БЕСЁНОК
Рассказ из сборника – БАЙКИ ДЕДУШКИ ПИМЕНА
Этот деревянный дом, а вернее сказать соломенная хатка, притулился под сенью космоса.
Я слышал много выражений в книжках про эту самую сеню – что она находится в кущах деревьев, или на опушках берёзовых рощ, а может быть среди цветущих лугов; но сеня этой камышовой избушки мне представляется только среди звёзд и всяких плазменных солнц. Потому что они почти вечны, и когда всё-таки сгорают от времени, то сменяют друг дружку над этой вечной хатёнкой.
Если всю эту мою сказку ещё образнее представить – то вот, например, наш земной шар. Он круглый, как воздушный шарик, и на его пумпочке – там, где он надувается и сдувается – стоит деревянная хатка с повёрнутым к фронту окошком, у которого как уши распахнуты ставни. Над соломенной крышей белым дымком бздюхает красненькая труба - и с телескопа каких-нибудь недалёких инопланетян кажется, будто именно эта курительная трубка задаёт земной ход всему человечеству, с трудом подпихивая планету на ещё один новый виток.
Конечно, эта хатка не единой живёт на Земле: вокруг неё много всяких домов, множество других деревень да посёлков. Но я, каждое утро подходя к окну, всегда ищу сонным взглядом лишь её одну – как будто пока она стоит, то и все мы живы – а шагая мимо по улице, постоянно молюсь за её спаси-сохрани, словно бы и вправду к старенькой красной трубе привязана железная ось земли.
Это дом одной доброй старушки Макаровны. А ещё кошкин, мышкин, и кукушкин в часах. Они проживают в двух шагах от меня. За деревянным забором. Я мог бы его снести, а вместо поставить невысокий штакетник; но боюсь, тогда что-нибудь изменится в моём отношении к ней самой и к её дому.
Каждое утро я душевно потягиваюсь, и подхожу к кухонному окну. На стекле обязательно уже бьётся парочка мух, зудящих улететь за форточку, в зиму и лютый мороз. А я бы на их месте улёгся в спячку меж рамой, свободно и восторженно паря в долгом сне над крышами поселковых домов.
Из этого окна мне видна только старая солома над низкой хатой Макаровны. Вот уж истинно – самая настоящая прошловековая мазанка из гоголевских рассказов про чёрта. В лунную ночь я люблю смотреть на широкую трубу этого дома: ждя, когда покажется из неё худое поросячье рыльце, бледные рожки и хвост. Я смотрю долго – так что уже и глаза устают, и тело деревенеет на стулке; потом очи мои закрываются, сознание проваливается в дрёму – и последнее, что я успеваю узреть то ли наяву, то ль во сне, это тёмные копытца, похожие на грязные сандалии шустрого пацанёнка.
Думаю, если снести наш деревянный забор и поставить меж нами невысокий штакетник, то всё поменяется. В худшую сторону. Потому что чудеса не любят открытых пространств и любопытных взглядов. Им уютнее появляться внезапно, из шляпы – вернее, из чёрного фокусного цилиндра. Который сначала спокойно висел на гвозде, забытый по поводу выйдя из моды; а потом вдруг бац – о чудо! – и сверху посыпались разноцветные лопоухие кролики.
Мы с Янкой, дружком, любим околачиваться у Макаровны в тёплое и ароматное время пирогов, когда пахнет абрикосовым вареньем, яблочным повидлом, и джемом из слив. Сливы, конечно же, мне – ах! – яблоки нравятся Янке – ух ты! – а абрикосы обожает наш третий дружок, Серафим.
И вот чтобы не объедаться здесь даром, мы решили покрыть нашу добрую Макаровну замечательным шифером, в отплату за её хлебосольство.
Пришли с Янкой в выходной, поздним утром, и затормозили перед зелёной калиткой невысокого дома: который походил на коренастого гнома, а его соломенная крыша на пыльный колпак с красной кистью-трубой.
- А что, если она спит? – Мой голос был неуверен, и зеленью застенчивого юнца смахивал на пупырчатую лягушку.
- Двадцать минут одиннадцатого. - Янко взглянул на солнце. – С ночи бабуля давно уже проснулась, а на полдник ещё не легла.
- Ну, пошли.
Зелёная калитка скрипнула; но так тихо, что даже кобель не тявкнул. И мы гуськом, почти таинственно, протиснулись сквозь неё.
Двор больше был похож на футбольное польце, чем на придомовой участок. Куры как настоящие футболистки носились туда-сюда, друг за другом, выклёвывая из-под носа то червяка, то чёрствую корку хлеба. Половина курей была белая, а другая тёмная: и казалось, что они действительно бьются в спортивном азарте за вкусный кусок. Разноцветный петух, своим ярким видом смахивающий на осколок радуги, наблюдал за их шалопутной игрой с достоинством, и чуточку с иронией настоящего арбитра, повидавшего на своём веку и более фееричные схватки.
Я весело рассмеялся своим дурашливым мыслям; тут же затявкал кобель на цепочке, и пару раз на меня рявкнул Янко:
- Хватит ржать. Чего ты?
- Чево это вы там? – недоумённо крякнула Макаровна из-за закрытой двери; а потом, отворившись, перевалилась через порог как любопытная утка. – А-ааа, Яночка, Юрочка! Заходите, заходите в дом.
И стала на вратах своей хаты, опершись на берёзовую палку, в ожидании когда мы её расцелуем.
