II
« … <1>4 октября 1656 года, Валенсия
… < я> обратился в Католический университет Св. Винцента к монсеньору Матео Эрнандесу, которому с почтением вручил рекомендательные письма от отца Коваррубиаса…
<лакуна – текст разобрать не удалось >
… Когда в беседе со мной сей достойный муж узнал, что меня интересуют лица, одержимые мегаломанией (манией величия – А.А.), он какое-то время пребывал в задумчивости, а потом сказал, что в «Убежище Мадонны» есть один тип, называющий себя доном Хуаном из Севильи. При этом монсеньор Эрнандес осведомился, известна ли мне история этого нечестивца…
<лакуна – текст разобрать не удалось>…
… <я> внимательно прочел тексты комедий, сочиненных доктором богословия отцом Габриэлем Тельесом («Севильский озорник, или каменный гость») и доном Педро Кальдероном («Молчание - золото»), после чего ознакомился с хранящимися в Университете копиями некоторых исторических документов, присланных в Валенсию из фондов Королевской аудиенции (приемной - А.А.) и Собора Престола Святой Марии достопамятного города Севильи. Только приобретя некоторые познания в соответствующих областях, я решился навестить безумного «дона Хуана».
«Убежище Мадонны», или, как здесь его называют простолюдины, «Manicomio» (в просторечии - «дурдом» - А.А.), производило тяжелое впечатление: мрачное, закопченное здание о двух этажах, почти без окон, без определенной внешней формы, но со статуей лежащей Богородицы во внутреннем дворике. Я с некоторым удовлетворением отметил, что «дона Хуана» и еще нескольких обитателей заведения, сидевших или даже стоявших на убогих продавленных кроватях, разместили в отделении с узким окном, забранным решеткой (а всего окон в приюте было два). В таком помещении окно, пожалуй, служило привилегией …
<лакуна – текст разобрать не удалось >
… Передо <мной> сидел сгорбленный старик с пепельными всклокоченными волосами, неопрятной бородкой, блуждающим взором, облаченный в рваный, дурно пахнущий дублет, накинутый на грязную дырявую тунику, которую обыкновенно носят монахи-иеронимиты. Присмотревшись, я разглядел россыпь язв, или небольших шрамов, на небритой правой щеке, главным образом вокруг глаза, показавшегося мне неживым.
При моем появлении старик отбросил засаленную книжку (как оказалось, это были «Las novelas exemplares» [Назидательные новеллы - A.A.] Сервантеса) быстро схватил каперот (высокий колпак – A.A.), валявшийся на подушке, и попытался надеть его на голову «воронкой» вниз, чего, разумеется, у него не получилось. Как я рассудил, этим жестом он дал мне понять, что несомненно безумен (надевание колпака «воронкой» вниз – символ безумия в средневековой Европе – А.А.).
Я поблагодарил служителя, сопровождавшего меня, и тот удалился. Поклонившись «дону Хуану», я назвал себя и вежливо осведомился, как зовут моего собеседника. Старик вздрогнул, осклабился, а потом с достоинством ясно и четко, но несколько манерно произнес:
- Дон Хуан де Тенорио, собственной персоной… Я родился в Сев<илье>, где обесчестил донью Ану (а до нее бесчетное число женщин, включая герцогиню донью Фаусту де…, впрочем, не важно…) и убил на дуэли ее отца, командора Гонсало де Ульоа (а до него бесчетное число мужчин, включая маркиза Гильермо де Ла-Моту)…
- Спасибо, сеньор, - как можно вежливее сказал я, выслушав эту краткую речь - но почему тогда статуя командора не увлекла вас под землю?
«Дон Хуан» нахмурился и с мрачным пафосом ответил:
- Потому, сеньор иноземец, что я не подал ему руки, вместо нее сунув в ладонь истукана полу плаща, с которой тот благополучно провалился в преисподнюю. Разорванный таким образом плащ - с золотым шитьем! - пришлось выбросить, а ведь он обошелся мне в целый эскудо золотом!
