Тот шкаф

посмертия.
Новости-то какие!
– Вы это помните?
– А как же, – он не удивлён. – Я ехал…было ночь. или нет, день?
Детали исчезают первыми. Остаются лишь островки самого яркого. Ночь и день – это, к несчастью, всего лишь ничего не значащие детали и будь в мире призраков полицейские или детективы, они бы от отчаяния и слабости показаний, на стены бы лезли.
– Или всё-таки ночь? – ему это важно. А может он не хочет говорить дальше. голову опущена на веревку, мысли…где они?
– и что случилось? – я перевожу на суть.
– Он выскочил…совсем ещё подросток. Я пытался, но не вышло. он умер. Я его сбил, – рассказ сбивается, но я и не ищу подробностей.
– Это был несчастный случай, – говорю я. – Если вы не нарушали правил, а он…
– Меня даже не арестовали. Отпустили, – призрак пытается улыбнуться, и зря. Видит небо – провал рта услужливо чернеет рядом со мной и к горлу подкатывает тошнота.
Духота тотчас усиливается, мол, я сделаю тебе хуже, Ниса.
– Не наказали, – продолжает призрак. – А он ко мне каждую ночь… или день? Я его видел. Видел не видя, понимаете?
Понимаю. Или совесть, или Агентство наше надо было вызывать.
– И теперь вот, – он указал на верёвку-змею, что висела на перекладине в шкафу, услужливо пружиня над ним. – Теперь я здесь.
Совесть сдала. Нервы не выдержали. живые не помогли живому. Куда они, интересно, смотрели? В сторону? На светофор? Куда?
– Это был несчастный случай, – повторяю я. – вы не виноваты. И потом – вы уже порядком наказали себя. Вам надо идти.
– А вдруг там покой? – снова по кругу. – я ещё не искупил. Я ещё не домучил себя.
Самонаказание? При жизни это у них, людей, бывает, но в посмертии? Поразительное упорство.
– Это не вам решать, – я уже чувствую усталость, да и духота расслаблению не способствует. – Есть мир живых, есть мир мёртвых. Вам – к мёртвым.
– Но страдают живые, – возражает призрак. – Его родители ещё тут. Я знаю, прошло мало времени. Они ещё живы, точно живы. Значит и я должен.
Не понимаю людей! Странно даже – живые должны оставаться живыми, а в посмертии меняться. Этот остался прежним. Упёрся рогом и висит, страдает.
– Вы мешаете другому живому человеку! – не люблю этот аргумент, он для мёртвых обычно не действует да и мне произносить его не очень приятно – в конце концов, это ведь нелепо, вспоминать живых-то!
Но тут это явно должно было сработать. Совесть когда-то увела его в шкаф, а теперь должна была вывести из шкафа.
– Это ваша трагедия, но цена за неё выплачена. Вы умерли, лишили мир…кем вы были?
– Не помню, – признаётся пристыженный призрак.
– Вдруг вы были врачом? Или поэтом? Или музыкантом? Да хоть кем! Вы лишили своих родных себя. Вы опустошили мир на одного себя. Это ваша цена. А теперь вы хотите влезть в жизнь другого человека, который к вашей трагедии отношения не имеет? теперь вы пугаете его,  он вас чувствует, слышит, как по ночам здесь качается ваше тело. Даже не тело! Душа! Вашего тела нет. его сняли. Может пришли на запах, а может вас нашли ваши родные. Но это ваша плата, почему вы вмешиваете сейчас других? Человеку, который здесь живёт, ваше общество не сдалось!
Призраки не имеют совести. чаще всего они полны жалости к себе, но этот остался человеком, может быть, он и при жизни был очень совестлив и это перешло в душу? Не знаю, но выговаривать надо – вдруг сработает?
И сработало.
– Я уйду…если так. может быть, мне повезёт, и там высший суд? – призрак колеблется, но я подбадриваю.
– Вам нужно закрыть глаза, мой друг.
