Столько добра нажили на людском горе. Люди голодали, а они жировали. Я, как ни странно, благодарна судьбе, что к ним попала. Была сыта и одета. Так и войну пережили. Я уже не была маленькой сироткой. Но не сопротивлялась, когда она по старой привычке начинала пороть. Могла и сдачу дать, но не смела. Я была покорной, податливой, да и жалела бабу, что уж там говорить. И била она слабее, силы не те.
Тени не оставляют следов
Вскоре я перебралась к другим людям. Отец семейства вечно в тюрьме. Мать шьёт на заказ, тем и кормятся. Их сын моего возраста. Не сытно, зато не бьют. Не родственники, зато люди хорошие.
Во мне вновь проснулся ребёнок, кем я, по сути, и была. Мы целыми днями играли, бегали по окрестностям. Я быстро забыла все свои беды и несчастья. Казалось, счастливее меня ребёнка нет.
Но… Ночами меня мучили кошмары. Кошмары наяву. Опять эта беготня по крыше. На этот раз ещё и с разными голосами. Как только закрывала глаза, пытаясь хоть на время отключиться, какой-то невероятный шум возвращал обратно. Как будто что-то тяжёлое роняли, волочили по крыше. Иногда слышала иной грохот, напоминающий раскат грома.
Я то сжималась от страха, то обливаясь потом, но дрожа как бы от жуткого холода. При этом никого и ничего не видела. Другие при этом спали. Если даже будила мальчика, он ничего не слышал. Хотя всё умолкало, если кто иной бодрствовал.
Днём как-то поднялись на крышу, в надежде увидеть следы ночного погрома. Там было достаточно пыльно, но никаких следов мы не увидели. Тени не оставляют следов.
Якуты, если мучают ночные кошмары, кладут под подушку или матрас ножницы, даже нож. Это мне не помогло, ибо мои кошмары были наяву. У каждого дома свои чудеса или все чудеса всегда со мной? Только меняют своё обличие. На этот раз я их не видела. Это не чечекке с благими намерениями. Они даже не пахли. Зловещие пустоты. Пустозвоны.
Я, чтоб хоть как-то поспать, ложилась с мальчиком. Тогда всё затихало. Под конец настолько обнаглела, что звала его к себе в постель каждый вечер.
Однажды его мать проснулась среди ночи и увидела следующую картину. Я спала с её сыном. Над нами парили или просто вокруг кровати стояли какие-то существа непонятного пола. Она так испугалась, что предпочла закрыть глаза и постараться уснуть, забыться, надеясь, что к утру всё окажется страшным сном. А лучше, чтобы стёрлось с памяти.
С того дня она запретила спать с её сыном. Она старалась думать, что всё это ей привиделось во сне. Мол, мои умершие родственники хотят меня забрать. Испугалась, что заодно могут и её сына забрать. Я подслушала, когда она рассказывала это своей приятельнице. И для себя сделала кое-какие выводы. Она их видела, я ещё нет, но могу их слышать. С её слов, они никак не связаны с чечеккей, но не похожи ни на моих родителей, ни на других родственников. Хотя почему они должны сами на себя походить, они уже не люди, они просто субстанции. И я же не знаю, как выглядели другие предки, которые, тоже со слов женщины, умерли или слишком рано, или, по меньшей мере, странно, или какой-то страшной, неестественной смертью. Она ещё говорила про семь поколений, что я как раз последнее звено в цепи несчастий. Всё началось с того, что мой какой-то предок убил особенного ворона. По якутским поверьям, это страшный грех. Это хуже, чем убийство человека. Нет более сильного и страшного проклятья, чем проклятье чёрного вещего ворона, который в отличие от остальных воронов живёт не менее 200 лет. Тем более, тот ворон был тотемной птицей известного чёрного шамана. Он не родственник мне, наоборот, это он проклял на пару с вороном весь наш род до седьмого колена. Дело было не только в вороне. Ему самому кто-то из нашего рода навредил.
Ещё много чего говорили шёпотом две женщины, думая, что я ничего не слышу, сплю. Не очень понятно, но суть уловила. Мы с братом – последнее звено цепочки смертей.
Мне не было страшно или я, в силу своего возраста, не до конца понимала. А что делать? Чему быть, того не миновать.
Последнее звено
С того момента отношение хозяйки ко мне резко изменилось. Выгнать не выгнала, но сыну запретила со мной близко общаться. О том, чтобы с ним вместе спать, и речи не могло быть.
Но мы же были детьми. Когда оставались одни, играли, как прежде. Тут он приболел. И женщина сразу подумала на меня, мол, я порчу навела. К тому времени я себе запретила даже думать о ком-то плохо. Потому что чувствовала, что во мне есть нечто такое, чего нет у других. Некая сила. От чего холодеет внутри. Или становится пусто, так пусто, что, кажется, тебя и вовсе нет. Есть только пустое, холодное, злое… Может, я была только оболочкой?
Женщина, наверное, не знала, как от меня избавиться, ждала подходящего случая. Лучше бы уж била. Но она боялась слово сказать. По ней было видно, что боится. Вроде бы мне стоило радоваться. Не трогают, да и ладно.