- Браво! - в восхищении вымолвил я. – Но почему же вы здесь, а не в своем доме?
«Дон Хуан» воровато оглянулся, словно опасаясь, что его могут подслушать, и, перейдя на шепот, пробормотал:
- Меня преследуют братья, мужья-рогоносцы, отцы и прочие родственники обесчещенных мною девушек и женщин! Но сюда им не добраться! Здесь я, слава Господу, в полной безопасности!.. Вы видели, сеньор, как чудно зеленеет трава у нас в патио?
С этими словами мой собеседник вскочил на ноги и засеменил <к окну>. Посмотрев оттуда на внутренний дворик, он скорым шагом вернулся на свое место.
- Простите меня, сеньор, - вкрадчиво заметил я, - но в Севилье, насколько я знаю, никакой командор Гонсало Ульоа никогда не жил, и потому в этом городе отсутствуют часовня и фамильный склеп рода Ульоа. Зато хорошо известно, что около века тому назад христианнейший король Испании Его Величество сеньор дон Фелипе <II> даровал одному из представителей славного и древнего рода Ульоа титул маркиза де Ла-Мота. Севильские хро<ники> ни единым словом не упоминают о доне Хуане де Тенорио и его нечестивых проделках, зато при королевском дворе хорошо знают дворян из благородной галисийской фамилии Тенорио, верой и правдой служащих на протяжении столетий королям благословенной <Исп>ании.
Поначалу больной никак не отреагировал на произнесенную мною речь. Однако через минуту черты его лица исказила гримаса ненависти, рот растянулся в злобной улыбке, продемонстрировав отсутствие половины зубов, и послышался негромкий хохот. Видимо, так, по мнению моего собеседника, должны смеяться демоны в аду. Неожиданно «дон Хуан» резко выпрямился и протянул ко мне трясущиеся руки. Тонкие пальцы с искусанными грязными ногтями коснулись моей шеи.
- Что за странный акцент, с которым вы говорите? Вы каталонец, француз? – заорал он, глядя на меня с ненавистью.
Я сидел неподвижно, делая вид, что мне нисколько не страшно.
- Успокойтесь, сеньор, - негромко пробормотал я, - прошу вас. Повторяю, я родом из Окситании, из Изеса, это юг Французского королевства, недалеко от Нимеса (Нима – А.А.), если вы слышали о таком городе…
«Дон Хуан» вздрогнул еще раз, но не произнес ни слова.
- Вы неплохо играете свою роль, - прошептал я, чувствуя, как ногти безумца царапают мне шею, - обещаю, что никому не скажу об этом, поскольку вижу, что вы действительно больны, но, так сказать, иначе. Я не собираюсь вас лечить, сеньор, ибо вы, по всей видимости, не стремитесь излечиться… Однако мне, как врачу, весьма интересна история вашей болезни.
«Дон Хуан» вздрогнул в третий раз, схватил меня за плечи, приблизил свою косматую голову к моей, так что я почувствовал его зловонное дыхание, и, подражая мне, тоже перешел на шепот:
- В следующий раз, сеньор чужеземный врач, приходите с флягой местного хереса… Спрячьте ее под одеждой, только хорошенько!.. Иначе разговора не будет.
И захохотав во всё горло, мой собеседник отпрянул от меня, давая понять, что аудиенция окончена.
III
16 октября 1656 года, Валенсия
<лакуна – текст разобрать не удалось>
… Он отошел к нише между колоннами, и спрятался в ней так, что стал невидим ни мне, ни другим больным, ни кому бы то ни было, кроме, разумеется, Ока Господня. Надо полагать, что он выпил если не всё, что наполняло бутыль, то немалую часть ее содержимого.
- Ну, а теперь слушайте, - бросил он мне после того, как не вполне твердым шагом вернулся на свое место. «Дон Хуан» растянулся на заскрипевшей кровати и начал свое повествование. На этот раз голос его показался мне глухим и тонким, какой бывает у глубоких старцев. Он говорил долго и не вполне складно, иногда просто сбивчиво.
