Но пули беспощадно снова вырывали из сотни казаков отправляя их на тот свет так и не сумевшими отомстить за поруганных дочерей. И только два казака живыми доскакали и угадав по кожаной куртке убийцу, заводилу комиссара ринулись на него. Подняв коней на дыбы казаки отцы, закружили над комиссаром и стали рубить, но чтобы не убить, а искалечить на всю жизнь, чтоб жил и помнил. Отсекли сначала одну руку, потом другую. И спрыгнув с коней отсекли оби ноги.
Оставить коней значит было принять смерть, то казаки знали и не страшились, главное они отдали долг за своих поруганных дочерей и пусть были сражены пулями, они легли в одну землю со своими родными.
А комиссар бился в агонии в лужи крови. Один из китайцев ломая русские буквы сказал:
— Хорашой был комисан! Жить да жить! Да на жена погорел, — и выстрелил в тому голову.
КАЗАЧКА
Измученная долгой разлукой не зная мертвый или живой, только укачав первенца, молодая казачка не смыкала глаз. Прислушивалась к каждому шороху. Стуку за околицей. Ставни не закрывала на ночь. Глаза уже выплакали все слезы и только до того были красными, что можно было понять как любила, как страдала Марья по мужу, которого уж будет как год не было в родном курене.
Не успели пожениться, помиловаться, встретить в сладкой истоме зарю, как муж Дмитрий вскочил на коня и унесся прочь в степь. Даже не зная, что его молодка уже носит под сердцем сына его. И сын родился без отца. Ни долгая думая нарекли так же как и отца Дмитрием, чтобы хоть что-то осталось в памяти и на свете по мужу если убили.
Но отказывалась Марья верить в самое страшное и ждала, и надеялась. И когда душевная боль стала притупляться и сыночек пролепетал первое слово — мама, тоска как будто ушла или только притаилась проклятая, тихо раздался стук.
Марья, словно окаменела. Марья знала, верила, что это муж, но первый миг долгожданной встречи настолько потряс её, что она долго не могла прийти в себя, взять себя в руки и подняться с постели.
— Марья, это я Дмитрий! — раздался дорогой голос.
И Марья, словно очнувшись бросилась открывать двери.
Весь исхудавший, с мешками под глазами от бессонных ночей, перед ней стоял родной и самое главное живой муж.
Марья бросилась целовать мужа. Покрытое щетиной лицо, руки и став на колени обвела мужа ноги руками.
— Что ж ты сделал со мной?
— Прости! — тихо отвечал Дмитрий и гладил по голове жену.
В кроватке зашевелился ребенок и проснувшись стал просить есть…
— Кто это?
— Что значит кто? Сын твой Дмитрием нарекли в честь тебя!
— Ну дела! То Бог меня и хранил! Чтоб хоть сына увидел, а потом и не страшно. Покажи!
— Смотри!
Марья взяла на руки мальчика четырех месяцев от роду, достала грудь и стала кормить.
— Действительно на меня похож!
— Нет, на свата! — рассмеялась Марья.- Конечно на тебя!!!
Дмитрий перекрестил сына:
— Ухожу я к Врангелю!
— Какому еще Врангелю? — побледнела Марья
— Борону! В Крым!
— А как же я? Сын? — заплакала Марья.
— Убьют меня здесь все равно! Все полки разбиты! И сотни казаков в округи не собрать. Спать мальца уложи, есть мне в дорогу собери, да червонец золотой, что дед Егор на свадьбу подарил, достань.
Марья не чувствуя ног под ногами исполнила, что велел муж.
— Я проводить тебя пойду!
— Пошли все ровно не переубедить тебя вижу! А если сын проснется?
— Поел, до зорьки не проснется.
— Пошли! Только тихо.
Дмитрий верхом Марья следом держась за повода. Всю дорогу молчали. И снова, тоска и боль овладело сердце Марье.
— Все пора! — сказал Дмитрий поцеловал жену и пришпорил коня оставил только клубы пыли после себя. И тут Марья поняла, что это уже был словно и нее муж, а какой- то далекий не родной человек. А тот Дмитрий умер, погиб, погиб, как всё гибло на Дону! Марья не выдержала и разорвала воротник атласного сарафана. Она задыхалась, она больше не хотела жить… А как же ребенок? И ребенка не хотела, словно и неё тот была плоть и кровь. Марья пришла на крутой обрывистый берег Дона и с пустым сердцем, словно уже умерла, бросилась с обрыва…
АЛЁШКИНО СЕРДЦЕ
Пшеница в тот год уродилась на славу!
Налитая она золотом переливалась в солнечных лучах и обещала не оставить голодными ни одну казачью семью, ни один хутор ни одну станицу. Весь Донской край!
