ДОНКИХОТ
Я люблю путешествовать с рюкзаком за плечами. Поэтому и забрёл в этот город ближнего зарубежья.
Сойдя с электрички, осмотрел привокзальную площадь. Возле заброшенного пивного ларька пятеро неприкаянных людей – если по-разговорному, то бомжей – играли в карты.
Мне в таких людях больше всего нравится именно неприкаянность душ, но не бомжеватость внешнего облика. Думаю, что они не просто свыкаются со своей зачумленной судьбой, как говорят приличные обыватели – а им вот ужасно хочется отпускать свои сердца на свободу вольной воли, кислородного воздуха, и зелёной природы. Зимой, конечно, когда холодно голодно сыро, такая жизнь не очень-то по душе, и они мечтают о тёплом да сытном крове – но начиная с мартовской капели и до жёлтого октября, они кайфуют на просторе вселенной, это их мир.
Пятеро неприкаянных людей играли в карты возле пивного ларька и излучали радость.
Вернее, четверо мужиков шмаляли в подкидного дурачка; а над ними склонилась их дама, и заглядывая сверху восторженно покрикивала: - давай! снимай! бей! – и им это очень нравилось. Может быть, они сейчас бились за неё словно кавалеры в рыцарском турнире, и тот, кто победит, возложит на её кудрявую голову корону привокзальной принцессы.
Я заметно сбавил свой ход возле них – так они были мне интересны. Ну, пусть не сами они, а итоги игры – кто же победит, и не будет ли драки на копьях.
Один из мужиков, ростом да худобой похожий на донкихота, а открытостью бесстрашного взгляда на атамана, с тем же интересом посмотрел на меня. Но ничего не сказал. Зато ухмыльнулся его толстенький санчопанса:
- Что, браток, сыграешь с нами на бутылку? – заглядывая мне за спину, не привёл ли я кого.
- Неа, не сыграю. – Моя искренняя улыбка осветила их карточный стол. – Ведь вы тогда все станете играть против меня одного.
Дама тут же рассмеялась, показывая мне большие красивые зубы, и явно заманивая к сердцу: - Это точно! они уже многих пассажиров на бутылку раздели.
- Потише, родная, - чуточку осерчал атаман. – Здесь чужой человек, ещё подумает про нас бог весть что.
Он протянул руку к пластмассовому бокалу, и отпил из него. Удивительно, но в бокале было пиво: как будто мыши носили им из запертого ларька, бегая туда-сюда в белых фартучках с запахом вяленой рыбы, шурша босыми ножками по асфальту. Вообще, у мышей и у крыс очень симпатичные приятные ножки, словно детские беззащитные: так и хочется взять их на руки, да погладить по шёрстке – если б не зубы.
Атаман пустил свой бокал по кругу: сначала из него в два глотка хлебнул санчопанса, едва не измазав пеной свой улыбчивый утиный нос. Потом приложился худенький интеллигентный мужичок, похожий на задумчивого идальго в жабо: его шею опоясывал длинный оранжевый шарф, прикрывая то ли спитый от несовершенства мира и духовно страдающий кадык - то ль высыпавшие от грязи фурункулы. И остаток единым хлёбом заглотнул престарелый крестьянин, который видно, недавно торговал в пригороде племенную молочную корову, а его обманули бравурные цыгане.
- Выпьешь с нами, браток? – предложил санчопанса, как фокусник вытянув из ящика, на котором сидел, зелёную бутылку с импортной пивной этикеткой.
- Нет, спасибо. Лучше водочки. – Я похлопал по днищу своего рюкзака, и на мои аплодисменты отозвались две поллитровые стекляшки, словно распеваясь перед концертом.
- Ого! – Санчопанса радостно подмигнул атаману, понимая, что раз я сразу не затаился, то обязательно их угощу. Зримо повеселели и остальные сидящие за столом. Даже дульсинея на меня облизнулась, встряхнув рыжей крашеной короной.
Атаман улыбнулся:
- Ну, ради такого дела стоит и познакомиться. Я Донкихот.
- А я Юрий Сотников.