Возвратившись к себе, я в течение трех или четырех дней и ночей положил часть поведанной им истории - а рассказал он ее, что называется, en dos partes (в два приема - A.A.) - на бумагу так, как она запечатлелась в моей памяти, кроме, разве двух стихотворений, записанных мною с разрешения больного сразу по окончании его рассказа. Заключительную часть повести удалось мне записать спустя пару недель. В ряде мест я невольно дал разыграться фантазии, но в духе того стиля повествования, который задал рассказчик.
Вот, что поведал мне мнимый дон Хуан:
«Я действительно родился в Севилье в дворянской семье. Мое настоящее полное имя - Мигель де Висентело-и-Гомес де Ларреда. Матери своей я не помню – она умерла, когда мне не исполнилось и двух лет. По словам близких, ее черты передались мне настолько полно, насколько они могут передаваться мужчине, не лишая его внешность мужественности. Даже ее локоны цвета жасминового меда (говорят, ее предки происходили из Ирландии) превратились на моей голове в золотистые кудряшки, за которые мои няньки прозвали меня «ангелочком». После смерти матери мой отец, человек далеко не бедный, принялся, как у нас говорят, buscar consuelo en una botella (искать утешение в вине –А.А.) …
<лакуна – текст разобрать не удалось>
… Впрочем, я погрешил бы против истины, если бы сказал, что отца не заботило мое воспитание: уроки фехтования и мате<матики> давал мне сам маэстро Франсиско Кеведо; благородным танцам, пению, музыке, владению кастильским языком, как и правилам придворного этикета и хорошего тона, обучили знаменитые маэстро Эстебан Наварро и Луис де Гонгора, а верховой езде – первый наездник Андалусии маэстро Гонсало де Уэльва.
В детстве я был страшный непоседа. Мне удалось завести знакомство с мальчишками из простонародья, жившими в лачугах Трианы и Картухи. Глубокой ночью я тайком выбирался из дома, мы встречались у монастыря кармелиток в портовом квартале Лос-Ремедиос, чтобы оттуда проникнуть под носом у дозора Святого братства (род полиции в Испанском королевстве – А.А.) на территорию Севильской ярмарки, где тогда (не знаю, как сейчас) устраивались веселые пирушки, длившиеся до самого рассвета. Там меня научили танцам черни вроде фанданго, вильянески, сапатеадо, гамбетас, каскабелес (танец с колокольчиками – А.А.), ну, и, разумеется, запрещенной церковью сладострастной сарабанде.
Конечно, мне привили там умения, так сказать, иного рода, как то: владение приемами поединка на ножах и кулачной драки; умение много пить и не пьянеть, заимствовать то, что плохо лежит, а также, между прочим, искусство покорять женские сердца и забирать всё, что к ним прилагается.
Цыганка-актриса из Трианы по имени Кармен сделала меня, четырнадцатилетнего, своим любовником и, научила многим интересным премудростям, в частности, тому, как ублажить любую женщину не только в постели, но и вне ее. У этой смуглой красотки я к тому же перенял полезные навыки лицедейства. Ее уроки не прошли даром: дома я вскоре соблазнил горничную, причем без нежелательных последствий как для меня, так и для нее…
<лакуна – текст разобрать не удалось>
… Едва достиг я совершеннолетия, как отец, перед тем, как скоропостижно скончаться, приискал мне – подозреваю, за крупную сумму – солидного поручителя, который по всей форме представил меня вице-королю, после чего я получил доступ к королевским приемам, балам, корридам, гуляниям и прочим увеселениям, сопровождая двор, странствовавший в ту пору по palacios y castillos (дворцам и замкам - A.A.) между Мадридом, Толедо, Аранхуэсом, Вальядолидом и, иногда, Сеговией.
