Безобразная Хильда

(по мотивам норвежских народных сказок)

I
За пару недель до сочельника я вместе с неразлучным псом Дагруном побывал в гостях у друзей в деревушке недалеко от Ордальстангена. В воскресенье, после легкого перекуса, состоявшего из трески и свиного ребрышка, гостеприимные хозяева предложили мне подождать извозчика, который обыкновенно в полдень отвозил на санях попутчиков в мое село, но я отказался. Кружному пути до Ордальстангена прогулка через лес на лыжах показалась мне более предпочтительной.
И вот, в сопровождении любимого Дагруна, с луком и стрелами за спиной, да съестными припасами от хлебосольных друзей в заплечной суме, я бодро отправился в путь.  Лыжная тропа была превосходной, наст – плотным,  холмы, поросшие березками, – невысокими, небо – голубым, а мороз – щадящим. Дагрун заливался веселым лаем и носился взад-вперед, как угорелый! Мной овладело хорошее настроение и даже хотелось петь!
Спустя час, или около этого, на склоне холма, спускавшегося к реке, мне почудился огненно-рыжий лисий хвост. Дагрун навострил уши, сделал стойку, но затем заворчал и как-то сконфуженно посмотрел на меня.
Охотничий азарт заставил меня прибавить шагу в надежде добыть пушного зверька, чтобы дома похвалиться трофеем. Лыжи сами понесли меня за мелькавшим в ельнике ярким пятном, и вскоре, не разбирая дороги и продираясь сквозь чахлый кустарник и  молодые елки, я добрался до вершины холма, откуда увидел, как лиса, грациозно махая пушистым хвостом, перебегает через замерзшую речку. И снова лыжи сами собой понесли меня вниз, еловые ветки принялись хлестать по лицу, так что мне пришлось зажмурить глаза, чтобы зеленые иголки не причинили им вреда. Я летел словно вихрь, ничего не различая перед собой, пока не наскочил на какой-то пень, отчего одна из моих лыж разломилась пополам, хрустнул лук, рассыпались стрелы, а сам я больно ударился левой ногой о ствол высоченной ели и зарылся с головой в сугроб. Добрый Дагрун заскулил и запрыгал возле меня.
Не знаю, сколько времени пролежал я в снегу без сознания, только очнулся, почувствовав, что задыхаюсь. Попытка встать на ноги закончилась неудачей: боль в левой ноге казалась невыносимой. Пролежав около часа в сугробе, я стал замерзать. Пес мой принялся лизать мне лицо и жалобно подвывать. Страх овладел мной и заставил меня ползти к реке. Я уже не выбирал направления, в котором мне следовало продвигаться, но упрямо скользил по склону, просто потому, что движение вниз давалось легче и позволяло согреться. Наконец я достиг заснеженной речки, пересек ее и полез вверх. Я вспотел, и мне пришлось делать остановки, во время которых я садился в сугроб, стараясь прислониться к какой-нибудь крупной ели. Сдвинув набекрень свою охотничью шапку, я жевал снег, чтобы утолить жажду. Дагрун бестолково суетился вокруг  меня, желая чем-то помочь.
Я даже не заметил, как спустились фиолетовые сумерки, замерцал иней на еловых ветвях, как над головой у меня небесный купол сменил свой приветливый голубой цвет на таинственное серебристое сияние луны. До слуха моего доносилось уханье совы; где-то вдалеке визгливо лаяли лисицы, затеявшие между собой перебранку; иногда слышалось пугливое лопотанье зайца, отчаянно боявшегося сов, лис, меня с Дагруном, мороза и вообще всего на свете.  Не доставало лишь стаи волков, с их душераздирающим воем и клацанием зубами.
Признаюсь, отчаяние подобралось ко мне и стеснило грудь. «Доживу ли я до рассвета или забудусь вечным сном на заснеженном склоне под елкой?» – такая мрачная мысль закралась в голову. Я принялся озираться по сторонам, чтобы определить свое местонахождение. Нежданно забрезжила надежда, когда где-то наверху мне привиделось подобие слабого дыма, вившегося к вершинам столетних елей. Откуда-то взялись силы, и я вместе со скулящим Дагруном стал карабкаться по довольно крутому склону холма, цепляясь за всё, что попадалось под руки. К великой моей радости вскоре показалась неровная заснеженная крыша, а потом перед глазами  вырос весь обложенный дерном домик, светившийся парой узких окон.
