Мы получили то, что хотели, изнывая от блужданий по Красному лабиринту. Счастливы? Довольны? В чем теперь проблема? Или для быдла ебаного нет никаких проблем?
тишина
10. Определенная неопределенность
Представим себе Хаос, запертый внутри замкнутой формы, принявший упорядоченность под воздействием четких границ. Как будет выглядеть он тогда? Как будет звучать? Каким будет его объем? Какова будет тогда его площадь? И как далеко устремится сжатая под воздействием строгих границ его энергия, когда достигнет критического сжатия внутри них?
Пусть это будем дом. Пусть будет подобен он великому Красному лабиринту, кажущемуся бесконечно огромным, практически бесконечным в своих размерах, умопомрачительным для визуального ничтожного восприятия. Подобен дом величественной вспышке, ярко выделившейся среди мрачного для глаза однообразия, пронзившей каждый доступный уголок окружившего ее пространства. Если, конечно, пространство было до этого эффектного начала. Но повторимся, дом всего лишь ПОДОБЕН этой вспышке. Дом будто существовал всегда, прячась темнейшим пятном в черной бесконечности тьмы, лишенной каких-либо границ и размеров. Просто сейчас он обращает на себя внимание, будто поглощая окружающую его пустоту.
Пусть это будет дом в два этажа. С крутой острой крышей, возведенный из дерева, с черными прямоугольниками (будто глазницами) окон, внутри которых нет и намека на свет. И в данный миг он не более чем просто коробка из деревянных досок, лишенная какого-либо убранства. Гудит ее нутро, глубокий басовый фон, кажущийся грозным предупреждением, смертельной опасностью, тайной, недоступной никому во всем свете, но вот-вот готовой открыться всем и каждому. Заставляет глубокий басовый фон деревянную коробку дрожать в напряжении, которое только растет изнутри, все больше напитываясь бездной тьмы снаружи.
И из глубины грозного фона постепенно нарастают высокие и средние фоны (струнные, рожковые, клавишные, электронные), звучащие невпопад ни в тональности, ни в нотах друг друга. Самая настоящая какофония, разброд среди инструментов, разлад, тем не менее стремящийся следовать какому-то смыслу. И тем страшнее и ужаснее кажется он на слух. Тем ужаснее образы, способные вызвать максимум неприятных эмоций, добраться до самых глубинных негативных чувств и ощущений. Кажется каждый элемент какофонии созвучным с угрозой внутри дома, кажется в тему, но на самом деле это не так с самого рождения их на свет. Будто наполнен дом отсутствием, состоящим из множества самых разных сущностей, каждая из которых рвется наружу. Будто внутри дома ужасные страдания и в то же время искреннее от души веселье, что непременно должно закончиться конфликтом с самыми кошмарными для самого дома последствиями. Продирает какофония звуков до кишков, заставляет тело покрыться холодным потом, заставляет сердце биться сильнее.
Это не то, что в Красном лабиринте, где красный свет струится прямо из стен. Дом наполнен глухой бездонной тьмой, и оттого лица всех присутствующих в нем участников какофонии, поглощенные ею при появлении своем кажутся отвратными донельзя, стоит только появиться им во всех деталях, максимально уродливым и невозможным в их кошмаре. Как много их, скрытых во тьме дома. Но уже на интуитивном уровне возникает непоколебимая уверенность в том, что свет и бытие, рожденное в доме при достижении критической точки какофонии, начисто сотрет все это шумовое отсутствие, и этот момент практически ожидаем. Но как из ничего может получиться что-то без стороннего воздействия? А грозный фон изнутри дома только усиливается, прибавляет в массе, деревянный короб дрожит, но оттого лишь крепнет, будто понимая, что невероятной силы какофонирующая бесконтрольная энергия вот-вот вырвется за его пределы, разорвет его на части. И чем ближе точка невозврата, тем прочнее стены и крыша.
Постепенно из самой сердцевины продирающей сознание какофонии звуков доносится твердый женский госпел, разворачивающийся из глухого в более звонкий, какой-то металлический, звенящий, и прочертивший четкую линию, которая пронзает шумовое устрашающее отсутствие насквозь. И в этот момент сознанию открываются масштабы пространства, обозначенного ею, так вспышка света в темной комнате открывает границы последней, в мгновение ока установив жесткие ограничения обнаженного пространства.
Упорядочивает госпел каждый элемент ужасающей сознание какофонии, успокаивает сумбур образов, в своем бессчетном количестве образующих все ту же мрачную холодную тьму. Ведомые линией, выстраиваются кишащие голоса в осмысленное звучание, каждый из которых имеет при себе свою собственную историю, которую, наконец-то, можно услышать. И каждый такой рассказ лишь дополняет общую суть происходящего в дрожащих в напряжении стенах дома. Твердый женский госпел внутри деревянного короба и есть критическая масса, точка невозврата, приводящая хаос к предстоящему Бытию, в котором дом кажется настолько микроскопическим, что даже самый мощный окуляр не способен разглядеть его несмотря на яркое выделение на общем фоне.
