Что до мифа, культа и идеологии, то в них минимум мысли при максимуме чувства слова как руководства к действию. В мысли больше созерцания, чем активности. Мысль действует в мыслителе, а не он в ней. Действие человека в мысли, как правило, сводится к ее использованию, употреблению по назначению: чтения, письма, счета.
Перевод через (транзит, трансцензус) порог бытия из мира идеального, мира идей в мир материальный, мир слов. Начало движения в мысли в замысле, в идее, как установке, наведении (интуитивном индуцировании) на помышление для выведения по правилам для понимания в понятии. Представление идеи в виде указателя направления движения в мысли есть проекция и прожект самого мыслящего. Это представление ложное, иллюзорное. Сама идея есть невидимка. Ввиду ее невидимости мыслящему и видится, кажется то, что она не есть.
Это можно сравнить с желанием женщины. Я думаю о ней, о том, как буду близок с ней. Но как только буду близок с ней, так она удалится от меня, потеряет для меня интерес, как предмет влечения. Вот тогда положение близости может спасти, если она умная, а не только привлекательная или обаятельная, то есть очаровательная, соблазнительная, её ум, умение думать. Может быть, не мыслить, но хотя бы думать. Я различаю эти два умения. Одно дело, мыслить, что умеют делать только мыслители, к которым благосклонны идеи. И совсем другое дело, думать, на что способны все остальные, у которых есть, если не разум, то во всяком случае ум. Разум дан от бога, а ум от природы. Я хочу сказать, что человек соразмерен не разуму, который превосходит возможности человека как не разумного, но мнительного, чувственного существа, а ум через сомнение.
Так кому является мысль? Тому, кто умеет мыслить. Вот для того она является мыслью. Она не есть сама мысль. Мысль - это свет, который она излучает. Идея светит мыслью. Ее видит мыслитель, мыслящий. Чем мыслящий отличается от мыслителя. Тем, что он видит свет и способен его отражать. Но сам он не светится. Так вот мыслитель светится мыслью, ее излучает, ибо в нем мысль не встречает ничего того, что мешало бы ей мыслится. Это означает, что идея в своем излучении не встречает в существе мыслителя никакого сопротивления материала.
Не могу сказать, что мой автор не имел возможности думать и даже мыслить. Он думал по жизни и мыслил, когда сочинял. Мыслил в том смысле, что не только задумывался над замыслом, но и писал со смыслом. Но его призванием было не мышление, а сочинение. Ремесло же его сводилось к познанию того, как писали другие. Он любил придумывать истории и рассказывал, расписывал их. Хорошо еще, что не списывал.
Конечно, сначала он начал со списывания, с подражания именитым, известным писателям, пробую таким образом, перебирая чужие стили, подбираясь к собственному. Но со временем он понял, что никак не может привести ни один из них к согласию с игрой собственного воображения. И даже смешивая чужие стили, он никак не мог добиться желаемого результата: слова мешались под руками, тормозили полет фантазии. Ему пришлось от имитации стиля письма популярных авторов перейти к симуляции, к пародии. Сначала он поклонялся им, как высшим образцам письма, но потом стал издеваться над ними, как над опошленными идеалами. Почему же он стал их опошлять? Не потому ли, что ему было стыдно читать, что он написал, что виноват не тот, кому подражал, а он сам. В пародии не может не быть момент пародии над самой пародией. Но карикатура не доставляла ему удовольствия, ведь она не творила произведение, а могла натворить только хлам, литературный мусор. Конечно, в мусоре есть своя эстетика. Но все же это эстетика безобразия. Нечто подобное тому, о чем вел речь молодой Сократ в "Пармениде" Платона, споря со стариком Парменидом. Он задавался вопросом есть ли идеальная грязь? Имеет ли смысл идеализировать ее?
Автор полагал, считал и без особого усилия додумывал до логического конца, но это еще не есть то, что он "мыслил", - так всегда или часто бывает: сначала ученик, подмастерье, а потом мастер, специалист, профессионал, у которого выработался с опытом свой особый стиль работы, в данном случае, письма, легко или - хуже - с трудом узнаваемый им самим и читателем, литературным критиком. Идет время, приходит читатель, которому начинает нравится то, как пишет автор. Так у него появляется свой читатель, своя публичная аудитория. Если она есть, то следом появляется и своя пресса. О нем говорят и пишут, на него ссылаются, он становится местом отсылки. Так говорит или пишет автор имярек.