- А меня зови без фамилии, Санчопанса. Иногда ребята дразнятся, что я Санчопончо, потому что много ем – но это они любя.
- Я Идальго.
- Я Крестьянин.
- Дульсинея, - отрекомендовалась весёлая дама, и даже сделала мне книксен с реверансом.
Из моего рюкзака для новых товарищей забулькала настоящая водка: она текла по поднесённым стаканчикам тоненьким живительным ручьём - а живительное в ней было то, что она даже немому развязывает язык. Он, бедняга, силится трезвым сказать о своих мечтах и надеждах, но его не понимает никто, и люди только лишь нехотя поддакивают – да, мол, да – желая попросту отвязаться. Но зато когда немой выпьет стаканчик, а следом за ним и окружающие его, то беседа меж ними льётся безо всяких помех – им хватает мычанья и жестов.
Вот так, почти обнявшись и болтая совсем ни о чём, мы пошли на прогулку по здешнему городу.
- Давайте здесь остановимся, - не скомандовал, а как-то нежно попросил атаман Донкихот. И объяснил мне, как видно стыдясь своей нежности: - Эта набережная – моё любимое место. Тут прямо ширь города открывается, и всей жизни. В других местах я дышу учащённо, быстренько, будто вот сейчас подойдут полицейские и вместе с документами отберут у нас воздух. А здесь кислород большими ломтями, свежими - их можно заглатывать не пережёвывая.
- Раньше тут утки плавали, и много, - вздохнул тоскующий Идальго. – Только их бедняки перебили да съели.
- Ты жалей не уток, а людей. – Санчопанса вместе с Крестьянином и Дульсинеей уже устроился на травке, разложив рядом дешёвую снедь да пару бутылок пивка. Вот уж для кого каждый день казался праздником, хоть даже и в полицейском застенке. – Главное, чтобы мы сами жили, а всё остальное само вырастет на земле.
- Эээ нет, не говори так, - возразил ему душевно ущемлённый Крестьянин. – Само не растёт: я на своём тракторишке с утра до ночи вспахиваю свой гектар, культивирую, обсаживаю – чтобы урожай был хорош. А если нет, так одни сорняки выползут из земли как драконы.
- Да я же не о тебе; я вообще про природу. Глянь только, как она с весны в рост поднимается, и никакие ей удобрения не нужны. А вослед за ней и животные с птицами, которые кормятся этой природой.
- Придёт такое время, когда и нами кто-нибудь будет кормиться, - снова вздохнул Идальго; но не тяжело, а легко, словно бы чувствуя в той приходящей когда-нибудь смерти своё избавление от жизненной маеты.
Нарочито встревоженная Дульсинея, улыбаясь, кинула в него скорлупой от яйца:
- Типун тебе на язык, дурак! Помирай сам, а я ещё поживу.
Идальго отряхнулся, но не обернулся, как видно гребуя ругаться с недалёкими для него людьми: - Это уже как получится, сё только господь бог ведает.
- Не обращай внимания, они постоянно так пикируются, - тихонько сказал мне Донкихот. Он смотрел на них как мудрый отец: только у настоящего отца есть великие надежды на будущее своих детей – а эти дети уже выросли, но так и не стали космонавтами, как мечталось.
- Что же они терпят друг друга, если не любят?
Донкихот удивлённо посмотрел на меня, и покачал головой, усмехаясь. – Знаешь, ты спрашиваешь как обыватель – любовь, дружба, и всякая ерунда. А мы ведь живём одним днём, и если что-нибудь случится, то найдём себе новую коммуну – и тем снова будем счастливы. Мы уже больше не привязываемся ни к кому.
- И совсем не влюбляетесь? Так же очень скучно жить.
Мне, обожающему прекрасную жизнь и её замечательных женщин, казалось нелепым отказываться от почти единственного удовольствия, данного богом, иль небом, или кем там ещё.
