Рукопись, приобретенная в Париже

форме представил меня вице-королю, после чего я получил доступ к королевским приемам, балам, корридам, гуляниям и прочим увеселениям, сопровождая двор, странствовавший в ту пору по palacios y castillos (дворцам и замкам - A.A.) между Мадридом, Толедо,  Аранхуэсом, Вальядолидом и, иногда, Сеговией.
Мой дебют при дворе можно без преувеличения считать подобным феерии. Я был хорош собой, – одни золотистые кудри и голубые глаза чего стоили!  Ростом чуть выше среднего, безупречно сложен, по моде одет, в меру скромен, общителен и любезен, галантен, я умел тактично пошутить и поддержать серьезную беседу, даже если речь шла о предмете, абсолютно мне незнакомом.
Ни один из благородных танцев, начиная с паваны, продолжая эспаньолетой и кончая танцем с факелами, не обходился без меня! Когда однажды старшая фрейлина Ее Величества попросила присутствовавших на торжественном обеде кавалеров прочитать стихи в честь прекрасных дам, кровь и вино ударили мне в голову. Пока мои «собратья» мялись и с надеждой поглядывали друг на друга, я решительно вышел из-за стола, отвесил полагающийся в таких случаях глубокий поклон в сторону Их Величеств, короля сеньора дона Фелипе <IV> и королевы сеньоры доньи Иса<бели де Б>урбон, и звонким, срывающимся от волнения голосом прочитал один из двух соне<тов, в> муках сочиненных мною ранее при участии и под руководством маэстро Луиса де Гонгоры:

«Я пал к рукам хрустальным; я склонился
К ее лилейной шее; я прирос
Губами к золоту ее волос,
Чей блеск на приисках любви родился;
Я слышал: в жемчугах ручей струился
И мне признанья сладостные нес;
Я обрывал бутоны алых роз
С прекрасных уст и терний не страшился,
Когда, завистливое солнце, ты,
Кладя конец любви моей и счастью,
Разящим светом ранило мой взор;
За сыном вслед пусть небо с высоты
Тебя низринет, если прежней властью
Оно располагает до сих пор!»
(сонет Луиса де Гонгоры приведен в переводе В. Резниченко – А.А.)

Когда я закончил чтение, стало так тихо, что можно было услышать жужжание мух, кружащихся над столами. Потом, как мне передали, сама королева ударила в ладоши, ее примеру последовал король, а затем и все остальные присутствующие. Говорят, вечно беременная красавица, очаровательная донья Исабель, которую все кабальерос  от первого гранда до захудалого идальго, прозвали «Lа Deseada» (Желанная – А.А.), пристально посмотрела на меня и осведомилась у фрейлин, кто я <такой.>
... Вы знаете, сеньор врачеватель, у нас говорят Quien fue a Sevilla perdiо su silla (Кто уехал в Севилью, потерял стул - т.е. имущество, достояние, доходное место). Я тогда переиначил ese dicho (эту пословицу), самодовольно нашептывая себе под нос: Quien se fue de Sevilla encontro su silla (Кто уехал из Севильи, нашел себе стул)...
Не обошлось, правда, без неприятностей. Вскоре ко мне подошел помощник герцога де  Оливареса, чтобы спросить, кого следует понимать под «низринутым сыном», упомянутом в сонете. Я, конечно, понял, что меня могут подозревать в подстрекательстве к мятежу, поскольку под «завистливым солнцем» мог разуметься дон Фелипе, а под «сыном» – малолетний тогда наследник престола дон Балтасар-Карлос. Пришлось терпеливо разъяснять клеврету Оливареса, что «сын» - это отпрыск  солнечного бога греков Гелиоса по имени Фаэтон, коего верховный бог Зевес поразил молнией за то, что тот слишком близко подлетел к поверхности земли, создав тем самым угрозу вселенского пожара. Кажется, мне так и не поверили… Зато дамы тут же дали мне прозвище - Phoebus («Феб» - A.A.)! 
