Рукопись, приобретенная в Париже

внимания грешницы просто жаждут отдаться вам в ближайшие месяцы.
Дон Кристобаль сделал паузу, а затем задумчиво произнес:
- Вот тысяча – это рубеж, который вам действительно по плечу... э-э-э, я хотел сказать, по чреслам!
Сказав так, он зловеще рассмеялся:
– Однако бьюсь об заклад, что добраться до такого рубежа вам не удастся.
- А каков заклад? – спросил я, отхлебнув глоток отменной светло-соломенной мансанильи.
- Тысяча дублонов, - мгновенно ответил дон Кристобаль, - не считая текущих расходов, которые я готов покрывать. Разумным сроком для совершения такого рода подвига может быть одно десятилетие.
- Дублон за женщину, - протянул я, - да вы скупец, дон Кристобаль. Хорошая лошадь, вы же знаете, стоит не меньше тридцати пяти.     
- Хорошо, ставлю тридцать пять тысяч двойных эскудо. Согласны?
- Не люблю торопиться, дон <Кристобаль>. В том смысле, что за десять лет я могу и не управиться. Вот если за пятнадцать…
- Ну, хорошо, будь по-вашему.
«Что-то подозрительно легко он соглашается», - пронеслось в моей пьяной голове.
- А как вы узнаете, добился ли я своего, или потерпел фиаско? – прошептал я, наклонившись к уху собеседника. Он вновь зловеще усмехнулся:
- Это мое дело, дорогой дон Мигель. К тому же я уверен в присущей вам глубокой порядочности. Она не позволит вам превращать поражения в победы.
«Если его дело – значит оно нечисто», - резонно сообразил я, но вслух сказал:
- Итак, если в течение 15 лет число моих подвигов вырастит до тысячи, вы, дон Кристобаль, выплачиваете мне 35 тысяч дублонов. А если нет?
Мой собеседник сверкнул глазами и произнес:
- Вы будете служить мне до конца своих, или моих дней в качестве… ну, скажем, управляющего гасиендами (имениями – А.А.), принадлежащими мне в Вест-Индии. С приличным, между прочим, жалованьем (ну, скажем, в 250 золотых эскудо в год), в окружении страстных креолок и туземных женщин, в выгодную сторону отличающихся от здешних кукол-дворянок, скуповатых горожанок, вороватых цыганок, простоватых селянок (дон Кристобаль иногда сорил рифмами) и прочих хамоватых деревенских дур. Только не спрашивайте меня, любезный дон Мигель, зачем всё это мне нужно. Считайте это моей прихотью!
- Вы говорите серьезно? – недоверчиво спросил я с пьяной <усмешкой>.
- Вполне.
Как в мою нетрезвую голову пришла та странная мысль, которую я тут же не вполне связно изложил, не могу понять до сих пор.
- Тогда, - выпалил я, - предлагаю дополнительное условие: если тысяча окажется недостижимой, но сама королева донья Исабель ответит мне взаимностью, мы играем вничью – как в шахматах... Вы остаетесь при своих деньгах, а я не попадаю к вам на службу.
Дон Кристобаль изобразил на лице подобие улыбки, хотя мне показалось, что брови его изогнулись, а глаза загорелись недобрым огнем. Он покачал головой, испытующе поглядев на меня.
- Maldito sea! (Черт возьми! - А.А.) Не знаю, что и сказать, милейший дон Мигель. Добраться до королевы Испании порой труднее, чем отыскать «великий эликсир» (философский камень – А.А). Неужели вам так хочется сломать себе шею в самом расцвете лет?.. Впрочем, вы, должно быть, слышали андалусийскую поговорку Olivo y aceituno es todo uno («Что олива, что маслина – всё равно и всё едино» - A.A.)? Мне жаль вас, но я готов и в этом пойти навстречу. Так по рукам?
- По рукам! - в пьяном азарте воскликнул я, еще не понимая, на что обрекаю себя.