Мой дебют при дворе можно без преувеличения считать подобным феерии. Я был хорош собой, – одни золотистые кудри и голубые глаза чего стоили! Ростом чуть выше среднего, безупречно сложен, по моде одет, в меру скромен,
Не скажу, что я был частым гостем в книжной лавке «Либрери Карфур», расположенной на рю де Розье в Париже. Поэтому, оказавшись там больше от нечего делать, чем с какой-то определенной целью, я не сразу вспомнил, что хозяина, расплывшегося в дежурной улыбке при моем появлении, зовут мсье Габриэль.
- Что нового, что нового… э-э-э мсье Габриэль? - с облегчением и радостью по поводу того, что память меня не подвела, обратился я к хозяину, маленькому полному седоусому еврею. Тот почтительно поклонился и живо ответил:
- К моему большому сожалению, ничего, мсье (а мое имя он-таки забыл!)… - Габриэль пожевал губами, отчего щеточка его седых усов забавно оттопорщилась. – Разве что одна старая рукопись, которую вы, полагаю, не видели, потому что я хорошо забыл о ней и лишь недавно случайно вспомнил…
Хозяин, несмотря на свою полноту, которая ему, пожалуй, не вредила, живо подбежал к полкам с книгами, ловко приставил деревянную стремянку, залез на нее и вытащил откуда-то сверху пухлую тетрадь в потертой кожаной обложке.
- Это было давно, - затараторил мсье Габриэль, протягивая мне сей предмет, - кажется, весной 1818-го или 19-го года. К моему отцу явился какой-то дряхлый, дурно одетый господин, тонкий подобно пасхальной свече. В чем только жизнь держалась… Я вертелся рядом и запомнил, что старик гордо, но со странной иронией, назвал себя «доном Пако Афрансесадо». Как я понимаю, он был одним из тех испанских беглецов, которые в 1814 году пристали к армии генерала Журдана, вернувшейся из-за Пиренеев…
Мсье Габриэль причмокнул губами, как будто поцеловал незримый образ старого испанца, и продолжал:
- Так вот, этот дон Пако слезно умолял моего отца купить у него манускрипт – вот эту самую тетрадь, мсье, и предлагал весьма умеренную, как мне показалось, цену… Отец поначалу отказывался, долго листал рукопись, хмурился, но в конце концов уступил – скорее из жалости, чем из интереса…
Я взял ветхую, видавшую виды тетрадь, раскрыл ее и прочитал заголовок – корявую, выцветшую строку:
«Испанские записки Исаака Шараса, медика, уроженца Изеса». Далее красовалась римская цифра III, вероятно, означавшая, что я держал в руках третью часть записок, и указывались годы: 1655-1657.
«Изес…, Изес…, - подумалось мне, - А! Вспомнил, это на юге, в Окситании, близ Нима, где многие еврейские семьи, выходцы из Испании, перешли в христианство, а позднее стали гугенотами…»
- … Я знаю, - тем временем рассуждал мсье Габриэль, - что среди этих самых «афрансесадос», поселившихся в Париже, было много важных птиц, начиная с герцогов и графов и кончая придворным живописцем самого испанского короля… того самого, что правил до Жозефа Бонапарта… Может быть, и дон Пако был в числе этих, так сказать, «грандов» - кто знает? Но мы его больше никогда не видели в нашем квартале…
Я принялся листать пожелтевшие страницы тетради. Во многих местах, особенно там, где истонченная бумага крошилась, чернила выцвели настолько, что многие фрагменты, подчас обширные, едва читались, а то и не читались вовсе. Язык записок показался мне архаичным – так, наверно, писали во Франции во времена резни, случившейся в канун дня Святого Варфоломея, или, быть может, в годы царствования Людовика XIII. К тому же текст изобиловал провансальскими словечками, андалусийскими поговорками и даже фразами на lengua castellana (кастильском наречии, т.е. испанском языке - А.А.), дававшимися без перевода.
