была чудовищная, просто адская, Я так сильно завопила, что он стал бить ещё сильнее. Я каталась по полу. На это раз доставалось не только ягодицам, всё тело подверглось чудовищной экзекуции.
Я так неистово кричала, что под конец охрипла, обмякла. В это время он достал намокший ремень, дал воде стечь и начал по новой. Всё тело будто разом подожгли – оказалось, что мочил ремень в соляной воде, чтоб мне было втройне больно.
Про себя сто раз пожалела, что невольно мечтала о порке. Казалось, что это никогда не закончится. Что забьёт до смерти. Я бы рада забыться, лишь бы не было так невыносимо больно.
Он бил долго, отвлекаясь только на то, чтоб выпить. Под конец он был совсем пьяный. Бил уже наугад, не так сильно, как в начале. Вдруг всё закончилось. Тело горело, адская боль приковала к полу.
Наверное, я ненадолго забылась. Очнулась от боли – уже в другом месте. Боль, страх, стыд, мужской сильный запах, и запах перегара. С каждым толчком, всё глубже, сильнее – я не понимала, что происходит. Потом вдруг он задрожал, затрясся и всё закончилось. Немного погодя молча взял меня в охапку, бросил на деревянный топчан, где я обычно спала. Накрыл чем-то. Я так без движения сутки пролежала.
От себя не убежишь
У него был такой тяжёлый взгляд, что я не смела голову поднимать. Ела с ними за одним столом. Сидела, как раз напротив него. А он пожирал меня глазами, что готова была сквозь землю провалиться.
Каждый раз вздрагивала от его голоса. Самое мучительное – это ожидание порки. А выпороть он мог в любую минуту. По его всегда грозному виду не угадаешь, будет он сегодня бить или это последует потом.
Устав ждав, иногда сама нарывалась, чтобы, наконец, выпорол, пока все дома. Мне того раза хватило. Об этом никому не говорила, да и не совсем понимала, что тогда случилось. Я думала, что это ещё один вид наказания, что это в порядке вещей. «Скоро я тебе так всыплю, мало не покажется».
Я целыми днями ожидала неминуемую порку. Раз били просто так, боялась даже думать о том, что меня ждёт, если есть за что.
Почему-то он медлил. Видать, надеялся, что жена куда-то уйдёт, да та всё время была дома. Потом он объявил, что час наказания настал. Засучив рукава, поставил посреди избы две лавки рядом. «Я что-то не понял, чего стоишь? Раздевайся!».
Меня как будто парализовал страх. Бешено застучало сердце, ноги задрожали, что не сразу смогла раздеться. «И долго мне ждать?!». Освободившись от всей одежды, вся дрожа, легла, вцепившись руками о края лавок. От ожидания и напряжения начали судорожно сжиматься и разжиматься ягодицы. Удара всё не было. Всё тело начало мелко дрожать. Он всё медлил. Слышно было, как проверяет ремень.
Последние мгновения перед поркой – самые ужасные. А первый удар всегда неожиданно болезненный, резкий, очень сильный. Боль была до того нестерпимой, что я взвыла, вся выгнулась. Похоже, он решил пороть чем-то более крепким, чем простой ремень.
Зычный звук удара и боль, сплошная боль. «На тебе! На! Ты думаешь это всё! Я только начал. Получай!».
Дальше плохо помню. Очнулась на своём топчане. Подо мной было мокро – то ли кровь, то ли под себя сходила. Попробовала приподняться – меня сковала такая сплошная боль, что еле сдержала крик.
Среди ночи почувствовала, как кто-то наваливается на меня сзади. Я впилась зубами в подушку. Крик застрял где-то в глотке. В это время он вошёл меня сзади, да так резко, рывком, будто нож воткнули в промежность. На этот раз было долго, сильно и временами так глубоко, что я поневоле стонала. Мужчина и не думал скрываться от жены, которая была в нескольких шагах от нас. Та, скорее всего, боялась, не смея перечить. Сквозь собственную боль, унижение и срам я чуяла, что она не спит, всё слышит.
На другой день я так и не смогла встать. Когда муж вышел куда-то, женщина подскочила ко мне, сорвала с меня одеяло и ужаснулась. Всё тело мое было сине-багровое, а вместо задницы одно кровавое месиво… Она, вместо того, чтобы меня по-женски пожалеть, добавила люлей. Если стегать по открытой ране, мало не покажется. Только одного понять не могу – был ли мальчик в тот момент или его не было.
У меня не было сил ни плакать, ни что-либо сказать. Раз я – последнее звено в цепи проклятия, мне суждено умереть. На мне всё и закончится. А как же брат? Ничего не знала об его судьбе. Можно сказать, думать о нём забыла. Я последняя, потому такие страшные мучения. Но это не должно длиться вечно. Были бы силы, может, сама себя бы порешила. Такие мысли были… А какая разница, род на мне заканчивается, следующий виток проклятий никому и не достанется. Родовое проклятие только кровных родственников касается. А жаль…
Но вскоре я оклемалась. Было больно, но не смертельно. Зато в душе благость – пустота. Тело осквернили, душу оголили. Чувствовала себя заново рождённой. Мне нравилось моё новое «я». Моя кротость, покорность, податливость. Это странное чувство опустошённости… Но это ненадолго. Пустота вскоре наполнялась. Тогда начинались душевные страдания. Не могу сказать, что хуже – боль телесная, которую выдержать вроде невозможно, или душевные терзания.