Дон Кристобаль быстро и больно сжал мне руку, отпустил ее и затараторил:
- Я человек дела. Сейчас мы не мешкая, по установленной форме, составим цивильный контракт (в трех экземплярах, разумеется), подпишем его, надлежащим образом запечатаем, отнесем в контору сеньора Рамиреса, уважаемого здесь всеми и вполне благонадежного эскрибано (нотариуса – А.А.), регистрировавшего и не такие договоры... Ваш фамильный перстень, он, как вижу, при вас?..»

- На сегодня всё! - неожиданно резко прервал свое повествование «дон Хуан», - Хотите услышать финал печальной истории, приходите через неделю… Да, и не забудьте явиться в обществе сеньориты botella de vino de xerez sin abrir! (непочатой бутыли хереса – А.А.). При этих словах он дико захохотал и демонстративно отвернулся от меня...
V
... октября 165[6 года, Валенсия] <лакуна – текст разобрать не удалось>
«… <Итак>, начался мой третий визит в апартаменты «дона Хуана»…
<лакуна – текст разобрать не удалось>
… Я превратился в слепое <орудие> разврата, действующее по злой воле дона Кристобаля. Он привозил меня в провинциальный город, селение, захолустную aldea (деревню – А.А.), распуская слухи о том, что я – тот самый дон Хуан де Тенорио, скандальная слава о котором благодаря монаху Тельесу распространилась в то время по всему испанскому королевству, а потом перекинулась и в соседнюю Францию.
Если женщины сами не бросались в мои объятья, – а таких было немало – мне приходилось прибегать к отработанной тактике соблазнения, как правило, приносившей желаемый результат. Строптивиц же я просто насиловал, грубо и порой чрезмерно жестоко.
Разумеется, за обесчещенных таким образом жертв вступались их родственники – от титулованных дворян и оголтелых идальго до представителей низших сословий и гнусной черни. Дон Кристобаль часто становился моим секундантом в поединках двое на двое и всегда безжалостно расправлялся со своими соперниками, нанося им тяжелые или смертельные ранения. Я же старался проявлять человеколюбие, довольствуясь нанесением противникам легких ран. Спасаясь от преследователей, мы колесили по всему королевству, включая Португалию, вплоть до мыса Финистерре (в переводе с латыни - край света – А.А.)…
<лакуна – текст разобрать не удалось>
… Тем временем на несуществующего дона Хуана де Тенорио повсеместно объявили настоящую охоту: богатеи подсылали ко мне отпетых бузотеров, учителей фехтования, наемных убийц, один из которых однажды ловко метнул в меня толедский punal (пуньял - род ножа – А.А.). Если бы не дон Кристобаль, который каким-то чудом сумел подставить под летящую наваху свой baston (посох – А.А.), жизнь моя оборвалась бы уже тогда. Мой спаситель нанял после этого происшествия дюжину молодцов, которые защищали меня от непрошеных гостей. Доходило до смешного и одновременно страшного: пока я совращал очередную <жертву>, а дон Кристобаль, располагавшийся где-то неподалеку, заносил в список ее имя, вокруг нас разгорались настоящие побоища, сопровождавшиеся душераздирающими воплями и руганью...
<лакуна – текст разобрать не удалось>
... Спустя лет восемь после заключения проклятого договора, на базарных площадях, в домах знати и даже при дворе, в Эскориале, Алькасаре и Буэн-Ретиро, про меня стали говорить, будто я, то есть дон Хуан,
- ни разу не награждал понравившуюся мне женщину вторым поцелуем (что не отвечало истине);
- не знал, чего больше раздал — поцелуев или ударов шпагой (что отвечало истине);
- не помню, кого больше победил – женщин в постели или мужчин в поединках (помню, что побежденных мужчин было больше);
- брал силой тех женщин, которые отказывались мне отдаться (что, к сожалению, приближалось к истине);
- пил вино бочками (что было явным преувеличением).
Надо ли объяснять, что по свершении известного числа подвигов такого рода мы запасались провиантом и горячительным, а затем всей компанией отправлялись на пару недель в труднодоступные места, где cogeron un tablon (напивались в доску - А.А.) и как следует отсыпались. В конце концов, я допился до того, что мне стали сниться тяжелые кошмарные сны, в которых я совращал ведьм, а те гонялись за мной верхом на метлах.