Старики крутили усы от восторга и гутарили, что отродясь не помнили, когда был такой добрый урожай.
Казачье семье от мало до велика дружно и весело взялись собирать урожай. Дочери, что помладше носили отцам и матерям харчи на поля. Старухи матеря не разгибая спины стояли у печей. И словно помолодели. Хлопоты были в радость. Работа кипела!
Алёша, первенец Арсения и Ксеньи Кашириных- бойкий десятилетний мальчик с дедам Никодимом, возили пшеницу на двор родного куреня, на телеги запряжённой двумя быками. Потом на ток. Обмолачивать.
Старик Никодим пересыпал едрёные зерна и приговаривал:
— Нема переводу — казачьему роду!!!
— Почему деда? — спрашивал Алёша. — Потому что хлеба богато уродилось?
— Хлеб сам не уродиться! Хлеб посадить надобно еще! Но наперед первым делом в Бога верить, чтобы ни какой скверы на урожай не нашел! Молиться!!!
— А если не молиться?
— Что значит не молиться? Без Веры… Без веры Бога нет казака! Но казак верит и от того нема ему переводу! А перестанут верить в Бога, в Землю, в Дон! Всё! На том и конец! Но не бывать этому!
— Почему?
— Почему, почему!!! Спать иди, подрастёшь всё сам поймешь! Доживешь до моих лет и узнаешь! Да помолись перед сном как учил тебя.
Алеша смотрел на вековой потемневший образ Николая Чудотворца и улыбался. Он уж помолился, но отчего — то ему показалась, что Николай Угодник улыбнулся ему в ответ.
И спалось так легко и светло было на сердце у Алёшки, чтобы так и спал и спал, но громкий стук приклада винтовке раздался в двери посреди ночи.
— Открывайте кулаки! Открывайте проклятые! — раздавался за дверью и другой приклад разбил окно, коварной рукой открыв на ночь закрытые ставни.
Глава семьи Никодим открыл темнея тучи. Никодима бесцеремонна оттолкнул красноармеец в буденовке за ним вошли еще несколько вооруженных людей в окружении комиссара с орденам красного знамени на груди.
— Хлеб сдать! Сдать, весь, до последней меры!
— Как весь? — ужаснулся Никодим. — А что мы есть станем?
— Овес!
— Я что по-твоему лошадь? — побагровел Никодим.
— По мне все одно! Мы Вам казакам жизнь подарили, пощадили! Расплачивайтесь!
— Добре! Любо мне всегда расплачиваться!!!
Никодим вышел из комнаты и вернулся с шашкой на гало.
— Ведь всё оружие было велено сдать еще весной! — с бешено сказал комиссар.
— Так и сдаю!
И от плеча до пояса разрубил комиссара И вслед раздался выстрел. Никодим упал замертво.
— Всех убить, дом жечь, хлеб реквизировать, — закричал красноармеец сразившей первой пулей Никодима и вторым выстрелом убил Ксенью. Арсений закричал, изловчился, поднял шашку отца и одним ударам отрубил руку убийце отца и жены, вторым убил насмерть, и тут же повалился от нового выстрела сотрясшей прежде мирный дом
Пелагея бабка Алёши шептала внуку:
— Полезай под кровать и не шевелись, молчи.
Алёша плакал.
— Молчи! Ради Христа не плачь, убьют! — и сама вышла к палачам.
— За хлебом пришли, а всех убили! И меня старуху убийте!! Убейте, забирайте хлеб и уходите!
— Правильно карга говоришь! Мертвым хлеб не нужен! Нужен живым!
Раздался выстрел.
— Грузите хлеб! Пашку угробили и комиссара! Их отдельно положите. Дом сжечь.
Алеша выполз из под кровати, когда уже дом загорелся и стало трудно дышать. Ничего не разбирая и не помня Алеша взял от чего — то икону Чудотворца и спрятал под рубашкой. Ведь так показалось на молитве, что тот ему улыбнулся, а теперь то родных и не стало, а кроме него, кто ему улыбнется, кто пожалеет.
Двери были открыты и он выбежал в них.
— А леший! — сказал что носил буденовку. Ещё один! Не добили! — и выстрелил.
Алёша упал.
Он очнулся, когда его только стала приводить в себя одна станичница — Клавдия, одна из всех не побоявшиеся прийти на место расправы над семьей Кашириных. И знала, что пойдет не напрасно. Звало её сердце в надежде, что может кто и уцелел и нужна помощь.
Алеша пришел в себя и отдышавшись достал из под рубашки образ Угодника. Пуля застряла под сердцем Чудотворца и спасла сердце Алеши.
Клавдия перекрестилась.
[justify]— Нема переводу казачьему роду! — сказал