Я сочувствую мёртвым. Кто-то их боится, но совершенно напрасно. Мёртвые завидуют живым, а любая зависть – это сочувствие от того, кто лучше. Для мёртвого самая захудалая жизнь бродяги-пьяницы будет желанна, а для живых? живым всё не так.
Всегда и всё.
Но кончено. Плещет из пластиковых мисочек силой, гаснут одна за другой свечи, и, наконец, конечно – разжимается змеиная петля-удавка, он прощает себя, прощает и идёт туда, куда живым путь закрыт.
Мою голову раздирает болью. Тяжелые запахи – это всегда невыносимо. Но это часть моей работы. Часть пути. По крайней мере, я могу встать и могу открыть окно, впустить воздух, вдохнуть его по-настоящему.
***
– Значит, стуки больше меня не потревожат? – Робертсон румян и доволен. Зато я измотана и зла.
– Если только крысы не придут, – язык во рту ворочается с трудом, но живым же всегда надо всё знать в подробностях, да по десять раз уточнить!
– Крысы? Какие крысы? – он снова пугается и мне чуть легче.
– Серые, с гладкими хвостами, – отзываюсь я, с трудом пытаясь сообразить – это у мышей гладкие хвосты или всё же у крыс? Но не помню. Зато Робертсон, видимо, впечатлён.
– А что, могут быть крысы?
– Сейчас там нет призрака. про крыс узнавайте у…крысоловов.
Он хмурится, кивает, ведет меня до дверей.
– Агентство пришлёт вам чек, – я бросаю дежурную фразу.
– На пятьсот? – уточняет он.
– Да. Сто выезд, четыреста очистка.
– Вы здесь были всего четверть часа! – он возмущается, прорывается его людская душонка, к которой у меня пока нет сочувствия.
Я останавливаюсь на пороге.
– Вас что-то не устраивает?
– Просто…пятьсот за пятнадцать минут – это как-то многовато, – он хмурится, мрачнеет.
А я вспоминаю его испуганное круглое лицо, когда он сидел в нашем Агентстве и легко подписывал договор, не глядя даже на сумму. Стуки из шкафа пугали его, но вот теперь, оказывается, ему дорого.
Я могла бы просто уйти. В конце концов, могла бы напомнить, что его всё устраивало – это бы тоже соответствовало моему обещанию, данному Волаку, быть вежливой.
Но я устала. Этот человек нарывался, поэтому пришлось открыть рот и выплеснуть в монологе всё скопленное раздражение.
Было там и про то, что он стоит над душой, и про то, что задаёт вопросы, и про то, что не имея представления о специфике работы, он может в следующий раз сам сидеть у шкафа и выкуривать призрака, который, если он нам не заплатит, вернётся.
– Ниса… – мне почудилось, что в голове я слышу голос Волака, – ты же обещала!
– Обещала, – отозвалась я, пока Робертсон, присмиревший и испуганный не понимал, к кому я вдруг обращаюсь, – и видит шкаф, я пыталась!
***
– Жалоба или иск? – играть не было смысла. Волак явно всё знал, не просто же так он меня вызвал, осталось лишь выяснить, насколько тяжелы мои дела.
– Жалоба, – сухо ответил Волак. – Ниса, ну это люди. Будь снисходительнее!
– Может, мне им ещё грибной суп варить? Или убираться? Я выполнила свою работу, а он…
– Уймись, – попросил Волак, – во имя всего благого! Я же понимаю. Просто прошу в следующий раз быть помягче. И вообще, не ворчи – с жалобой мы разберемся, а вот тебе лучше отдохнуть, на тень похожа.
А я и есть тень, мой дорогой Волак. Тень от жизни, служащая мёртвым.
– Три дня, – продолжал шеф, – чтобы я тебя здесь не видел три дня, поняла?
Я поняла. Поняла и загрустила – как же там без меня мёртвые?
(*) из цикла «Мёртвые дома» - вселенная отдельных рассказов. Предыдущие рассказы: «Рутина, рутина…» и «Отрешение»