Но не так случилось в реальности. То, что было на уме и в образе сознания автора, не было в действительности. Его образ мысли не получил общественного признания, не стал общим местом сознания публики, которая не топталась на нем и не перемыли его белые косточки "литературные зоилы". Его мало кто читал. Из них же еще меньшему числу понравилось то, что он написал. И совсем немногие перечитывали его или в нетерпении ждали того, что он еще напишет. Ну, не популярный он писатель, мой автор. И у меня, как героя, как персонажа его последнего сочинен я есть свои вопросы и претензии. И почему бы им не быть. Даже у именитых, известных писателей, у тех же классиков, не все гладко и есть за что зацепиться и пораниться. Сочинение на то и сочинение, что порой приходится его чинить, исправлять, переписывать, и, как исключение, портить и жечь, чем занимались и классики. Как тут не вспомнить Льва Толстого или того же Николая Гоголя.
Ну, конечно, в душе он мечтал стать знаменитым писателем. Пределом мечтаний таких, как он писателей, является имя "Писатель". Зайдет ли речь о писателе или романе, и все, как по команде, вспомнят и назовут его имя. Разумеется, в таком случае он станет наиболее репрезентативным или идеальным, как это понимал Джордж Беркли, писателем, вроде Аристотеля до Нового времени. В стародавние времена, как это знают те, кто худо-бедно учился в университете (если не знаете, то вы учились не в университете, а в ПТУ) многие учили философию по Аристотелю и потому звали его просто "Философ".
И все же не только это и даже не столько это интересовало его и доставляло прямо-таки эротическое удовольствие, сколько сам акт письма. Когда он писал, то любил, занимался с любовью предметом описания и (прошу вас, толковый читатель, скажу вам по секрету, только не выдавайте меня) любовью с ним. Прошу только правильно понять меня. Я намекаю не на аутоэротизм автора, на его литературную мастурбацию, на то, что он без всякого стыда вытворял такое! со своим рассказом, но на то, что акт письма был для него актом любви в том смысле, что любовь есть своего рода познание. Причем в такого рода познании ему нужен был сообщник в лице читателя. Такого рода познание есть открытие, откровенность, но не полная, публичная, буквально порнографическая, на миру, а эротическая, интимная откровенность, тайная, «с глазу на глаз» (tête-à-tête), близость избранных, посвященных в тайну любви.
Ну, это так, на закуску, а, в принципе, ему было важно просто сочинять разные истории, начиная с самого детства. Вот поедет он в пионерский лагерь и там на тихом часе или ближе к полуночи рассказывает своим сверстникам-пионерам страшные и фантастические истории, приучив их к ним, как пилюлям снотворного перед сном. Выходило так, что они просили его рассказать им истории на каждый сон грядущий. Была у него потребность в том, чтобы рассказывать, не то, что случилось, а то что не случилось, да и не могло случиться, как у его слушателей или читателей, чтобы слушать или читать небывалое. Так мой автор пристрастился к вранью и стал своего рода специалистом по нему. «Своего рода» потому, что врал из чистого интереса, как дилетант, как блядь занимается любовью, а не как профессионал корысти ради, вроде проститутки. В этом смысле предпочтительнее дилетанты профессионалам, ибо они хотя бы не являются продажными тварями. Но профессионалы хорошо знают свое дело, чтобы продаться подороже. Любителям уже важно то, что они получили на деле, а не за дело.
Глава четвертая. Учитель и ученик
Учителем может стать такой тип ученика, который учится быть не похожим ни на кого и прежде всего на учителя. Но похож ли он на самого себя? Первый шаг на пути к учителю - это осознание того, что ты еще никто. Чтобы стать кем-то, необходимо учиться. Учить других, то есть, быть учителем возможно, если не тебя, а ты сам научил себя. Да, необходимо быть учеником. Но этого недостаточно для того, чтобы стать учителем.
Каким же образом ученик превращается в учителя? Трудно ответить прямо на этот вопрос. Почему? Потому что такого рода превращение есть чудо. Но если есть чудо, то является тайной. Таинственно то, что неповторимо, что каждый раз является неожиданным, новым. Таким бывает творение. Как тот, кого учат, может стать тем, кто учит?
Проще "пареной репы" представить дело творения учителя из ученика так, что учитель - это тот, кого научили. Всех или почти всех учат, но учителем становится не каждый. В ответ говорят: не все могут научиться. Следовательно, чтобы стать учителем следует научиться учиться. То есть, чтобы стать учителем, надо выучиться на ученика. Здесь какая логика работает? Логика учения как преемства, как традиции, как передачи чего?
В данном случае что является предметом передачи? Обычно, в случае передачи в народе говорят: "передай другому, только не мне", не назад, но дальше, следующему по ряду.
[justify] Здесь должен действовать принцип адекватной, точной и строгой передачи: ты должен отдать только то, что тебе дали, не испортив того, что дали. Это возможно сделать, только повторив данное. Именно этому учат. Учат повторению. Сначала. Необходимо научиться повторять. Что значит повторять? То и значит, что повторение - мать учения. Оно есть мать, которая учит свое дитя. Повторение, передача, традиция, учение учит ученика. Ученик и учитель являются его воплощениями, акторами, деятелями, субъектами. Как только человек научился повторять, он научился
