рассудок – уж не влюбился ли он на старости лет.
Но это он так манерничает – потому что для своих зрелых лет его тело выглядит импозантно, лицо привлекательно, и только кошелёк довольно-таки скудноват. Хотя влюблённых людей тот не должен смущать: их души всегда переполнены тайными взорами, лёгкими пожатиями ладоней, и полушёпотом недосказанных слов.
Мужик теперь доверяется зеркалу, болтая с ним вечерком, в одиночестве: - Она обыкновенная кроткая девчонка осьмнадцати лет – может быть, даже и нецелованная. Я всё это чувствую по её доверительному влеченью ко мне, и что она истосковалась по ласке.
- дурень ты, губошшшшлёп, - шипит ему зеркало, зло искривив зачумлённую рожу судьбы, - именно в таком тихом омуте водятся подлые черти. Нежничает: значит притворяется, втираясь в доверие – а после первого поцелуя потянет в полицию, изнасиловал мол. В домишко впустил: а она присматривается к вещам, и тайно делает слепки ключей – обворует, сказавшись убогой, а квартиру в огонь.
- Врёшь ты всё: я вижу лучше, что нет у неё в душе грязи, и нету на теле поганых следов.
- это ты, дружище, обманываешь себя – потому что всё равно червяк недоверия грызёт твою душу. Ведь она ищет для жизни верных товарищей, а ты теперь от них метеором летишь. Раз дал тебе бог свою личную орбиту судьбы, то и незачем подпускать к ней чужеродные планеты да спутники. Бывает, полюбишь – в притяженьи сольёшься, и полетаешь лет пять в вожделённых объятьях с любимой. А потом - бац! – взрыв, апокалипс для вас, двух безумствующих страстных планет, разлетающихся по сторонам во вселенской ненависти. –
Девчонке были невдомёк его тревожные мысли, и глупая болтовня с отражением в зеркале. Ей впервые перепало счастье встретить на пути понимающего человека, родственную душу – она с искренней болью делилась с ним своими долгими переживаниями по поводу обыденной внешности, нестойкого разума, дешёвой одежды и всяческих неудач.
А он смотрел в её лучистые глаза, искрящиеся неудержимой радостью обретённой дружбы, и боялся – ужасно страшился сам в себе обмануться, и её оскорбить этим хлёстким прозрением, сразу рубящим насмерть такую невинную, почти юродивую душу.
Поэтому вечером он снова шёл к зеркалу:
- Сегодня она опять приходила ко мне, неприкаянная. Ей обязательно нужен хороший товарищ, чтоб выслушал, а то и советом помог. Столько зла натерпелась, но до сих пор верит людям – как котёнок, которого топили, да не утопили в ведёрке. Мягкое сердце.
У меня же оно жестокое. Я такой отпор могу дать севшему мне на шею да плетью погоняющему, что та плеть оставит глубокие язвы на теле его, кои не зарубцуются досмерти – так что черви моего мстительного презрения век будут в них ползать, подъедая рваную плоть и гниющую душу. -
- ты уже говоришь мудрым разумом сорокалетнего мужика, - отвечало зеркало. – Ты боишься лишний раз подпустить к себе даже близкую душу. А девка открыться кому-нибудь хочет, до кишок, донага, и ты для неё становишься всё роднее – ох, дура. –
Но вся эта пустая трепотня забывалась, как только к нему приходила она. Ведь люди сами себе придумывают сердечные проблемы, заботы, обузы – самоедствуя и грызя разум по мелочам, в мыслях, а что дальше будет и чем всё закончится. Но жизнь и её сущий мир намного мудрее мелкой, и пока ещё тревожной эпохи человека, потому что иногда, в усладу, позволяют ему жить-быть только нынешним днём, не заботясь о будущем завтра. Так бывает, когда человек истинно полюбит.
В самом начале знакомства, ещё только при зарожденьи любви, на мягкой кожице сердца едва лишь появляется боязливый росток – в его зелёном таинственном образе пока нет лица, нет бутона, и кто из нас знает чем вырастет он?
