Граф Алексей Игнатьев (пьеса)

Действующие лица:

Игнатьев Алексей Алексеевич.
Наташа (Труханова)
Игнатьев Павел Алексеевич (брат)
Отец
Мать
Месье Жерар
Куропаткин
Маклаков
Мандрыка
Трепов
Комиссар
Красин
Работница посольства, Девушка, Клерки, Доброжелательницы, Доброжелатели.

Действие 1

1.

Париж. Квартира на островке святого Людовика.

Наташа: - Ты вернулся?... Спать не идешь?
Игнатьев: - Нет!... Пока нет.
Наташа: - Устал?
Игнатьев: - Не знаю… Не в этом дело.
Наташа: - Что-то случилось?
Игнатьев: - У всех случилось!
Наташа: - Милый полковник, это уже не новость. Все только об этом и говорят… Нужно отдохнуть. Ты пропадал несколько дней. Возвращался ночью, уходил рано утром. Я тебя совсем потеряла.
Игнатьев: - Извини… Под вечер позвонили из посольства, просили срочно заехать. В Париже говорить по телефону во время войны небезопасно. Полицейский контроль. Пришлось навестить.
Наташа: - Что же они тебе сказали?
Игнатьев: - Царь отрекся.
Наташа: - Об этом пишут во всех французских газетах уже несколько дней. “Император Николай 2 отрекся от престола в пользу своего брата Михаила Александровича”.
Игнатьев: - Брата… С этим недоучкой приходилось встречаться когда-то. М-да. Отрекся. Дожили.
Наташа: - Такого исхода следовало ожидать.
Игнатьев: - Ты так спокойно об этом говоришь?
Наташа: - Милый, ты давно не был в Москве. Колька - Миколька. Так его называют уже многие годы… Ты расстроен, мой полковник, стоит ли так отчаиваться? Ведь пострадают только аристократы. И поделом.
Игнатьев: - Неужели ты не понимает значения происходящего? Россия без царя!
Наташа: - Ты не можешь ничего изменить. Все обойдется. Все будет хорошо.
Игнатьев: - Да, хорошо… (пауза) От меня, как от военного атташе, требуют указаний, что и как объявлять войскам. Солдаты уже в курсе. Нельзя более скрывать от них свершившийся переворот. У меня несколько дней даже не было документа! Все на словах! Только сегодня посол передал мне эту бумажку и устранился. Теперь я должен думать о подчиненных мне комендантах, о войсках (здесь размещены две наши бригады), о больных, раненых, разбросанных по всей Франции. Я должен им что-то сказать! Послу с опозданием прислали писульку об отречении Николая II, об обращении к народу этого… Михаила Александровича. И ведь ничего конкретного...
Наташа: -  Боже мой! От великого до смешного — один шаг!

Пауза.

Игнатьев: - Действительно, устал.
Наташа: - Пойдем спать.
Игнатьев: - Наташа, милая, откладывать нельзя. Люди ждут. Они должны кому-то присягать. Даже в посольской церкви отец Смирнов требует указаний, как совершать большой выход на литургии? Доселе вся церковная служба была переполнена молениями о царе, об августейшей семье. За кого молиться? Даже это должен теперь решать я.
Наташа: - О Боже… (пауза)
Игнатьев: - Все сходят с ума. Одни кричат, что революция, к тому же бескровная, сможет оздоровить деловую атмосферу, вышвырнуть за борт дельцов, взяточников. У других благодушное безделье. Веселимся, словно революция - это возможность использовать служебное время на бесконечные пересуды. Кто-то поносит интеллигенцию, кто-то обвиняет в крушении России евреев всего мира. Французы сочувственно пожимают руку, считают, что после падения царского режима для меня в России более места нет. Военные предлагают без замедления перейти к ним в ряды французской армии. По их мнению, я мог бы сразу получить командование бригадой, продвинуться по службе. Директор Ситроена предлагает работу в правлениях, как он говорит - на почетной, не чересчур обременительной, зато крайне доходной должности. Естественно, не просто так. Интересуют мои связи у нас дома и в Европе. А некоторые (таких большинство) выжидают, избегают, с интересом и ухмылкой поглядывая из-за угла.
Наташа: - Мой бедный полковник... Что ты решил?
Игнатьев: - Прежде я должен что-то сказать людям… Дьявол! А я не знаю, что сказать самому себе… Не укладывается в голове! Как может русский царь добровольно уйти с престола?! Как может Россия существовать без царя?