Мое беглое знакомство с манускриптом позволило предположить, что автор был врачом, повышавшим, в силу причин, мне неизвестных, свою квалификацию в Испанском королевстве (уж не потому ли, что Испания тогда переживала свой короткий «золотой век»?) и оставившим описания различных случаев заболеваний, главным образом душевных, ибо Исаак Шарас, видимо, специализировался именно в этой области человеческих недугов. Смею предположить, что он и скончался где-нибудь в Испании около 1676 года, когда эпидемия чумы распространилась по всей стране, особенно сильно поразив Андалусию и Валенсию.
Поскольку цена, запрошенная словоохотливым мсье Габриэлем, показалась мне более чем сходной, я решил приобрести рукопись, чтобы на досуге более внимательно ознакомиться с ее содержанием. Когда видавшая виды тетрадь в почерневшем от времени переплете легла на откидную крышку моего бюро, и я, вооружившись лупой, принялся изучать корявые строчки, мной постепенно овладело разочарование. Скучнейшие рассуждения автора, или приводимые им цитаты из трудов светил медицины, не лишенные, впрочем, известной глубины, занимали подчас целые страницы. Чтобы не быть голословным, приведу некоторые из таких высказываний:
«… гуморальный темперамент влияет на нрав и разум человеческий. Уарте считает, что уровни тепла, холода, влажности и сухости приводят к различиям в темпераментах не только разных людей, но и целых народов. Гуморальные темпераменты, по Уарте, дают ключ к пониманию, почему одни люди умнее других. Более того, Уарте предполагает, что гуморальный темперамент влияет на различия в памяти и разумении. Согласно его теории, память зависит от влажности, в то время как разумение - от сухости… Память улучшается утром и ухудшается в течение дня, потому что мозг накапливает влагу во время сна и пересыхает в часы бодрствования. По мнению Уарте, женщины потому от природы скучны и холодны, что их гуморальным темпераментам обыкновенно присущи меньшая теплота и большая сухость, чем темпераментам мужчин. Мудрость, по мнению Уарте, заключена в мужских тестикулах, что объясняет, почему женщины по своей природе глупее мужчин…;
… слышал он в среде медиков самые разнообразные толки о ведьмах, но наиболее правдоподобным казались ему утверждения о том, что все эти ведьмы, даже если мы допустим у них наличие злой воли, никому не в состоянии вредить... У них больная фантазия, они страдают меланхолией, поэтому им начинает казаться, что они натворили множество разных бед…;
… в немецких землях появился человек, утверждавший, что он бог-отец, и что бог-сын, а также дьявол признали его власть, и ангелы поют ему песнопения. За такие вещи ему вырвали язык, обезглавили и труп его сожгли. Перед смертью больной рыдал, но не над своею участью, а над грехами всего человечества, решившегося на истребление бога-отца…;
… Дьявол, – по мнению Парацельса, – вселяется только в здорового и разумного человека, а в душевнобольном ему делать нечего… Гораздо важнее лечить душевнобольных, нежели изгонять бесов, ибо помешанные – это больные люди, и, кроме того, наши братья, а потому следует относиться к ним сочувственно и мягко. Ведь может случиться, что нас самих или наших близких постигнет такая же злая судьба…»
Ну и так далее всё в том же духе…
Возможно, для историков науки врачевания – решил я – эти записки и представляют определенный интерес, но на меня, ждавшего от них чего-то большего, они впечатления не произвели. До той, однако, поры, пока, ближе к концу рукописи, я не натолкнулся на записку о некоем сумасшедшем, возомнившем себя Донжуаном. Повествование неожиданно напомнило мне известную новеллу нашего превосходного беллетриста Проспера Мериме «Души чистилища», отчего я пришел в состояние, близкое к восторгу, и принялся сличать обе версии истории о великом грешнике. В той, с которой я познакомился в потертой тетради, неведомым образом оказавшейся у дона Пако, я не нашел отчетливого назидания, каковое присутствует, на мой взгляд, в изящно отделанной новелле мэтра Мериме, хотя история, описанная безыскусным пером врача из Окситании, полагаю, тоже любопытна и поучительна, правда, в ином роде.
Посему передаю ее без дальнейших сопроводительных слов, но с моими пояснительными правками, на взыскательный суд читателей.
