Лесной сон самый крепкий на свету и во тьме. Деревья укроют тебя от тревоги, ветер зашерудит листвой да травой – сплетёт колыбельную. А земля – пахучая, древняя, знает как бок пригреть, периною стать, знает, если и ты помнить будешь, спать укладываясь.
Спи, лесной сон крепок. В лесу и время идёт иначе – густеет воздух с подступающей зимой, густеет и время, тащится, плетётся. А как пахнуло весной, как зарядило солнцем по продрогшим веточкам, так и время ускорилось, полетело ветром и птицей, взбодрилось.
Лесной сон крепок и сладок…когда тебя не будят.
Сначала я не хотела замечать деликатного тычка острым клювом в плечо. Сплю так сплю, уймитесь! Лишь плотнее прижала к себе листву-одеяло, мол, не чую.
Но повторился тычок, перестал быть деликатным, будь я человеком, и до крови бы прошлось, наверное.
– Ну ты обалдел, нет? – пришлось оставить одеяло, сесть среди живой и возмущённой не меньше меня листвы. – Чего стряслось-то, Ворон?
Строго говоря, я не удивилась, когда увидела огромную чёрную птицу, посмевшую побеспокоить меня. Во-первых, во всём лесном царстве только ему на это хватит наглости. Во-вторых, он мой разведчик, мои глаза, мой слух…
Разленилась я с ним, к слову, знатно. Но по лесам снова скакать, обращаться листвой и слухом лесным я больше не хочу, пусть уж лучше он летает, он меня на три сотни лет моложе. А может и четыре – тут смотря как считать.
– Кх…– не со всеми Ворон слово молвит, не те уж время пришли, чтобы так трепаться с кем пожелаешь, тут знать надо, где и с кем молчать. Отвыкает и он от речи, хрипит, пока речь не вспомнится. – Кх-х-ар!
– Ты в другой раз лучше сначала вспомни, а потом уж…– но тут только рукой махнуть, что толку от возмущений? Он не первую сотню лет живёт, будить ради потехи не станет. А если станет, то река ему бульоном будет, не меньше!
– Кх…тьфу! Окаянство какое! – Ворон похрипывает, прыгает на своих лапках, огромная чёрная тень, страж лесного царства, мой друг, мой советник. – Речь с тобой забудешь! Всё спишь и спишь.
Плечами пожать да и дело с концом. Что тут в упрёк-то мне ставить? Не я такая, а сама природа – у рек спросите, у морей, у гор – там все их дети спят всё больше и больше. Времена уже не те, не те! Раньше был простор и шум, раньше были песни и даже войны, а теперь всё больше ко сну нас клонит, и неважно где мы и откуда идём – от гор ли, от морей – одинаково тяжелеют наши веки и клонит нас в тягость, тело само не гнётся, хочет только безвольно лежать, укрытое…
– Но да ладно, ленись, я уж на страже побуду, – Ворон и впрямь скучает по речи, вон как его несёт-то! – Мне-то что, мне не привыкать, я всегда…
– Чего будил-то? – но мне этот поток не нужен. Я спать хочу. Долго спать, пока земля не будет прежней, а она будет – она всякий раз прежняя. И всякий раз одно и то же: шум, потом сонливость, потом забытье и холод – и тут главное не проснуться, а потом возвращаешься обновлённым, и снова в шум.
И снова простор, песни да войны.
– Беда тут, – Ворон мог бы на меня обидеться, если был бы в том смысл, но он знает, что смысла нет, и потому сносит мою грубость легко. – Прямо совсем близко, почти у границ твоих.
Границ у меня нет. Вернее – они то редеют, то восстанавливаются. Лес же, а в лесу всё подвижно. Но о каких границах он говорит, я, конечно, знаю. Перед сном своим я ограждаю чертой силы свою колыбель. Нет туда хода никому, кроме ветра, листвы да…Ворона.
– Ну?
– Девчонки две пошли за ягодами, да, боюсь, заметили их, – Ворон выдыхает суть быстро, знает, времени нет.
Я тоже знаю. За ягодами много их гибнет в тенях – всегда так было. Лес он такой, почтения требует, правил. Люди в пору шума и песен это помнят – несут в первые дни лесного пробуждения угощения, кланяются первому кусту, а потом забывают, и начинается полное небрежение. И тогда приходят чёрные тени. Злые, голодные, слепые в нашем мире, они зрят в том, вечном мире, куда все мы однажды провалимся, когда кругам шума и сна придёт конец.
Не всех спасёшь, не за всеми угонишься, а иной раз и спишь, не добудится Ворон. А тут его тронуло, прилетел…
– Молоденькие совсем, – у Ворона блестят чернотой глаза, но его чернота живая, как земля, а не бесплотная, как у теней. – Одной лет десять, другой восемь. Сёстры, пошли в лес. Решили к приходу матери пирог ягодный сообразить, места, мол, знакомые!
Ворон кряхтит, ругается по-своему, по-птичьи, на непроходящую гордыню людскую, на наивность и на веру людей в собственное знание.
– Не сказавши пошли, – продолжает Ворон, отряхнувшись от брани, – никому не сказавши. А тени сильные…
Сама знаю, чую, вот и тянет на сон. Было б далече, не пошла бы даже – я не хранитель людей, я дочь лесная! Но тут если у меня, у самой моей границы, почему не помочь бы? Если, конечно, успею.