Пауза. Игнатьев подходит к роялю, безвольно нажимает на клавиши.

Звучит начало 17-й сонаты Бетховена. Игнатьев во время музыки встает, бродит по сцене. Музыка продолжает звучать.

Игнатьев: - Отречение этого… Михаила Александровича внесло еще больше смятения в обе наши бригады. Звонят из лагеря Мальи, просят указаний: кому присягать? Солдаты требуют документ. Они правы. Русский человек словам не верит, требует бумагу, подпись. Нужен приказ. Посол отдать его не может… Да и не хочет. Значит, для всех документом будет приказ от скромной парижской канцелярии военного агента. То есть мой… Ну, надо же… Ждали несколько дней! Наконец соизволили вспомнить! Только сегодня пришла телеграмма… Смешно! За подписью Занкевича! Учились с ним когда-то в академии. Закончил на два года раньше меня. Теперь генерал-квартирмейстер! 42 года! В генштабе перемены, власть захватила молодежь… А каков стиль! Кратенько об отречении Николая, об обращении к народу Михаила Александровича. Все! Генерал-квартирмейстер! Ты власть! Ты на посту! Ничего не говорит прямо! Ничего по-существу! Молчит о принятии на себя Временным правительством верховной власти, стыдливо мелким почерком намекает: “Все главные управления военного министерства продолжают без изменения функционировать под руководством Временного правительства”… Руководство! Тьфу! Слово какое ласковое, нежное! Не командование, не управление! Размазня! Кисель! Никакой революционной решительности, жесткости. Что мне людям говорить? Солдаты засмеют!
Наташа: - Зачитай им манифест отрекшегося царя.
Игнатьев: - Наташа, как тебе объяснить… В Париже для людей теперь я являюсь законной властью. Я не могу так просто издавать идиотские приказы. Это большая ответственность. Теперь я отвечаю за то, что они там натворили.
Наташа: - Ты боишься ответственности? Не поверю.
Игнатьев: - Конечно, нет. Но прежде я должен сам принять это известие. Отдать приказ самому себе. Потом говорить за мою страну соотечественникам, иностранцам. Но как это сделать?... Я не свергал царя! Не лишал  великую державу многовековой монархии… Революция! Чтобы издать такой приказ, чтобы разбрасываться подобными словами, нужно устроить революцию в себе. И в тебе тоже. Во всех нас. Разве люди были к такому готовы?
Наташа: - У тебя получится. Все будет по-нашему.
Игнатьев: - Что ты имеешь ввиду?
Наташа: - Увидишь. Я в тебя верю.
Игнатьев: - По-нашему… Что бы сейчас сделал дядя?... Или отец. Да, отец. Как его не хватает… Прости, милая. Я слишком неловок, наговорил лишнего. Поздняя ночь. Я со всем разберусь. Но, какое-то время тебе придется терпеть меня таким.
Наташа: - Перестань… Ты голоден?
Игнатьев: - Разве можно быть голодным в Париже? Все дела решаются за столиками в кафе… Ложись спать. Отдыхай. Я еще немного посижу.
Наташа: - Конечно, дорогой. Как скажешь…

Наташа уходит. Продолжает  тихо звучать 1-я часть 17-й сонаты Бетховена.

Игнатьев (бормочет): - Что бы сейчас сделал отец?

Музыка затихает.

2.

Москва. Вокзал. Шум поезда. Павел Алексеевич высматривает кого-то. Появляется с чемоданом в руке Игнатьев. Павел бросается к нему. Обнимаются.

Игнатьев: - Ну, здравствуй, Павел! Каков ты стал! Гусар! Возмужал!
Павел Алексеевич: - А сам-то! Ордена, военная выправка! Здравствуй, брат, здравствуй, Леша!
Игнатьев: - Где отец? Получил в пути телеграмму, что он собирался меня встретить.
Павел Алексеевич: - Не смог выехать из Петербурга, ему, как и многим видным лицам, предложено из дому не выходить.
Игнатьев (оглядывается): - Семеновцы?! На вокзале?! Как они сюда попали? Что у вас тут творится?
Павел Алексеевич: - Все расскажу. Скоро наш курьерский в Петербург. Поспешим на извозчике на Николаевский.

