(Каракубские рассказы)
Старая сука по кличке Линда доживала последние дни. Они, по её мнению, немного растянулись. И затянулись. Поэтому она молила Верховного Собачьего Жреца, в чьё существование свято и искренне верила, о ниспослании скорой смерти. Судя по повторяющимся дням щенка, Верховный Собачий Жрец либо не слышал её просьб, идущих от самого сердца, либо оставался глух ко всяким просьбам. Старая сука, частенько глядя на мясника Жору, мужчину средних лет, ловко орудующего мясницким топором, с помощью которого тот лихо управлялся с разрубом свиных и говяжьих туш, думала о том, как бы ей самой попасть под острое, блестящее, хищное лезвие топора. Она рисовала картину декапитации живо и в красках. Вот она лежит смирнёхонько на колоде. Жора похаживает вокруг колоды, примеривается, щуря глаз, держа в руках топор. Внезапно – ж-жух! – взмах топора. Удар! Её голова с оскалившейся пастью и не всеми сохранившимися жёлто-гнилыми зубами, таращась тускнеющими выпученными глазами валится с колоды с противно-жутким влажным шлепком на метлахскую плитку пола. Из отрубленной шеи брызжет кровь… Эти леденящие и согревающие душу фантазии старая сука не гнала прочь, лелеяла и знала, они не исполнимы. Если раньше старая сука любила ходить меж мясных и торговых рядов, где её, как и всех рыночных собак-бедолаг подкармливали кусочками сырого вкусного мясца и обрезками ароматной полукопчёной колбаски, то в последнее время она всё чаще забредала, еле волоча ноги, в дальний глухой угол рынка. Там она пряталась в груде сваленных поверх старого, мерзко воняющего пепла картонных и фанерный коробок. Дышала тяжёлым смрадом кострища и беззвучно скулила, не сдерживаясь от раздирающей внутренности адской нескончаемой боли. Поскулив, заговорив-замолив боль, старая сука забывалась сном. Так было третьего дня, вчера и сегодня. Забывалась сном тяжёлым. Полным кошмаров. Насыщенным ужасом.
Чуткий слух уловил звуки тяжёлых шагов. Так ходят сломленные судьбой и жизненными обстоятельствами люди: немного шаркая и приволакивая ногу. «Михалыч, – равнодушно подумала старая сука, – лучше он, чем…» Мысли спутались и улеглись клубком уснувших змей. Подойдя к суке, пожилой Михалыч радостно улыбнулся. Неловко нагнулся. Погладил ладонью по голове. Провёл пальцами за ухом. Затем провёл рукой по спине. «Линда, – произнёс нараспев подрагивающим голосом Михалыч, – болеешь, бедняжка». Старая сука открыла с благодарностью глаз, слеза сбежала по скуле, оставив на шерсти едва заметный влажный след. Тихо взвизгнула: «Привет, Михалыч!» Мужчина вынул из кармана куртки шприц. Руки его подрагивали. «Сейчас, Линда, сделаю укол и станет легче. Вот увидишь. Великая сила антибиотики и обезболивающее!» Год назад умерла жена Михалыча, когда с друзьями он рыбачил на Кальмиусе. Во время вечернего полива упала лицом в набежавшую лужу. Сердечный приступ, объяснили врачи. Жена долго болела. Лечение не приносило ожидаемого результата. Кто-то сказал, мол, уж лучше так, раз и всё, чем бесконечные мучения. Остались лекарства. Видя страдания старого животного, Михалыч решил колоть препараты ему, чтобы облегчить существование. «Сейчас, Линда, только колпачок сниму. Руки не слушаются». Тремор мешал снять колпачок. «Давай уже скорее коли, – равнодушно подумала старая сука, бока её тяжело вздувались и быстро опадали, наблюдая за мужчиной. – Хоть ненадолго…» Игла вошла в мякоть бедра без боли. Смесь двух препаратов начла действовать. Боль, затихая, уходила. Линда впала в забытьё.
День щенка… День щенка… Когда она прекратила бегать за бабочками, убегать от рассвирепевших котов и кошек и научилась самостоятельно огрызаться, она подслушала тихий трёп трёх бездомных древних сук. Говорила большей частью самая старая с впадиной вместо левого глаза, облезшим правым боком и обрубком вместо хвоста. Две других, то же не без уродующих отметин, слушали внимательно и только ей почтительно подгавкивали и слажено мотали головами. Запомнились Линде следующие слова: «В жизни каждой суки и кобеля есть один очень важный день – день щенка. В этот день что-то внутри меняется. Ты начинаешь чувствовать смерть. Видеть её в виде беззаботного, дурашливого щенка. Запомните, увидели щенка, скоро уйдёте по широкой дороге, сторонам которой…» Дальше Линда не слушала. К чему эта муть о растущих по обочинам кустах с розовыми сахарными косточками и прочие правдивые россказни о том месте, откуда ещё ни одна собака не вернулась?