- А в кого? в Дульсинею? – Донкихот насмешливо и горько поглядел в её сторону, на то как она поедала колбасу с яйцами, запивая пивом из горлышка. – Было дело – я прежде посвящал ей стихи, но тогда она была живая, верящая и неспитая. А потом скурвилась: стала глушить водку, бросила мыться и расчёсывать свои кудрявые волосы - и однажды я прихватил её голую со своим Санчопансой.
- Неужели зарубил их обоих? – В его признаниях уже не было давнишней боли, иль сожаления, и поэтому я позволил себе пошутить.
Атаман Донкихот искренне рассмеялся:
- Ну нет: я поступил как истинный джентльмен. Сказал – продолжайте, господа – и вышел из комнаты… – Он задумался; помолчал, вспоминая. – Знаешь, последние полгода у нас по городу гуляет одна история – она, может быть, не совсем о любви, но что-то в ней цепляет за сердце, и даже наши прожжёные уличные циники, которые за моток медного провода любому голову расшибут, пускают от умиления горючую слезу.
- Расскажи.
- Ну, слушай – времени у нас пропасть. –
И вот что он мне поведал:
- Шла по городу девка, худая как швабра. Джинсы на её жопе висели мешком, и куртка холщово спадала с сутулых плеч. Вязаная шапочка была надвинута на глаза, пряча их от унижающих взглядов. Встречные люди жалостливо, и в то же время брезгливо смотрели на неё, спеша тут же отвернуться, чтобы не дай бог не ответить ей на какую-нибудь сиротскую просьбу. Было даже непонятненько, сколько ей лет: так худоба измочалила мясо и слабый скелет. Казалось, дунь на неё ветер погромче – и она свалится в кювет тротуара.
Персонаж колоритный: девчонка всеобще похожа и на тех матерей, кто бросает детей на помойку, и на вечных бомжих, которые наверно ещё с детских лет мечтают таскаться по свалкам. В ней много обречённости и смирения, как в мадонне Иисусовой. Кажется, вот подойдёт к ней итальянец с копьём, и скажет – давай своего кучерявого сынка на распятье – и отдаст, даже не вымолвив слово пощады.
У этой девчонки среди документов есть жёлтый билет полоумной – хоть она и не дура, а попросту малость психованная. В детстве задумавшись о жизни и смерти, она испугалась, и потом от страха порезала вены. А когда об этом долетело до школы, то очень умные педагоги, обеляя свой учительский опыт и ангельские крылышки детолюбов, тут же провели общественное собрание, на котором чёрным тавром непрощенья заклеймили сначала смерть, а после и девочку. С нею все перестали общаться.
И вот теперь с жёлтым билетом ей на работу устроиться трудно. Всё равно, что прийти в отдел кадров с печатью на лбу – я дурак. Все поначалу ласково смотрели на неё, и шептались: – ах, какая девчонка! ей бы на сцену в белом платье весны, и пусть она кружится с солнцем под музыку вальса. – А заглянув в документы, тут же отводили глаза – и отсылали подальше, с отказом.
Если бы у неё был дружок, сердечный напёрсник, то девчонка б призналась ему:
- Я всегда старалась поскорее пройти по улицам к своему дому, сутулясь и прячась как можно ближе к земле - чтобы слиться с ней серым цветом, и быть незаметней для всех. Но не понимала, что моя жалкая жалость ещё больше привлекает внимания людям: и они тоже отводили свои взгляды, чтоб не стать причастными к моей немощи – потому что совесть от чужой боли грызёт сильнее чем от своей.
Когда вокруг никого, то я поднимала голову и заглядывала в окна домов, или квартир на первом этаже многостроек. Не знаю, что я хотела найти там: может быть, скандалы и ссоры жильцов, их семейную неустроенность – и мне бы тогда стало легче, что не одна я в паскудстве живу, а с такими же бедолагами. Когда же я видела счастливые лица и богатую обстановку, то за себя ещё больше страдала и нюнилась, тихонько сжимаясь в комок.
Наконец меня взяли в небольшую кафешку, грошовой уборщицей. Хозяйка позволяла официанткам собирать остатки обедов в судки, для собак да свиней. А мне запрещалось взять даже хлеба, хотя есть я хотела больше