Вскоре я обнаружил, что чуть ли не все знатные сеньоры и сеньориты Испании горят желанием познакомиться со мной. По этикету, любая дама во время застолья имела право подойти ко мне и сесть рядом, чтобы завести светскую беседу. И дамы охотно пользовались этой прерогативой, иногда чуть ли не занимая очередь! Кроме того, когда я, в соответствии с этикетом, целовал свой палец, имитируя поцелуй ручки, они подавали ее вновь и даже в третий раз, настаивая на «настоящем» поцелуе. Смысл этих знаков  внимания мне был известен: дамы давали понять, что готовы на многое, если не на всё. Самое смешное, этикет не позволял смотреть в глаза собеседницам, и иной раз, когда дело приобретало решит<ельный оборот,> внешность моей пассии неприятно поражала меня…
<лакуна – текст разобрать не удалось>
…  Не удивительно, что число моих побед при дворе стало расти в пропорциях, описанных Боэцием (в арифметической прогрессии – А.А.)! Упоенный успехом, я завел список своих жертв, выбрав себе целью добиться сотни триумфов в течение трех лет. При этом успевал я бражничать в тавернах и морочить <голову> самой королеве! Поскольку глазеть на супругу короля никому из мужчин Испанского королевства не дозволялось ни при каком условии, а за касание ее одежды, включая веер, полагалась смертная казнь, я, во время danzas de cuenta (бальных танцев – А.А.), прятался за колонну и оттуда наблюдал за обворожительной доньей Иcабель, сестрой французского короля Луиса <XIII>.
Она, как обычно, находилась в положении, но то был редкий случай, когда беременность не портит ни лица, ни даже фигуры будущей матери. Эти мои взгляды из-за колонны не остались незамеченными той, кому они адресовались, и мы, позабыв о приличиях, нередко обменивались – словно поцелуями - нежными «посланиями»: с моей стороны это были miradas tiernas, с ее – oeillades (нежные взгляды - на испанском и французском языках  – А.А.). При этом я не мог отделаться от странного ощущения; будто то, что мы делаем, наполнено какой-то почти детской чистотой, целомудренностью, искренностью.
Как наивен все-таки я тогда был! Вскоре мне стало известно, что мои невинные «поцелуи» не остались незамеченными не только доньей Исабель, но и <людьми> герцога де Оливареса, который не преминул тотчас же доложить обо всем королю. Но Господь хранил меня! Любвеобильный дон Фелипе в то время ничего не замечал, кроме своей очередной la consorte del Rey (королевской фаворитки - А.А.) доньи Касильды Манрике де Луйяндо, и на донос герцога лишь рассмеялся, заметив, что у соглядатаев его первого министра разыгралось воображение. Вскоре королева, готовясь к родам, перестала выходить в свет, а я занялся пополнением своего  списка…
<лакуна – текст разобрать не удалось>
IV
… Лавровые венки моих успехов на поприще прелюбодеяния имели оборотную сторону. Несколько молокососов и забияк из зависти  вознамерились проучить меня. Последовали вызовы на дуэль, но я быстро поставил завистников на место, выиграв все поединки коронным ударом в мягкие ткани моих соперников. Вскоре даже записные matones (драчуны – А.А.) стали обходить <меня стороной.>
Однако затем против меня ополчились многочисленные родственники обесчещенных девушек и женщин, и в схватках мне приходилось наносить им довольно серьезные увечья, чтобы умерить пыл тех, кто осмеливался бросить мне <перчатку>. Как правило, моя шпага поражала их в бедро или колено, что лишало их возможности вызывать меня на повторный поединок. Каюсь, в паре случаев мне пришлось заколоть слишком ретивых блюстителей чести, поскольку в противном случае покойником становился бы я сам …
<лакуна – текст разобрать не удалось>