Когда число моих побед составило ровно 666, а «договорных» лет – 10, я довел до сведения дона Кристобаля, что приостанавливаю свою «работу» и беру отпуск. Он изобразил на своем лице сочувствие, смешанное с разочарованием, за которыми пытался скрыть удовлетворение решением, принятым мною.
Тогда между Францией и Испанией возгорелась война, в ходе которой основные боевые действия развернулись в далекой Фландрии. Восхотев свести счеты с жизнью, я, назвавшийся на вербовочном пункте доном Хуаном де Тенорио, поступил в кавалерию в надежде, что меня отправят сражаться в Низкие <Земли>, но, по ошибке безмозглых вербовщиков, оказался в Росельоне, откуда французы благополучно вытеснили нас в Пиренеи и заставили оборонять крепость Сельс.  Кстати, того идальго, который вместо меня и под моим именем прибыл в Брабант, убили, по словам дона Кристобаля, при невыясненных обстоятельствах ночью в какой-то случайной междуусобной стычке. Подозреваю, с ним расправились мстители за обесчещенных мною женщин, приняв несчастного за «меня», дона Хуана …
<лакуна – текст разобрать не удалось>
… Неразлучный дон Кристобаль и здесь играл роль моей тени, однако даже он оказался не в силах помочь мне, когда французское ядро разворотило часть зубчатой стены. Масса каменных осколков пролетела мимо меня и вовремя спрятавшегося за выступ дона Кристобаля. Я почувствовал, как пара  увесистых обломков ударили по mi yelmo (шлему), спасшему меня от верной смерти. Однако пять или семь из них располосовали мне правую щеку и зацепили глаз, который я потерял позднее в подземном крепостном лазарете.
Как рассказывал дон Кристобаль, там я провалялся около месяца. Пребывая в отчаянии, я даже пытался наложить на себя руки, но за мной следили, что называется, oхos vigilantes (в оба глаза – А.А.). Не успел я смириться со своим увечьем, как комендант Сельса вдруг согласился на почетную капитуляцию. Впрочем, по предварительным условиям мирного договора, Сельс нам французы вернули, зато Росельон оставили за собой. Так бесславно для меня закончилась эта война, которая длилась и после моего увольнения с военной службы по ранению, причем без полагавшихся мне выплат. Как, сеньор врачеватель, мы всё еще воюем?.. Единственная приятная новость для большинства подданных Его Величества сеньора дона Фелипе, получившего тогда, как ни странно, прозвище Великого, заключалась в отставке герцога де Оливареса, по вине которого (и другого герцога - вашего кардинала де Ричельеу) обе стороны принесли столько кровавых жертв…
<лакуна – текст разобрать не удалось>
…Черная шелковая лента закрыла потерянный глаз, придав моей наружности, по словам дона Кристобаля, неотразимую мужественность и благородство…
<лакуна – текст разобрать не удалось>
... <Во-первых,> я почувствовал отвращение почти ко всем женщинам, исключая, пожалуй, малышек и старух, а, во-вторых, обнаружил, что женские прелести более не производят на меня того впечатления, какое производили ранее. Наконец, в-третьих, я испытал страшное потрясение, поняв, что у меня развилось то, что вы, врачи, называете «бессилием» или «нехваткой силы»!
Явись ко мне нагишом сама праматерь человечества под руку с голой красоткой - первая с картины Рубенса «Адам и Ева», а вторая с тициановской «Вакханалии» (я видел их в мадридской галерее вскоре после приобретения этих полотен королем), -  ни один мускул не дрогнул бы у меня там, где ранее всё дрожало, дергалось и крепло! Если в мою цветущую <пору> какой-нибудь графине де Ороско, или махе-простолюдинке Кончите из Мадрида стоило, изогнувшись, показать мне свою босую ножку величиной с «лебяжий клювик», как я загорался подобно факелу, ибо моя