I.
Июль 1919 года на Урале начался тепло и солнечно: как тут часто бывает свежие росистые ночи сменялись теплыми душными днями – даже в центре Екатеринбурга гудели слепни, гундели комары. Мальчишки в подштанниках с разбегу, с радостными воплями шлепались в бодрящую воду городского пруда.
Газеты о происходящем на фронте писали так, что ничего понять из этих сообщений было невозможно. Дородный банкир, золотопромышленник Владимир Аничков встречал чиновника Государственного банка Колчакии из Перми на вокзале в Екатеринбурге. Уже было известно, что красные взяли Пермь, хотелось лично узнать подробности.
— Что я могу вам сказать? — вздохнул чиновник. — Мы так же, как и вы, считали, что время ещё есть, что войска у Вятки, а они оказались у Перми. Наши войска не желают драться, а едут длинной лентой на подводах, а за ними следуют красные. Наши остановятся кормить лошадей, и красные тоже. Увидят, что наши двинулись, и красные двигаются за ними. И те, и другие не стреляют, не дерутся.
По словам чиновника, эвакуация из Перми — это сплошное безобразие. Никто ничего не смог вывезти. Не только поезда, но и приготовленных лошадей с телегами солдаты отнимали у мирных граждан.
Слухи о том, что на фронте неблагополучно, что красные наступают по Екатеринбургу гуляли с мая. Газеты уверяли, что «дни большевизма сочтены», но им мало кто верил. Сопоставляли факты: Верховный правитель адмирал Колчак из Екатеринбурга уехал, штаб сибирской армии эвакуирован, чехословаки- главная сила союзников собираются драпать…
Ещё большую тревогу доставляли разговоры о том, что дороги перехвачены красными партизанами. Буржуа в приличных костюмах негодовали:
«Чем занимается наша контрразведка?»
Утром 5 июля агент колчаковской контрразведки проснулся в екатеринбургской милиции. Вечером его, в стельку пьяного, подобрали колчаковские милиционеры. Посмотрели документы и не решившись даже обыскивать, поместили в камеру для вытрезвления.
Проснувшись агент устроил скандал: ночью из кармана его брюк пропали шесть тысяч рублей. Деньги удалось вернуть: часть суммы милиция нашла в вещах сокамерников, часть спрятанной в щели под полом.
Агент тоже собирался уезжать и это были деньги от проданных ценностей. Но, настоящую цену, никто давать не хотел — в Екатеринбурге резко подешевели все предметы роскоши: кареты-ландо, граммофоны, велосипеды, ковры, хрусталь, столовое серебро, роскошная мебель…
После несправедливой сделки агент загоревал, выпил и проснулся в милиции.
Люди уезжали из города на восток, но их всё прибывало, потому что с противоположной стороны — с запада в город вливался другой поток.
Сотрудник театрального отдела Народного образования Екатеринбурга Анатолий Герасимов, заключенный по ложному доносу в Центральную екатеринбургскую тюрьму №1, наблюдая за происходящим из тюремного окна, писал:
«Екатеринбург теперь— взбаламученное море. Даже то, что мы видим урывками из окон коридора, много говорит нам: с утра два потока беженцев — по приказу из Екатеринбурга и без приказа—из окрестных мест в город. В несколько рядов тянутся оттуда возы с домашним скарбом, с привязанными сзади коровами и лошадьми».
10 июля, он же, запишет:
«А волна беженцев из города все ширится; видно, как по площади мимо Ивановского кладбища тянется семь-восемь рядов повозок, за ними пешие тащат с собой скот, слышно мычание коров, ржание лошадей—настоящее переселение народов. Порой в эту лавину беженцев ворвется, конный отряд, тоже удирающий, возы останавливаются, образуется затор, доносятся крики, проклятья… А сзади притекает новая волна бегущих».
Город бы задохнулся в пыли, если бы его слегка не взбрызнуло дождичком. Ещё с 30 июня приказом начальника военно-административного района Сибирской армии в Екатеринбург и его окрестности был запрещен въезд для всех беженцев, для всех эвакуируемых казенных, общественных и частных учреждений и вообще для всех частных лиц…
Ещё жёстче вышли приказы, касаемые разнообразных торговцев, ранее не проживавших в Екатеринбурге. Их , наоборот, выселяли. Можно только догадываться какой пролетарской ненавистью горели сердца потомственных купцов и мешочников, изгоняемых с мест доходной торговли.