Я боялась его – по-звериному. Встретившись с ним взглядом, начинала дрожать. Внутри холодело от страха. Но хуже всего этого было томительное ожидание следующего наказания.
Однажды он задрал мне платье, пощупал ягодицы и многозначительно произнёс: «Как на собаке заживает».
Когда тело перестаёт болеть, раны рубцуются, начинала болеть душа. Благостная пустота начинала наполняться чем-то нехорошим. Ещё немного – к этой пытке присоединится беснование бестелесных. Порой казалось, что они возникали не из ниоткуда, а выходили из меня самой. Тогда становилось страшно, ибо от себя не убежишь.
Я не могла понять природы этого. К тому времени, стало ясно, что это не в порядке вещей, это со мной что-то не так. В раннем детстве я была обычным ребёнком. ЭТО началось с того дома. Но говорили, что дом нехороший. Или всё же дело в родовом проклятье? Иногда казалось, что во всём виновата я одна. Что это я притягиваю зло отовсюду.
Гудела голова от разных мыслей, в груди чувствовала то холод, то жар. А тело жаждало боли. В моём случае боль была целительной. Только через боль могла на время избавиться от кошмаров наяву.
И дождалась. Он порол так неистово, так беспощадно, что теряла сознание. Бил с перерывами. Передохнёт и начинает пороть с новыми силами. Потом куда-то провалилась. Очнулась только в больнице.
В тот дом уже не возвращалась. Мужчину опять посадили. А женщина рада была, что избавилась. По сути, после выписки мне некуда было возвращаться.
И понеслось. Я уже не могла прогнать эти свои или всё же не свои мысли, да и не хотела. Во мне опять зарождалось что-то тёмное, липкое. На этот раз примерно знала, чем всё это обернётся. И кого коснётся…
В стае
После больницы началась совсем другая жизнь. Некоторое время ходила по людям. Никакой работы не боялась. Но подолгу ни у кого не задерживалась. Да и люди меня побаивались. О том, чтобы бить, и речи не было.
Со временем мне открылась другая сторона жизни. Оказалось, есть и другие, более безболезненные способы забыться. Бесы сторонятся тех, кто топит свою боль в водке. И я глушила свои внутренние недоразумения огненной водой. Немного переусердствовала – с какого-то момента я стала пить по-чёрному.
К тому времени я подросла, из угловатого подростка превратилась сразу в бабу непонятного возраста. Вокруг меня кружили уже не черти, а одни отморозки. И черти появлялись с большого бодуна, когда оказывалась на самом дне.
Казалось, нет спасения. Я – последнее звено, и круг замыкался вот таким образом. Пару раз пыталась вырваться из адского круга, но меня спасали. Похмелившись, опять уходила в никуда.
В то время были учреждения, где пытались насильно вылечить. Выводили из запоя. Просто нечего было пить, ты и отходишь. Затем начинается трудотерапия. На трезвую голову понимаешь, в какой бездне ты оказался. Что-то наподобие стыда начинает своё чёрное дело. Ты опять начинаешь думать, как бы забыться.
По окончании срока ты выходишь трезвой. Но к вечеру уже так напиваешься, вся трудотерапия коту под хвост.
За короткое время я до того упилась, что утратила всё человеческое. Несколько раз попадала в больницу с белой горячкой. Это и есть настоящий ад. Хотя вся моя жизнь была адом.
После очередной горячки меня перенаправили в другую больницу. В народе её называют «белым домом», где мозги ставят на место. С мозгами они ничего не могли сделать. Зато отсыпалась там за всю жизнь. После таблеток проваливаешься в сон. Никакой бесовщины, одна химия.
Ходила по людям, пошла «по рукам». Мне было уже всё равно, что со мной вытворяют, сколько их. Потом ещё за тунеядство сажали. Там хоть на человека стала походить. Отмылась, отъелась. Но ума не прибавилось.
Только стала понимать, что люди хуже бесов. Хотя, причём тут люди, бес – это я сама. Все беды в голове.
На последнем звене проклятия что-то пошло не так, замкнуло. Если есть ад, то я его на земле испытала – прошла все круги ада.
Были люди, которые пытались меня вытащить со дна. Хоть я и была бесноватой, безумной, понимала, что спасти сеня могу только я сама. А так в то время многие пили. Это было как бы в порядке вещей. Если бы я одна была такой непутёвой, меня бы загнобили. У нас была своя стая. В каждой деревне находили «своих». И вечной халявы не бывает. Даром никто долго поить не будет. Хоть я была давно не девочкой, со спитой мордой, но тело-то было ещё ничего. Потому на меня был некоторый спрос.
Стая должна чем-то питаться, где-то спать. Мы попутно занимались разным, о чём не хотелось бы вспоминать.