Мне хочется попроще объяснить, с кем она схожа; потому что можно целый день описывать человека как фоторобот в милиции – но пока не найдёшь совсем простого сравнения, его облик и повадки остаются во тьме неведения. Так вот Макаровна – это бабушка северного сказочника Оле-Лукойе. Она такая же круглая, и увитая седыми буклями, которые скорее всего накручивает на серебряную вилку. Очень любит кукольных кукол, печь пироги к чаю, а особенно целоваться с молодыми парнями.
- Добрый денёк, - поздоровался я с вежливостью и почтением, выискивая в её подслеповатых глазах искреннюю радость от встречи.
- Здравствуй, бабуля, - сфамильярничал Янка, нутром чувствуя, что она его обожает. Ему всегда нравится быть особо желанным.
Старушка расправила в стороны свои утиные крылья, явно намеряясь заключить нас в нежные обьятия: - Да дайте ж я вас расцелую, как давно вы у меня не бывали!
- Работа, бабуленька. У великих стахановцев нету свободной минутки.
- Да уж прямо там, - махнула мягкой розовой лапкой старушка. – На меня, может, и нет, а для молодых девчат сразу находятся.
В её голосе, пришепётывающем вставными зубами, сквозила не обида – но лёгкое сожаление о молодости, которую очень бы хотелось вернуть, чтобы предъявить Янке неувядающую красоту. А то ведь нынче зеркало показывает совсем не так, как прежде – наверное, лампочки и микросхемы перегорели в нём как в обыкновенном телевизоре, а мастер на небе занят совсем другими делами.
- Пирожки сегодня есть? – томно спросил Янка с молодеческим придыханием, сладко целуя бабулю возле ушка; и заправил ей выбившуюся седоватую прядь.
Ему совсем не пироги были нужны, а эта удивительная и даже насладительная игра юной зрелости и пожилой старости, которая им обоим встряхивала сердце покрепче прыжков с парашютом. Старушка от его полушёпота сначала ухала в пятки во весь свой росток, становясь почти маленькой девочкой – а потом возносилась до небес на крылатых качелях любовных фантазий. Янке же нравился сам соблазн – в чистом откровении его грязной непорочности – и он мог бы в азарте обольстить даже малую девчонку, но, правда, не переступив границ, обозначенных для себя острыми штыками моральных запретов.
- Ну как же нет! как же нет! - сразу засуетилась Макаровна, всплёскивая руками и берёзовым костыльком. Костыль махался в разные стороны, и казалось, что старушка нас сейчас погонит из дома за попрошайство. – Вчера только спекла, ещё не остыли.
- Угостишь? – Янко улыбнулся как змей искуситель, словно начинкой в бабулиных пирожках были сладкие соблазны греха.
- А чего ж вы стоите? Проходите скорей. – И Макаровна прикрикнула на задрипанного кобеля, который во всю пасть разорялся на белый день да на нас с Янкой: - Цыц, волкодав!
Кобелёк затих и уполз в конуру; беспокойные куры разбежались по кустам; а мы вошли в хату.
Вот что мне здесь нравится – так это стойкий запах человеческого антиквариата. Как будто бы где-то по углам и в подполье разбросаны кости всех прежних хозяев, прохожих, гостей – и они шуршат там под досками, поют иль рассказывают.
У меня немного засвербело в носу от лекарств, от луковой шелухи и подгнивающей старой картошки; и я чихнул, выпугав кошку на деревянной кадушке.
- Будь здоров, Юрочка. Ты не простыл ли? – сразу обеспокоилась Макаровна.
- Нет-нет, всё хорошо, - быстро ответил я ей, боясь, что добрая старушка с седыми буклями станет скармливать мне свои пожелтевшие таблетки. – Тут у вас едва ли простынешь, все двери да окна на сто замков заперты.
Макаровна споро хихикнула, прикрываясь ладошкой: - А мне пар костей не ломит. Хуже было бы простудиться и обезножить. Кого тогда на хозяйстве оставлять?
- Не слушай его, бабуленька.
Янко уже устроился с босыми ногами в уютном кресле - которое хозяйка сама не любила, потому что тонула в нём, не можа потом встать без помощи. – Они же, молодые, не соображают до поры до времени. У него вот хватка здоровая, быстрая, так пусть и организует нам чаю с плюшками.
Он нарочно равнял себя с немощной старухой, чтобы всласть поёрничать надо мной.
- а и вправду, Юрочка. Похозяйничай на кухне, пока мы тут мультики поищем.
Я едва не рассмеялся вслух, когда Макаровна взяла в руки пульт от маленького, но цветного телевизора.
Раньше у неё вообще его не было; но однажды в гостях у соседки она увидела мультфильмы, и до того они ей понравились со своими зайцами, медвежатами да лошадками, что она просто загорелась как факел от желанья купить себе телевизор. А вместе с ним и Останкинскую башню, чтобы круглые сутки смотреть про Незнайку в большой соломенной шляпе и про Карлсона с вентилятором в попе. Мне кажется, что старушка и Янку полюбила только за то, что у него густой рыжий чуб и неугомонный пропеллер в заднице.
- Хорошо, я поухаживаю за вами.
- И не забудь – мне пять ложечек сахара. - Янка разлёгся на кресле, нарочито пыхнув призрачным дымком из воображаемой сигары.
Ах, так! Ну ладно. Я тебе столько сахару наложу, что губ не разлепишь. И ушёл от них.
[justify] На кухне было тихо как на деревенском погосте. И так же под крестом рамы