Вместе с неразберихой в город проникли слухи. Беженцы, городские обыватели, солдаты и даже офицеры – все заговорили о предательстве. В измене подозревали иностранцев, союзников. Один слух сменял другой. Люди шептались об измене Радолы Гайды (настоящее имя Рудольф Гайдель), чем и объясняли смену главнокомандующих. Якобы вся власть над армиями перешла к генералу с простой русской фамилией Дитерихс. И тот, и другой ранее служили в Чехословацком корпусе.
С чехами у Верховного правителя России адмирала Александра Колчака отношения сразу не задались. Ещё с того памятного случая, когда он приехал в феврале 1919 года в Екатеринбург на поезде и вагон его остановился на вокзале на первом пути. Вагон охранял сербский отряд. В это время чешскому капитану Вацлаву Тихому очень захотелось пройти через состав правителя, а часовой имел дерзость его не пустить. Разразился скандал в результате инцидента Вацлав Тихий был заколот штыком.
С похожего инцидента начался мятеж Чехословацкого корпуса весной 1918 года в Челябинске. Правда тогда противником чехов был не серб, а венгр. После гибели Вацлава Тихова чехи объявили траур и отказались принимать участие во всех торжествах, связанных с пребыванием адмирала в Екатеринбурге. Колчак урок усвоил и, снимая с должности Гайду, назначал командующим Сибирской армией другого офицера Чехословацкого корпуса — Дитерихса.
Однако почтенную публику раздражали не только чехи.
Миллионер Аничков наблюдая за происходящим в Екатеринбурге жаловался:
«И не только чехи превращаются из бесправных пленных в господ положения, но сама власть разделяется и, пожалуй, сосредотачивается в руках английского и французского консулов».
Адмирал Колчак ещё только привезенный британским генералом Ноксом, увидев как себя ведут в России «союзники», был шокирован.
«Я не мог относится сочувственно к этой интервенции, — говорил он. – В виду позорного отношения к нашим войсками унизительного положения всех русских людей и властей, которые там были. Я не мог относится к этому доброжелательно. Затем самая цель интервенции носила глубоко оскорбительный характер…»
Но это были только слова.
В самый первый день июля газеты распространили приказ начальника Генерального штаба генерала-майора Богословского, запрещающее всякую хулу на британских военнослужащих, расквартированных в Екатеринбурге.
Всех, кто плохо говорил об англичанах по приказу командования Сибирской армией, задерживали и предавали военно-полевому суду. А тем временем, сотни офицеров в Екатеринбурге что-то делили, из-за чего-то ссорились, ради чего-то интриговали…
Офицеры – чехи ненавидели русских, русские – чехов. Англичане презирали и тех, и других…
Колчаковские пропагандисты уходили в запой, не понимая, что можно, а что нельзя. Екатеринбургские буржуа, непрерывно думая, как и куда бежать, делали вид, что ничего не происходит: по вечерам к Харитоновскому парку пылили извозчики, здесь сверкали электрические огни, в ротонде на острове посреди пруда работал буфет, «Интимный театр» давал постановку «Сюзанна ах».
— Знаете господа, — рассказывал некто господин Станкевич, давя на щеке очередного комара. — На какие же подлости идут большевики! Пару недель назад направляюсь я из сада Общественного Собрания, подхожу к Сибирской заставе и вижу: некто в офицерской форме подозвал солдата и принялся бить его по лицу, как при старом режиме. Я обратился к двум проходившим офицерам, мол, господа, вмешайтесь. Они откликнулись, решили проверить документы у экзекутора. И что вы думаете, господа? Нашли у этого мерзавца в подкладке пальто документ, в котором сказано, что он большевик и подослан специально, чтобы возмущать солдат против офицерства…
Господин Станкевич при этом делал честное лицо, будто не врёт.
— Боже мой, какая низость! – возмущались, слушавшие его дамы, делая вид, что верят.
При этом все думали: что делать? Уезжать? Как? На чем? Поезда идут забитыми до отказа. А что делать с нажитым добром? Бросать? А если остаться, что будет? Что завтра-то будет?!