Хотя тут по-всякому может сложиться. У ягод, не у всех, а у тех, что красного цвета, связь с чернотой безжизненной и тенями чёрными своя. По старой легенде лесной пошли красные ягоды от пролитой крови первых лесных детей, а до того были ягоды сплошь белые и синие.
А кровь в древнюю землю стекла, поднялась краснотой, вот и тянет, тянет! Ворон говорил когда-то, что за год ему подсчитать удалось до трёхсот пропаж людских в лесном царстве. И все по ягоды шли или же за ними свернули вдруг с дороги.
Безумные…
– Красные вкусные, так они говорят и считают, – когда-то объяснял мне Ворон, недаром летает он у домов, всё слушает разговоры чужие. – Спелые, мол, да витамины в них.
Чушь. Сока и сладости в них столько же, просто ум человеческий не за сладостью гонится, а за цветом. Впрочем, чего я ворчу? Есть красное не возбраняется – хоть клюква, хоть вишня, хоть брусника или ещё чего…
Там, где кровь пролилась, давно уж земля закаменела, да снова прахом разошлась.
– Поможешь? – с надеждой спрашивает Ворон.
Помогу если смогу, если успею. Не зверь я.
– Показывай их…– отвечаю я.
Ворон закрывает всевидящие очи, представляет их мысленно, так, чтобы и я увидела. Мгновение, другое и я уже вижу – две русые головки, два напуганных личика (чуют что-то?) и…красные платья и ленты в волосах.
Блаженки! Две блаженки! Почему забывают слова предков? Их предки, в лес ступая, всегда старались одеться неприметнее – серое или коричневое, а на худой конец – зелёное. И знали, что желтому да красному в лес нельзя!
Заметят. Заметят и уволокут, не найдут потом даже волки. Хорошо если кости вынесет – уже белые, гладкие, без налёта мясного. А чаще всего и того не будет. Были и не были – и со взрослыми так, а про девчонок чего говорить?
Но попытаться надо. Не хранитель я людям, но и не камень ведь. Должна попробовать. Клонит тело к земле, тяжелеют веки, одеяло придавливает, куда, мол, идёшь, безумная, останься! А я поднимаюсь, иду, но не надеюсь.
***
– Ганк-а-а, мне страшно! – Дина маленькая и быстрее чувствует неладное. Ганка ещё злится поначалу, вот же взяла на свою голову, надо было одной в лес метнуться, уже б дома была да тесто б месили! Но нет, потянула сестрицу!
Но проходит раздражение быстро, сменяется страхом – кажется, смотрит кто-то. а кто? Ганка оглядывается – кусты, вон и тропа, по которой шли, там, за нею, за поворотом, такие редкие деревья, что и разглядеть дома можно.
Ничего страшного! Да и набрать-то им немного нужно, на пирог! Зато мать обрадуется. Вернется с поля усталая, красная вся от солнца и труда, а они ей пирог. Улыбнется…
Ганка даже скорей зашагала ободрённая, но бодрость эта легко сошла. Страшно, страшно! Права Дина – страшно по лесу идти. Хотя, казалось, далеко ли ушли? Вон, тропа, вон и поворот, сделай шагов двадцать, и…
И?
Ганка обернулась в очередной раз, чтобы доказать себе, что они у самой кромки, и поняла с ужасом, что тропы за спиною нет. Сгинула! Клясться была готова Ганка, что не сходили они с тропы, а она сгинула! Сама собою что ли? Или по колдовству?
– Ганка, – выдохнула Дина и прижалась к сестре, – Ганка…
Уж лучше бы она кричала, лучше бы плакала – что угодно было бы лучше этого обреченного голоса, в котором не было и тени от надежды. Кажется, Дина в один момент поняла то, что ещё боялась признать Ганка и смирилась. Легко и просто смирилась. Незнакомая со смертью, она знала о ней мало – где-то на задворках памяти плакали мама и тётушки, а потом куда-то все долго шли и ещё были пироги – и с капустой, и с ягодой, и маленькие – с рисом, и тёплые, но шершавые руки гладили её по голове да подкладывали кусочек.
Ганка помнила больше – и простой деревянный гроб, который покоился на двух лавках, и три ночи, которые она боялась ходить мимо большой комнаты и постоянные слёзы матери, и дурной запах, замаскированный, слабо, надо сказать, замаскированный другим – терпким, горьким…
– Всё ладно! Ладно! – Ганка была старше, она знала это и понимала, что всё зависит от её спокойствия. А так хотелось сесть на траву и заплакать! Трава щипала ноги, а прежде приятно щекотала, и земля вдруг стала колючей и неприятной. Всё вокруг изменилось с той самой секундой как исчезла та самая тропа.
Ганка решительно взяла Дину за руку и потащила назад. Важнее всего вернуться на тропу. Это первое дело!
Тропа не поддалась. Она должна была быть прямо тут, под ногами, да и исчезнуть не могла, они так и двигались по кромке леса, так чего же?..
Но тропы не было. И деревья – неприветливые, грубые, с мёртвыми, лишёнными листвы сучьями, кренились перед ними, образуя непролазные ходы и петли. Такого не было! Все деревья были живые, а тут вдруг как омертвели разом. Ганка обернулась, дернула Дину в другую сторону, через кустарники тоже можно было пролезть, но те – ещё недавно живые, наполненные зеленой силой, теперь были серыми, колючими.
[justify] Паника подступала быстро. Ганка боролась с нею из последних сил. Маленькая рука Дины в её руке взмокла, но понять, кого бросило в жар – её или сестру – было нельзя. Ганку начало мелко знобить, а ведь день был такой