Открывается сознанию бескрайняя равнина, усеянная камнями и глыбами, с горными хребтами где-то на кажущемся недосягаемым расстоянии и кратерами озер с грязной водой. Вырываются на свободу высоко вверх фонтаны кипятков гейзеров, вырываются в черно серые плотные тучи клубы пепла вулканов, заливает подножия их магма. Грохочут они, отравляя и без того непригодный для жизни воздух. Падает с неба грязный дождь. Нет солнца ни на мгновенье, кажется равнина мертвой, разрушенной с самой первой секунды своего существования. Как будто была разрухой всегда. Или хуже того, как будто было разрушено когда-то прекрасное и величественное рукотворное место, и даже каменные руины разложились до бесформенных камней с вулканами и гейзерами, прорвавшимися, наконец-то, наружу после томительных сотен лет и тысячелетий ожидания.
Гнилым оказывается дом изнутри, едва непроглядная тьма небытия прервалась, пронзенная госпелом насквозь и упорядоченная в каждом своем элементе. Гнилым и не просто убогим оказывается дом, будто уничтоженным в хлам, до основания, и лишь стены и крыша остаются невероятно прочными, будто желают быть непроходимыми для всяких любопытствующих, что желают увидеть непригодную для жизни разруху своими глазами. И настолько ужасна разруха, что кажется невозможной для исчисления ее масштабов. И чем грознее фон, резонируемый стенами короба, тем страшнее от пустоши и хаоса камней внутри них. И можно, наконец, увидеть бесчисленные лица, всего мгновенье назад поддерживающие общую тему отсутствия, лица, прячущиеся в разбросанных по земле камнях, в кажущихся недосягаемыми горах, в грязной воде, в гейзерах и вулканах, в небе, даже в дожде, надежно отпечатавшихся в самом отравленном воздухе. И если Красный лабиринт пуст, но полон памяти, то внутри деревянных стен все иначе.
Перекошенные злобой и отчаянием, потухшие в ожидании жестокой неизбежности, искаженные искусственной эйфорией, изможденные и постаревшие еще смолоду, застывшие навсегда среди камней и вулканов, тем не менее, полны жизни они. И это их немые голоса в массе своей образуют столь грозный фон, по отдельности звучащие вразброд, но столь же угрожающе и недовольно, будто заранее зная свое будущее, которому только суждено начаться. Есть, что сказать им, лишь только представится шанс. И не будут сдерживать они свои эмоции, чувства, переживания.
Будто по воле госпела, подобного мычанию некоей жрицы звенят струны. Прерывистое звучание их лишь вдыхает жизнь в застывшее и готовое вот-вот вновь пробудиться бытие. Звучат струны сильно и насыщенно, разливая свой голос над землей подобно волнам, нахлынувшим откуда-то издалека. Будто кто-то чужой, пришлый проник вдруг на мертвую загаженную землю, чтобы оценить и ужаснуться. Проносятся струны над камнями, стремятся достичь границ и не могут, и тогда вступает в дело флейта, а чуть погодя берет свое начало негромкий и легкий, почти неслышный ритм.
Бледнеет тяжелый грозный фон до обычного басовой основы, стихает твердый женский госпел, позволяя сознанию отправиться, наконец, в путь, к недосягаемым, при первом впечатлении, горам. К краю, к границе, за которой тьма, за которой только предстоит появление на свет. И боязно увидеть все до мелочей, боязно осознать масштабы того хаоса, который скрывают внушающие надежность стены, боязно увидеть самую настоящую катастрофу, последствиям которой только предстоит быть. Но последствиям быть лишь во благо, лишь в угоду рождения упорядоченного бытия. И кажется, что застыли лица, наполнившие это место подобно посланиям откуда-то из недоступного для понимания мироздания, кажущегося просто невозможным в принципе, откуда-то из потустороннего мира, о котором можно только догадываться, и то в каком-то нездоровом забытье, под воздействием наркотиков или дурмана. Кажется, что предупреждают застывшие лица о собственной беспомощности, приведшей некогда прекрасное место к первородному хаосу и невозможности существования. Предупреждают, но вряд ли раскаиваются.
Их собственными руками угроблено было однажды их же существовавшее бытие. Было все в нем, было всего в нем в достатке. Не знали они горя, пользуясь природными богатствами, построили удивительные по своей сложности и искусственной красоте города, в которых было комфортно просто быть, от одного существования которых просто захватывало дух, которые развивались и только росли, становились все величественнее, все краше, все могущественнее. Хотелось людям жить, развиваться, получать наслаждение, оставаясь в городах, хотелось получать все блага их, хотелось комфорта, хотелось разогнуть спины на возделываемых землях, хотелось жить легко, хотелось быть горожанами.
[b]Чего же еще не хватало? Получали люди все блага развивающейся цивилизации, познали мир электронных цифровых технологий, познали мир высоких скоростей (близки были к законам телепортации), познали небесные, даже космические просторы, намереваясь освоить другие планеты, что уж говорить об элементарных потребностях. Все было в руках, оставалось лишь просто получать удовольствие, оставалось только гордиться всеми этими достижениями. Видимо, от изобилия всего и повсюду и покатилась некогда развитая цивилизация под откос. Скучно стало, захотелось чего-то нового, например