. Однако через год Юань Шикай распустил парламент и ненадолго стал императором. Китай вынужденно принял сторону Антанты. Правда, был объявлен принцип «Рабочие вместо солдат». Более полумиллиона молодых китайцев заменили в странах антикайзеровской коалиции ушедших на фронт мужчин.
НЕБОЛЬШАЯ речушка делила город Чанчунь на две части, и когда весной 1898 года началось строительство Китайско-Восточной железной дороги, в северной части быстренько соорудили что-то типа станции и дали этой половине новое имя, а южная осталась Чанчунем. Там и родился Ли Цин, на самой окраине старой части города.
Он был последним ребёнком, седьмым по счёту. Поэтому и получил такое имя: Ли – означает «красивый юноша», Цин – «огненный взгляд». Отрада для глаз и надежда для родителей. Но сложилось всё как-то не очень.
Их фанза стояла у самого поля, за которым начинался лес. Когда двоих старших братьев забрал в свою армию генерал Юань Шикай, семье выделили участок на этом поле. Собственно, деляны здесь выдавались только чанчуньцам, и утром из окошка фанзы Цинов можно было наблюдать, как вереница женщин змейкой тянется к лесу по узкой тропинке. Вечером они возвратятся обратно, нагруженные сверх меры. Значит – созрел урожай гаоляна.
Гаолян – это высокая «хлебная трава». От неё всё идёт в дело. Широкие листья, словно воском покрытые, сгодятся на крышу, спасут жилище от дождя, из них даже обувь можно сшить, хоть и не очень прочную. Стебли полые, но крепкие, пригодятся для подпорок во дворе. Из зёрен гаоляна что хочешь можно приготовить – крупу, муку, крахмал, сиропы, даже алкоголь. Без «хлебной травы» китайцу не жить! А уж когда детей пятеро, да без отца – нет, не выжить.
Двое старших так и сгинули в юаньшикаевской армии, только один раз и видели их, явились попрощаться – в красивой форме, матерчатых ботинках, но без сабель. Сказали, что идут усмирять восставших «боксёров». В боях с этими крестьянами, что кулаком могли убить мула иль человека, оба брата и погибли. Приехал важный начальник, сообщил эту страшную весть и дал взамен деляну под гаолян и две серебряных монеты. На одну купил отец повозку и мешок семян.
С тех пор они зажили сытно. Двух старших дочерей отдали замуж, две младшие жили в дальней комнате, подальше от чужого глаза. Помогали матери по дому, играли с маленьким братиком Ли. А с отцом случилось вот что.
Война Японии с русскими почти не затронула маньчжурский город. Сгорело несколько домов, где жили инженеры с семьями и офицеры с охраной, приехавшие из Благовещенска. Когда война закончилась, Чанчунь отошёл к японцам. И вышло так, что железная дорогая, которая от северной части города вела на Харбин, осталась под контролем русских, и колея там была широкая. А тот путь, что на юг, япошки повели другой ширины – более узкой. И стал Чанчунь огромным перевалочным пунктом. Сотни носильщиков сновали по улицам туда-сюда. Устроился работать на станции и отец: там хорошо платили…
В тот вечер, получив очередную зарплату, он подлез под оглобли своей повозки и, радостный, поспешил домой. По дороге отец планировал взглянуть на зеленевший гаолян да подобрать всё, что подойдёт на корм скоту или на топливо. Всходы на деляне порадовали – дружные, сильные. И старых листьев набрал весомо. До дома оставалось метров семьсот, когда услышал сзади лошадиный топот. Его нагоняли четверо хунхузов.
Про этих страшных бандитов в городе много рассказывали. Будто они не жалеют ни стариков, ни детей. Безжалостные, лютые, изощрённые в пытках. Нападают небольшими группами на одиночек, грабят, убивают. Вот и напали – прямо на родном поле, выскочив из лесной засады. Скалясь, кружат на лошадях вокруг него, посевы топчут…
– Деньги давай!
Что ж, жизнь дороже. Отдал всё, до мелочи.
– Повозку оставьте, очень прошу…
Забрали зарплату, повозку. Потом забрали жизнь.
Истерзанное тело отца утром следующего дня мать нашла на семейной деляне…
Сколько лет прошло? Уже и младшие сёстры Ли замуж вышли-разъехались, остались они с матерью вдвоём.
Очередное августовское утро. Соседи тянутся гуськом на поле: созрел урожай.
– Вставай, сыночек! – будит мать. – Пора на поле идти.
Вчера был праздник Двух семёрок. Она нагнала ханшины – водки из перебродивших зёрен «хлебной травы», и теперь Ли не хотелось вставать. Но надо.
И они шли босиком по знакомой тропинке. И мать рассказывала в который раз, как, привязав Ли за спиной, ходила каждое утро – то на могилку отца, то за хворостом в лес, то на деляну, как сейчас.
– Потом ты подрос, – всё пыталась мать досказать. – Уцепишься за подол и не отстаёшь. Такой упорный, самостоятельный, весь в отца. А теперь вот я за тебя держусь, совсем негодная стала…
Ли молча слушал и потом, усадив мать в тенёк, молча работал. К вечеру, набив спелыми метёлками гаоляна два мешка, увязав огромный тюк листьев, отправились домой. Не доходя до железной дороги, присели отдохнуть.
Здесь стояли дома русских. Другой язык, другие дома, другие запахи. В слуги себе приезжие набирали китайцев, но платили за это мало. Люди туда шли работать в основном за кормёжку: хозяева отдавали лишнее со своего стола. Им в пайках положена солёная селёдка, да много – вот они и сбывали прислуге. Да ещё ругались:
– Не надо её жарить! Вонище развели на всю округу! Эту рыбу так едят!
Но местные всё равно жарили. На соевом масле, так им казалось вкуснее. Лепёшки гаоляновые с жареной рыбой – наверное,