Но его можно вдохнуть, осязать и услышать. Он пахнет талой весенней водой: размякшими сухарями зачерствелого снега и молоденькими ароматными почками – весь этот мартовский суп похож на окрошку, которую дряхлая бабушка-зима приготовила для своей теплокровной внучки. На ощупь росток едва осязаем: как зарождение лесного родника в густой чаще, среди глухих буреломов, где не докричишься ау; на копытном следе бродячего лешего, что минуту назад тыкнул лапой землю, а в ней уже вот он – родичка. Каждый такой младенец похож на всех остальных – пухлощёк и курнос – но у всякого свой неповторимый голос, гласок, слышимый и различимый лишь теми, кто обожает его ребяческое агу, а все равнодушные раздражённо запахивают от какофонии свои бедные уши.
Девчонка оказалась порядошной болтушкой.
За время своей человеческой немоты она столько намолчалась наедине с собой, что теперь эти буквы, слова и фразы истекали полноводной рекой, по которой плыли и бригантины из прошлого, и пароходы из недавних времён, а особенно огромные белые лайнеры, похожие на пока ещё неисполненные девичьи грёзы. Помимо этих красавцев по речке проплывала и всякая муть в виде тины да щепок: но что тут поделаешь, если язык женщины, тем более долго молчавшей, исторгает из души все её впечатления – хорошие, плохие, а бывает что и всякую ерунду.
Мужику очень нравилось её слушать. Он нарочно задавал ей какой-нибудь интересный вопрос, по жизни или по быту, на который не было короткого простенького ответа – ну например, рецепт её любимого салата из крабовых палочек – и она тут же вспыхивала стосвечовым сиянием, радуясь возможности лишний раз поболтать, пообщаться, разгоняя ту мрачную тьму из души.
- Ты знаешь, какой он вкусный? – восторженно спрашивала она, причмокивая от удовольствия воспоминаний.
- Не знаю, - насмешливо отвечал он, тая в глубине глаз свою хитрую улыбку; хотя на высоком административном посту успел распробовать даже самые экзотичные блюда, буржуйские, вроде ананасов в шампанском.
- Вот когда у нас будут лишние денежки, я тебе его сотворю, - обещала она, начищая не кокосы, а картошку для жарки. И тут же переводила разговор на что-нибудь несущественное, вроде птиц за окном или кошки-приблуды, чтобы не смущать его разговором о денежках.
Тогда он подходил к ней – нежно, как божья коровка садится на палец – и гладил по голове, по белобрысой короткой причёске.
Она сначала стыдливо и боязно пряталась в плечи, словно черепашка из мультика; а потом оттуда уже снова тянулась макушкой к его тёплым загрубевшим ладоням. Ладони пахли перетёртой травой сорняков, лёгким кострищем, и немножко как будто навозом. Не особенно волшебный аромат – но так пахнут только родные люди, заходя в отчий дом после работы.
- останься… - однажды всё-таки решился и промолчал он, когда она собралась уходить поздним вечером.
- хорошо… остаюсь… - так же молча ответила она, и больше уже не ушла.
Любовь, наверное, это высшая степень чувствительности счастливого человека. Интуитивное понимание чужого сердца наитием душевного восторга. - Я заметила, что ты меня любишь. – А я заметил, что ты заметила, что я тебя люблю. – А я заметила, что ты заметил, что я тоже люблю… - и этот разговор может продолжаться до бесконечности, как бесконечно и безмерно во времени и пространстве торжество любви.
- Ты меня понимаешь?