Вот тут-то была нестыковочка. Мне не то, чтобы хотелось, но часто думала о порке. Тело помнило. Оно начинало дрожать, казалось, что даже боль чувствовала, когда представляла, что меня бьют. Порка приводила мои мысли в порядок, выбивала всё лишнее, нехорошее. Каюсь, что время от времени я начинала думать о чём-то плохом. Будто что постороннее проникало в голову и заставляло думать не так, как надо, иногда и делать, чего не следует. Ну, я не знаю, как это популярно объяснить…
И главное, когда меня били, ничего потустороннего рядом не было. Ни бестелесных, но вонючих, ни как бы телесных, но без теней, ни шумных, никаких.
Об этом много думала. Но не буду же я бить сама себя. Но вскоре всё само собой образовалось… Вернулся из мест не столь отдалённых отец семейства. Этакий бугай, на голову выше остальных. Прямо с порога ему не понравился сам факт моего присутствия. К тому времени я отмылась, отъелась, на человека стала походить. Но в голодные военные годы лишний рот, свалившийся на голову, всем в тягость.
Отсчитал жену, но столь долгое воздержание не дало волю рукам. Сначала тело, потом дело. Истосковавшаяся по мужской силе жена, между делом, успела шепнуть ему про меня. Я не прислушивалась, ибо старалась их вовсе не слышать. Мне инстинктивно было стыдно. До конца не понимала, чем именно они заняты за ситцевой ширмой, но звуки говорили сами за себя. Мальчик болел, ему было не до них.
К тому времени я подросла. И вообще была не по возрасту рослой. Как ни странно, в ту ночь мне удалось поспать. То ли шугнули тех, кто наверху, своей шумной возней, то ли ещё что, их не было слышно.
Утром мальчику стало хуже. Мать металась по дому. Мужчина сходил куда-то, принёс лекарство. Для себя любимого. Ничего лучше не придумал, как напиться.
Я старалась не попадаться им в глаза, но куда бы я делась? И началось. Мужик зычно позвал меня, приказал раздеться догола. Тогда я одевалась уже, как девочка. Мне было неловко. Тогда он так заорал прямо в лицо, что я отпрянула от жуткого запаха перегара. Пока я снимала с себя всё, он медленно вытащил со штанов широченный ремень, сложил его вдвое, слегка замахнулся, ища место для будущего удара. У меня подкосились ноги. Если раньше это было в порядке вещей, то тут к ожиданию боли прибавилось чувство жгучего стыда.
Он схватил меня, положил поперёк лавки. Я уже выросла, потому получилось, что стою на полусогнутых. Мне на миг показалось, что от стыда и страха я немного обоссалась. Этого ещё не хватало.
Первый удар поперёк обоих ягодиц оказался такой силы, что боль заставила не только вскрикнуть, но ещё и слёзы хлынули. Боль первого удара всегда сильнее, чем ожидаешь. «Я тебя ещё и пороть, как следует, не начал! Это не больно, а вот теперь будет больно…». С этими словами он вновь ударил. Удар был такой силы, что полоса, оставшаяся от него, стала сразу вспухать, а я истошно завизжала. Просто давно не пороли, я начала забывать, что это такое. Ведь пороли таким же ремнём раньше, да ещё так часто, мне бы не стоило так орать.
«Настоящая порка ещё не началась. Раз!» - ещё удар и такой силы, что от боли я зарыдала. Тут моё тело отозвалось, оно вспомнило и не стало сопротивляться. Когда ждёшь очередного удара, ты поневоле сжимаешь ягодицы, тогда бывает ещё больнее. Лучше лежать, слегка расслабившись, покорно ожидая удар за ударом.
«Ты хоть понимаешь, за что тебя наказывают?!». Я молчу, ибо не за что. Опять удар, да такой, что искры из глаз полетели. «Я тебя спрашиваю?!». Я плачу. Зад горел, что нет мочи терпеть. Что он хотел услышать в ответ? Я не понимала. Что ни скажу, всё будет мимо. И это порку не отменит.
«Это – первая порка. Следующая будет ещё жёстче», - наконец всё закончилось. Из меня выбили всё, что можно. Не осталось даже стыда. Пострадала не только попа, бёдра, но и вся спина.
Порка выбила из меня всё лишнее, главное, отпугнула тех «других». Наконец-то, стала спать нормально. Если лежать на животе, без одеяла, боль позволяла спать. Днём было хуже. Надо было по дому много чего делать. Я же не за спасибо у них жила. Женщина целыми днями шила на старинной швейной машинке. Всё по дому приходилось делать мне. В предыдущей семье так пороли, что я вмиг научилась делать, как надо. Потому пререканий не было.
Если раньше ходила в широких штанинах, то теперь приходилось в халате-халадае свободного покроя (национальная одежда якутских женщин) ходить. Если не сидеть, то не так больно.
Вроде не за что, но порол он часто. Мальчик выздоровел. Пару раз пытался заступиться за меня, но куда там. Там такой мужик, попробуй только перечить ему, мало не покажется.
Душа моя успокоилась, всё устаканилось. Однажды хозяйка ушла к своим клиентам. Сына взяла с собой. Тут мужику приспичило выпороть меня. Как всегда, я покорно сняла свой халадай, хотела лечь поперёк широкой лавки, но он вдруг схватил меня, засунул между ног и зажал ими. И начал пороть. Почему-то было не так больно. Надо было кричать, а я молчала. Потому он вместо ремня взял кожаный плетёный кнут. Похоже, он заранее хорошо подготовился. А ремень положил почему-то в таз с водой. Меня, голую, бросил на пол. Боль от кнута