Цокот копыт. Их лица в свете фонаря. Они едут.

Игнатьев: - Мрачно как, на дороге ни души. Москву не узнать.
Павел Алексеевич: - Ты прав, неспокойно. Никто лишний раз нос на улицу не кажет.
Игнатьев: - Здесь тоже бардак. Везде одно и то же. На войне, в тылу.
Павел Алексеевич: - Дубасов при помощи семеновцев на Пресне восстание подавил. Остается справиться с забастовками. Ничего, мы им покажем. Распоясались! Почувствовали волю! Закатать всех в острог, чтобы мало не показалось.
Павел Алексеевич: - Вот как ты заговорил? Помню, до войны ты был другого мнения. На нашей квартире собирались студенты, спорили о судьбах России. Не ты ли, спасаясь от конной полиции, спрыгнул с парапета набережной на лед Невы. Домой вернулся весь в грязи, по пояс в снегу, потом читал мне свой трактат о теории Ломброзо, горячился, спорил. Куда делось свободомыслие, вольнодумство?
Павел Алексеевич: - Студенческие забавы! Все в прошлом. От университета остался только эмалированный значок. Глупости это.
Игнатьев: - Стало быть, полк всецело завладел тобой, перековал в отменного строевика, настоящего гусара - с полковым товариществом, скачками, лихими попойками. Да, брат? Мыслишь по-взрослому?
Павел Алексеевич: - Если хочешь – да. Студенческое вольнодумство – ерунда. Пока ты отсутствовал, русско-японская заставила меня изучить военное дело. Потом Академия ген. штаба…
Игнатьев: - Расширила кругозор?
Павел Алексеевич: - Смеешься? Да, расширила. Теперь могу составить суждение о происходящем.
Игнатьев: - Что же, по-твоему, происходит? Кто виноват? Война проиграна, в столицах бунты. Самодержавие раскачивается, как хлипкий фонарный столб.
Павел Алексеевич: - Что ты, брат, такое говоришь? Все в порядке. Единственной причиной поражения является бездарность Куропаткина и Рожественского. Самодержавный режим крепок, как никогда. Сомнений в этом нет и быть не может! А к виновникам беспорядков надобно применить самые суровые меры. Так было во все времена. У нас все хорошо.
Игнатьев: - Куропаткин, Рожественский. Как у тебя все просто. Неужели я был таким когда-то? Хорошо, говоришь? А вот у меня много вопросов к существующей власти.
Павел Алексеевич: - Леша, да ты просто революционер!

(Пауза)

Игнатьев: - Ходынку помнишь?
Павел Алексеевич: - Коронацию 96-го?
Игнатьев: - Я ведь подробностей тебе не рассказывал. Теперь скажу. Служил я тогда в Пажеском корпусе - ты знаешь это… Служил… (пауза) В тот день весь ужас произошедшего мы поняли, возвращаясь в Кремль. Обогнали несколько пожарных дрог, из-под брезентов торчали человеческие руки, ноги. А в Кремле оставшиеся свободными от службы камер-пажи добавили подробностей. Как ночевавшие под открытым небом сотни тысяч двинулись с восходом солнца на праздник; как задние, нажимая на передних, вызвали давку, под ногами толпы провалились доски, прикрывавшие окопы, построенные когда-то на учениях инженерных войск. Паника, тысячи раздавленных, искалеченных. Я, как и остальные наши, считал, что царь в знак траура отменит бал во французском посольстве. А как же еще? Кто-то даже предположил, что с минуты на минуту нас вызовут к Иверской, куда царь приедет для совершения всенародной панихиды. Ничего не произошло! Ровным счетом ничего! Тогда, будучи юнцом, приверженцем режима, я старался успокоить совесть. Мол, царь, исполняя тяжелую обязанность монарха, хочет скрыть от иностранцев русское горе, ведет себя как истинный дипломат, дальновидный самодержец!... М-да. Оправдание можно найти всегда – было бы желание. Тысячи погибших. А мы