… Дело дошло до того, что несколько обесчещенных мною девиц с маниакальным упорством принялись преследовать меня. С тремя такими, если память мне не изменяет, переодевшимися в мужское платье, я был вынужден скрестить шпагу. Двух я довел до истерики, вдоволь поиздевавшись над их фехтовальным искусством и пинками прогнав с мест поединков. Третья, необычайно шустрая девчонка, поймала меня на небрежном выпаде, когда я, потеряв идеальную стойку дистрезы Каррансы-Нарваэса (термин испанской школы фехтования – А.А.), допустил стремительную контратаку. Пытаясь отступить на безопасное расстояние, я потерял равновесие, подставил незащищенный бок, но моя соперница, вместо того, чтобы нанести смертельный удар, вдруг остановилась, бросила шпагу и разрыдалась. Испытав сильнейшее потрясение, я  целый месяц не прикасался ни к женщинам, ни к вину…
<лакуна – текст разобрать не удалось>
… Три года спустя в одной из таверн Вальядолида ко мне подсел немолодой идальго по имени Кристобаль де Морено, родом, кажется, из Кадиса. Это был седоватый, невысокий, с бородкой клинышком, аккуратно подстриженными, завитыми усами и носом с горбинкой, внешне неброско одетый, но ладно скроенный кабальеро, при ходьбе всегда опиравшийся на массивный  посох. На голове у него, как ни странно, красовалась черная кордовская шляпа, какую обычно носят сборщики оливок, увенчанная, однако, длиннющим черным пером. Высоким белым сапогам из тонкой кожи, бывшим тогда в моде, он предпочитал черные бархатные туфли с серебряными пряжками. Его темный плащ скрывал безупречно сидящие на нем далеко не дешевые  венецианские шелковые камзолы алого, оранжевого, темно-синего или зеленого цветов. И это несмотря на «Статьи о преобразованиях», коими наш добрый король сеньор дон Фелипе строго-настрого запретил кавалерам носить дорогие цветные наряды из шелка и парчи! Да и перевязь моего знакомца, расшитая золотом и серебром, свидетельствовала о вызывающем нарушении королевских установлений, как, впрочем, и о достатке, в котором, вероятно, жил скромный, на первый взгляд, дон Крист<обаль>.
Глаза его немного косили, вспыхивая зеленым огнем при перемене настроения, причем одна бровь была вздернута кверху, точно он всё время чему-то удивлялся. Выражение его смуглого лица часто ставило меня в тупик: я превосходно видел, что он улыбается, или смеется, но мне почему-то чудилось, что на самом деле он хмурится. Когда он говорил серьезно, я каким-то внутренним зрением замечал почти неуловимую усмешку, кривившую его тонкие губы. Взгляд горящих глаз дона Кристобаля буравил  вас подобно сверлу мастера-каменщика. Чем он занимался, я так и не понял (кажется, он похвалялся, что владеет плантациями в Новом свете), но дублоны у него в кошеле никогда не переводились.
<лакуна – текст разобрать не удалось>
Дон Кристобаль как-то сразу расположил меня к себе, проявив почти отеческую заботу о моей персоне и об источниках моего существования, которые к тому времени практически иссякли. Я проникся к нему доверием настолько, что обсуждал с ним как положение моих дел на любовном фронте, так и состояние моих финансов, бывшее, повторюсь, в то время более чем плачевным из-за неумеренных трат на женщин, наряды и пирушки.
Когда я показал ему список моих побед, число которых приближалось к девяти десяткам, он искренне удивился и принес мне восторженные поздравления в связи с моим «admirable» (изумительным – А.А.), как он выразился, достижением. Затем, прилично накачав меня мансанильей (крепленым вином – А.А.), привезенной им, по его словам, из Санлукара, дон Кристобаль как бы в шутку заметил:
- Мне кажется, дорогой дон Мигель, что сотня – не ваше призвание. Открою вам <секрет>: я на днях читал копию анонимной записки, поданной на имя Его Величества. Так там приводились имена 143 замужних придворных дам, ведущих «неправедный» образ жизни. При этом среди тех, с кем они грешат, ваше имя упоминается в записке гораздо чаще всех других, вместе взятых. Не сомневаюсь, что оставшиеся без вашего