Превозмогая усталость, я чуть ли не на четвереньках дотащился до черной двери, толкнул ее и влез в сени, весь в снегу с головы до ног. Дагрун опасливо протиснулся следом, поджав почему-то хвост.
- Кого это принесло сюда в поздний час? – послышался не столько испуганный, сколько удивленный надтреснутый и на удивление громкий голос. Через мгновение  я увидел пожилую женщину с чадящим факелом в левой руке и ножом в правой. Дагрун заискивающе посмотрел на хозяйку, лег на пол и попытался завилять хвостом.
- Добрый вечер, - вежливо ответил я, хотя, должен признаться, душа у меня ушла в пятки. И было от чего. Лицо старухи, одетой в синюю кофту и черную юбку с грязным фартуком, поражало своим безобразием. Мясистый крючковатый нос нависал над тонкими искривленными губами, за которыми явно не хватало зубов; седые клочки волос выбивались из-под дырявого чепца с развевающейся сзади кисеей; выцветшие глаза с бельмами глядели недобро и куда-то в сторону. Но – странное дело – что-то в ее облике заставило меня преодолеть свой страх и выдавить улыбку.
- Молодой горе-охотник! – прошамкала старая карга и громко рассмеялась. – Ну, и напугал же ты меня. Дверь открыл, ввалился в дом весь белый, да на четырех лапах словно твой пугливый пес... Угодил что ли в капкан на волков? Говорила я таким как ты, не ставьте капканы – сами же в них попадете. Волки, между прочим, обиды никогда не прощают. Ну, что молчишь, язык отнялся?
- Нет, нет, - с жаром забормотал я, - просто съезжал на лыжах по косогору, наткнулся на пень и ушиб ногу... Позвольте переночевать у вас, а завтра, даст Бог, нога заживет и я уйду своей дорогой.
- Ладно, хоть проходи, хоть проползай со своим псом, - загоготала хозяйка и посторонилась, пропуская нас с Дагруном в комнату, освещенную парой чадящих факелов – точно таких, какой она держала в руке. – Как звать тебя, молодец?
- Пер Нордландер, - ответил я, заползая в помещение и оглядываясь по сторонам. – А как мне обращаться к вам?
- Как-как. Точно ты не знаешь, - осклабилась старуха. -  Хильда Скогфру (Скогфру по-норвежски «лесная женщина» – примечание автора), вот как.
Я обомлел. У нас в городе детям шепотом рассказывали жуткие истории о том, что в глухом лесу живет злая колдунья Хильда Лесная Женщина и что встреча с ней ничего хорошего не сулит. Усилием воли я переборол свой страх, пробормотав что-то вроде «очень приятно», и продолжил осмотр жилища.
Хижину Хильды заполняли разные вещи: в углу стояла ее кровать, у окна расположился ткацкий станок и прялка, вдоль стен размещались старые колоды, заменявшие лавки; в углах торчали мётлы, кадки, два топора и пара топорищ. На одной из стен висел охотничий лук, рядом с которым примостилось видавшее виды копье. Над очагом на веревке сохли чулки, а поодаль кудахтали куры на насесте. На темном столе лежал не до конца разделанный окорок. Пару его обрезков Лесная Женщина бросила Дагруну, который отчаянно завилял хвостом и моментально  проглотил их, даже не обнюхав.
- Скажите, пожалуйста, - вежливо, но не без нахальства обратился я к хозяйке, - вы умеете врачевать раны, ушибы, ссадины?
Старуха, глядя куда-то в сторону, живо ответила:
- А как же? Ваши хваленые сельские знахари только и умеют, что мудрить, а я – так любого на ноги поставлю... Могу полечить и тебя. У меня на такие случаи всегда припасена заговоренная водка.
- Сделайте одолжение, я в долгу не останусь, - залепетал я, не зная, верить или не верить словам колдуньи.