- Да я тебя так понимаю, как ты себя не поймёшь никогда. -
И это правда. Самые лёгонькие, пух-перо, едва лишь заметные оттенки родного голоса, звенят в любящем сердце сильнее и громче колокольного набата, а далее с кровью разливаются по всему телу, и даже в самые дальние его окраины – так что обыкновенные прохожие молекулы, глядя в телесное небо, поздравляют друг друга и наверно целуются: - Любовь воскресе! – Воистину воскресе! – И этот сердечный благовест бросает душу человека в великую божественную дрожь: не в том смысле что бог да господь, грехи да покаяния, добродетели да лбом об пол - а то что существуют на белом свете может быть эфемерные и призрачные, неразумные, но для любящего человека явые очертания цепких чуствительных истин, крючьями любви, дружбы и милосердия, удерживающие его душу на этом свете. -
- Хорошоооооо, - выдохнул я, впечатлённый волшебным рассказом Донкихота, который пробрал меня словно стакан чистого спирта, до кончиков пальцев. Даже уши мои покраснели от стыда, чистой радостью завидуя такой райской любви, одаривающей только настоящих ангелов.
- Да ничего хорошего, - горько произнёс атаман, внезапно кинжаля свои прежде добрые глаза на подходивших к нам полицейских.
- Почему? – Меня будто бы тряхануло током. Стало хладно и неуютно.
- А ты вот у них спроси, у жандармов.
- Это кто тут жандармы?.. а, Донкихот?
Полицейские подошли вплотную, поигрывая резиновыми дубинками. Их толстые животы походили на лобовую броню наступающих танков, не оставляя нам даже места чтоб кинуть гранату. – Ты опять в обезьянник просишься со своей гоп-компанией?
Я попытался вступиться, не в меру интеллигентствуя среди уличной потасовки:
- Извините, молодые люди! Он просто погорячился.
- А ты кто такой? Документики есть?
Я суетливо и позорно зашарил в своём рюкзаке, беспокоясь не успеть и попасть к обезьянам в полицейском участке. – Вот.
- Аааа; так ты вообще не местный. Тогда чего лезешь не в своё дело – тоже в обезьянник захотел?
Атаману Донкихоту уже надоел весь этот зоопарк: - Ну что вы заладили одно и тоже – давайте лучше выпьем пивка.
Я тут же вытянул из кармана бумажную денежку, потворствуя замирению простого народа и вооружённой полиции: - Мы угощаем.
Толстые полицейские переглянулись; но видно, что их животики уже изрядно изжаждались, и в один голос продудели пупками: - Тащи.
Минут через десять мы все сидели на травке: полицейские в два горла тянули прохладное пиво, сидя на подстеленных курточках наших угодливых мужичков, Дульсинея завлекательно хихикала, моргая ресницами как куколка, и только Донкихот брезгливо кривил губы.
- Так о чём вы хотели у нас спросить? – полюбопытствовал молоденький полицайчик, возжелавший после хлеба замечательных зрелищ и баек.
Донкихот мельком поглядел на меня; взор его сразу подтаял при воспоминании о своих блаженных героях. – Я рассказывал Юрию про тех двух влюблённых со старой пустоши.
- Аааа, те двое придурошных, что жили возле новенького торгового центра! – Молодой полицайчик рассмеялся, хлопая себя по коленкам, по ляжкам. - Вот из-за таких как ты сочинителей и появляются всякие мифы, а нас потом вызывают на место их преступления.
Он повернулся ко мне, и пьяненько положил ладонь на плечо: - Браток. Всё это муть голубая, я знаю что он тебе наболтал. Не верь. Мы вот с напарником туда выезжали, и всё честь по чести.
Полицейский постарше молча кивнул головой, занятой стаканом янтарного пива, и погладил свой блестящий погон – словно бы подтверждая, крестясь.
- Двое захудалых бомжей, мужик с девкой, поставили себе на земле незаконную хатку и оттяпали целый участок. Их, конечно, попытались по закону турнуть – а они, суки, в драку. И тогда новый хозяин земельки, барыга, нанял безбашенных малолеток. – Молодой полицайчик ухмыльнулся, как видно уже не удивляясь, а даже завидуя нравам нынешних деток. – Ну те, конечно, пригрозили, что изнасилуют девку на глазах мужика – а бомжи ссыканули, поверив, и полезли спасаться на крышу старой зачуханной пилорамы.
- Там шифер весь никуда не годный, - произнёс