Сколько себя помнила старая сука, она всегда отзывалась на кличку Линда. Даже когда помнила совершенно иную, не собачью, человеческую жизнь…
За занавешенными тяжёлыми шторами бушует и мечется осенний ливень. Дождь играется ставнями. Ветер резвится среди голых ветвей. В доме тепло. Натоплено. Светло. Повсюду в комнатах горят свечи в подсвечниках. Мужчины в вечерних костюмах. Женщины в дорогих платьях для раутов. Свежие ароматы модных духов. Сверкание драгоценных камней. Шепоток перебегающий из уст в уста. Тихий, предупредительный говор. «Как?! Она?! Неужели, та самая… Не верится просто… Откуда столько смелости… Бесстыдства и пошлости…» Молодая, симпатичная женщина, не лишённая природной красоты, свойственной молодости, пока ещё не вымытой частыми умываниями, в дорогом блестящем платье сидит в кресле в окружении галантных мужчин. «Линда, не желаете ещё… – то один, то другой обращаются к ней, даря улыбки, протягивая то бокал с шампанским, то блюдце со сладостями. – Не откажите в любезности».
Старая сука внезапно проснулась: страшная судорога выкрутила тело животной болью. Лекарства помогают ненадолго. Хорошо, хоть так, дарят иллюзию ощущения прежнего покоя. Мысли, такие болезненные, скачут, скачут, скачут… «Почему – Линда? Почему и тогда Линда и сейчас? – старая сука с трудом отрыгнула не переварившуюся колбасу вперемешку с кровью. – Мало ли других имён или кличек? Почему, всё-таки Линда?» Послышался звонкий женский голос: «Линда, ты где? Где спряталась? Во-от ты где, моя хорошая!» Это продавец колбас и прочих продуктов Нина, одинокая, ещё не старая, пусть не ягодка, но в соку. Линда приподняла голову и увидела пахнущую колбасой и человеческим теплом пухлую руку с перстнями на пальцах.
«Разрешите, Линда, пригласить вас на танец?» – «Только на танец? на большее не гожусь?» – «Не рвите сердце, Линда, вы в курсе моих…» – «Хорошо, поберегу ваше сердце. Но сегодня, – пообещайте немедленно, – оно моё!» – «Ваше, Линда, ваше, моя радость! Как и я сам!» – «После представления заглянете в мою скромную келью?» – «Богиня, не соизвольте сомневаться!» – «Сегодня у нас в театре антреприза, так что не забудьте…» – «Это лишь вы, богиня, не забыли о вашем тишайшем поклоннике». – «Мне? Да полно! С чего мне забывать?» – «В огромной толпе ваших молодых воздыхателей полно писанных красавцев! Мне уж не дано сим блистать…»
Нина поставила на землю перед мордой старой суки алюминиевую миску с ароматным тёплым варевом, в котором плавали накрошенные кусочки варёного мяса и распаренные шарики риса. «Ешь, Линда, ешь». Старая сука коротко вздохнула. «Что же ты лежишь, Линда? Смотри, что я тебе приготовила». Старая сука, стараясь не разбудить боль, осторожно повернула шею, но она всё равно громко хрустнула. Посмотрела на содержимое миски. «Знала бы ты, Нина, какими блюдами, какими деликатесами, заморскими винами и сладостями меня потчевали…»
В праздниках, в купаниях в славе, в свете рампы жизнь неслась бешено, будто неуправляемые санки с снежной горки. Сегодня ночь за городом в дачном доме зажиточного купца Н, завтра фуршет и катание на тройке у не менее знаменитого адвоката Л, послезавтра и далее сплошная череда развлечений. От шампанского давно не болит голова. Её нахваливают как актрису. Ею восторгаются как женщиной. Её носят на руках как драгоценность. Одаривают богатыми подарками, мехами, златом с драгоценными камнями, дарят квартиры, обновляют гардероб…
Она уже не вспоминает нищее, голодное детство. Побои вечно недовольной матери, тычки всегда пьяного отца. Насмешки деревенских соседей. Она забыла первого мужчину, клявшего в любви, но бессердечно лишившего её веры в благородство и справедливость людей; он впустил её, замерзающую под сильным ураганом, ночевать из сочувствия к ней, накормил, напоил. Опоил снадобьем и долго держал вместо игрушки, утоляя животное чувство похоти, прижигал огоньками папирос нежные места, затем начал отдавать её в аренду друзьям за мизерную плату. Она не помнила, как сбежала из этого нескончаемого ада, как спаслась, кто помог, отмыл, одел, приютил, научил грамоте, рассмотрел талант к театральному искусству…
Глядя на страдания животного, Нина расчувствовалась и всплакнула. «Ну, ладно, потом поешь, – с сочувствием в голосе сказала Нина и погладила старую суку по голове. – Смотри, съешь обязательно, понемногу, по чуть-чуть. Хорошо, Линда? Вот и умничка…»
Всё тогда закончилось, как и сейчас. Можно сказать, выгребной ямой человеческих судеб. Куда один приходит по собственной воле, второго приводят непримиримые обстоятельства.
Старая деревянная больница. Штукатуренные стены в трещинах. Высокие окна занавешены застиранным тряпьём. С потолка свисает паутина. Жёсткая сетка кровати. Каждой косточкой тела чувствуешь металлический холод последнего места. И боль, сильная боль, от которой стенать и выть нет боле сил. Она, казалось, всегда была, всегда жила в её теле. Только пряталась и маскировалась. Ждала случая для эффектного выхода из-за кулис жизни. Мысли путаются. Жар, боль, дикий холод, горячий пот, снова жар, невыносимая боль.
[justify] Жила и жила, не заметила вечера своего бренного существования. Через сколько рук она прошла в той, прежней человеческой жизни, сколько хозяев сменилось в этой. Не упомнить. Не вспомнить. Раз так, то и забывать нечего.