Старуха ничего не ответила. Она подошла к стене, из которой торчал крюк с двумя веревками, привязанными к нему. Положив на пол какую-то бадейку и пододвинув к стене маленькую колоду, хозяйка уселась перед веревками и принялась дергать по очереди каждую из них. Я обомлел еще раз: из веревок струйками брызнуло что-то белое, вспениваясь в бадейке как настоящее молоко!
Я попытался сдвинуться с места - так мне хотелось броситься наутек.
- Ты куда? - усмехнулась колдунья. В руке у нее, как по волшебству, объявилась кружка. Хильда плеснула в нее из бадьи белую жидкость и протянула кружку мне:
- Лучше на, попей парного молочка, это не повредит твоему здоровью.
Я с опаской взял кружку, понюхал ее содержимое и выпил - более вкусного молока я не пробовал никогда.
Тем временем Хильда подошла к старому рассохшемуся сундуку и достала оттуда пузатый глиняный кувшин, а с ним еще одну деревянную кружку. Наполнив ее до краев, она стянула с моей левой ноги сапог, осмотрела посиневшее место ушиба, а потом принялась шептать какие-то слова. До моего слуха доносились их обрывки:
- … жар и холод… стар иль молод… стынет кровь… станет вновь… жилы срастутся… силы вернутся… коль отдохнёт… боль пропадёт…
Старуха то вставала, то садилась, то шептала заклинания над водкой, то плевала в нее. Наконец, поклонившись на все четыре стороны и сплюнув через левое плечо, она вылила водку на ушибленное место и принялась растирать его.
Хотите верьте, хотите нет, но мне сразу же стало легче!
- Спасибо, госпожа Хильда, - пробормотал я. – Кажется ваше лечение помогает.
- Еще бы не помогло, - самодовольно прошамкала Хильда, - если этому искусству меня выучили эльфы, когда мне исполнилось всего три года.
- Так вы действительно с ними жили? – простодушно спросил я.

II
После недолгого молчания старая Хильда ответила:
- Жила не жила, а только помню я себя с трехлетнего возраста…
Она убрала окорок, отнесла водку и прибор в сундук, вздохнула, потом присела на колоду.
- Тебе все равно надо отдохнуть, так что послушай мой рассказ… Помню, месила моя покойная матушка в этой самой избе на этом самом столе тесто и вдруг как вздрогнет ни с того, ни с сего, как поглядит в окно, да как заорет на меня: «Чую, хочешь с людьми жить! А ну, вынеси-ка пива и лепешек своему отцу! Он тут, у окна стоит, на нас с тобой пялится!»
Я шубейку на козьем меху накинула, ноги в деревянные башмаки сунула, схватила кружку с пивом, лепешки и - шмыг на улицу. Смотрю, стоит передо мной здоровенный детина – он мне почему-то сразу понравился. Собой видный, широкоплечий, светловолосый, светлоглазый такой… А он,  увидев меня, затрясся точно осиновый лист, да как бросится бежать без оглядки. Ну, а я с пивом, лепешками и воплем «папа, папа!» – за ним. Я уже тогда проворно по лесу бегала, волков обгоняла… В общем, бежали мы так до родной деревни отца – Хюсабю, так она прозывалась. Добежал отец до своего дома, затворил за собой дверь и запер ее на засов.
А я всё ору: «Папа, папа!» и держу, как дура, пустую кружку – пиво-то давно расплескалось – да лепешки ячменные. Народ вскоре сбежался, все на меня смотрят, "лесной уродиной" обзывают. А отец не показывается. Тут я разревелась, а местные мальчишки надо мной потешаться стали, камешками бросаются. Кто-то наконец за топором сбегал, дверь выломали, глядь – а в сенях мой отец лежит, не дышит.
Тогда на меня вся деревня разом ополчилась: с кольями нападают, орут, что это я – лесная нечистая девка – Бьёрна-лесоруба колдовскими чарами погубила, убить грозятся. Несдобровать бы мне, если бы не старшая сестра Бьерна, тетя Астрид, которая встала на мою защиту: «Сначала убейте меня, – кричит, - а уж потом ее!