- идиот. Псих. – Я шмыгнул ноздрями, утишая неприятный красный ручеёк. Вот уже и первая кровь пролилась: а что там будет дальше? неужели смертельная битва?
- Ууу-гуу! – словно бы в ответ на мои тревожные мысли грубовато прогукал филин. Вослед за тем ворохнулись его тяжёлые крылья; ловкая тень спланировала на соседский двор; и тут же по-младенчески заверещал беспризорный кролик, гибло прощаясь с этим опасным миром. Он ещё успел постучать лапами в жестяной забор, сам себе тарабаня похоронный марш.
Я снова шмыгнул носом, подняв кверху голову, утихомиривая свою неугомонную кровушку…
и обомлел – на крыше, свесив ножки в чёрную трубу, сидел наш чертёнок, мрачный как негритянская тьма. Мне не виделись ни хвост, ни копыта; но были ясно зримы алые уголья его бесноватых очей - которые, казалось, выгадывали именно меня, дрожащего от ужаса подранка. Я заклацал зубами; и затарабанил ладонями об землю, как тот когтями пришпиленный кролик. Медные трубы, литавры, большой барабан: и смертный марш заиграл в моём сердце.
Ты не ко мне? – ужасно хотелось спросить его, чтобы уже в самом вопросе звучал обнадёживающий ответ – нет, нет, ты ж бессмертный. Почему-то именно сейчас, когда я увидел его вьяве на старой трубе, то почуял в себе могильный холод тех душ, тела которых сам не раз хоронил – стариков и младенцев, зрелых работяг и увядающих алкашей, симпатичных девчат и некрасивых старух. Неужели это он, чёрненький цыганёнок ростом с куклу, приходил за ними на кладбище, и пытал – чем грешны? кого погубили иль предали?
В руках моих, и так дрожащих, яро затряслась жгучая сетка от Серафима, острой резью верёвки впиваясь в пальцы.
– вижу! вижу! – глухо шепнул я, даже не ему а себе, ободряя отравленное ядом сознание. – Миленький, накрывай его скорей, пока он сам не утащил нас в свою преисподнюю темнодырь.
Словно при замедленной съёмке я зрю: как сигает чертёнок в трубу, подняв за собой лунный столбик сажи; как потом Серафимка воспаряет над крышей, держа в руках не простую сетку, а какую-то клетку от глобуса из параллелей и меридианов, и опускает её на крышу будто на земной шар.
– УУУРРРрааааа!! – вырывается из моей глотки боевой богатырский клич; и его поддерживает там, в доме, грохот петард да хлопушек, Янкин любимый матюк – ёпырыпырдяй! – и Серафимкин восторженный визг с-под небес.
Что ещё рассказать? – что бесёнок вроде бы неудержимой ракетой вылетел из трубы, но запутался в нашей крепкой космической сетке, растянутой словно звёздное небо как раз для ловли таких вот хвостатых комет. Что он злобной щукой скалил на нас свои острые зубки, а мы насмешливо глядели на него будто на глупенького безобидного ерша, которому даже можно сунуть в рот палец, и без опаски; и у него совсем не пятачок, а крупный мясистый нос, но только с раздвоенным кончиком как у талантливых людей.
И кстати – копытца ему очень идут, вместе с хвостом да рожками; он очень похож на мелкого пастуха маленького стада, которое отбилось, потом заблудилось, а теперь без поводыря насмерть может пропасть - и вот он ищет, надеясь спасти.
Мы стояли над сеткой, в смятеньи склонившись у чёрного смирённого волосатого тельца.
- Как же их таких крохотных на работу берут? – чуть ли даже не прослезился добрейшей души Серафимка.
- Дааа, надо пожаловаться в трудовую инспекцию, - глуповато ухмыльнулся Янка; и посмотрел куда-то на кроны деревьев, сквозь них, а потом за светлеющий космос куда-то.
- Жалко, - вздохнул Серафим, и я молча его поддержал за плечо.
- Ну да. – Янко угрюмо покачал головой, явно не одобряя наше земное милосердие к дьявольскому отродью. – Ты уснёшь в жалости, а он к тебе в душу залезет.
- Не влезет – я заклинание знаю.
- Какое это?
- Отче наш, иже еси на небеси.
При этих словах сморенный тяжкой борьбой, от тоски и неволи прибалдевший бесёнок зачмокал губами, словно ища потерянную сиську иль соску, и наконец-то взглянул на нас своими потухшими мокрыми глазками… – отпустите меня, а?
Когда так смотрят, тем более дети, да к тому ж русские, то ни одно сердце не сможет удержаться от волнения. Даже Янкино.
- Так ты наш? свойский? – очень удивился и чуточку обрадовался он.
- а чей же? чай, не в Финляндии живу.
- Откуда про Финляндию знаешь?
- был я там, холодно, и язык тяжёлый, народ скучный, вот и схоронился сюда.
- Так ты беглый?
Бесёнок быстро зыркнул во все стороны – не подслушивают ли; и затаённо прошептал: - ищут меня – не продавайте, братцы.
Громкий хохот потряс Янкину глотку:
- Вот те раз! У нас братец нашёлся! Боже ж ты мой!
Улыбнулись и мы с Серафимом: - Не переживай, спрячем тебя от батьки люцифера.
- только вы потише, пожалуйста – если он узнает, что я тут баклуши бью, то больших люлей мне навешает, и поставит истопником возле котлов. -
Котлы. Ух, как наверное страшно возле них слушать вопли истёрзанных грешников, смотреть во все глаза как заворачивается кожица на телах от смолистого вара, и вдыхать смрад отгоревшего, но вечно зудящего мяса!
- да нет, там совсем не так, - теперь уже захихикал над нами окрепший бесёнок. – мы ведь жжём не тела, кои бренны, а их вечные души – жжём памятью всех сердечных мук и страданий, совестью благородством великодушием, коих раньше у этого земного и мёртвого человека не было - а теперь он ожил после смерти, и они проявились, чтобы наконец-то он понял, впечатлился, искупил и вознёсся. – Тут чертёнок пырснул в свои волосатые ладошки: - да вы сами всё это узнаете.
- Ну-ну, ты не очень-то рот разевай, - оскалился Янко хуже чёрта. – А то раскручу тебя за хвост да запульну на луну.
Бесёнок и вправду испугался угроз: поджал хвостик, закрыл роток, и глядит на нас ощипанным петушком из борща: - братцы, простите, не прогоняйте меня далеко со двора – а я буду вашей бабушке помогать по хозяйству.
- Не брешешь?
Янко смотрел на него словно король на вассала, требуя обеспечительной клятвы, кинжалов и крови. – Забожись.
- как?!
- Да вот так. Наложи святой крест на себя – а лишь только ты предашь нас или бабушку, так мы сразу воззовём к твоему отцу свидетелями сего богохульства, и он порвёт тебя на ветошные лохмотья.
Бесёнок удручённо понурился к земле, разнюнил свои длинные сопли и короткие рожки: - …боюсь.
- Бога или дьявола?
- пропасть боюсь, потому что когда нечистую силу перекрещаешь, то она исчезает.
Я засмеялся над ним:
- Ерунда. Это ты просто Гоголя наслушался, а на самом деле всё проще. Вон к нашему Янке сколько раз черти являлись: он их и крестил, и молился, а они до сих пор с ним живут, с радостью ожидая каждого нового загула. – Тут я почувствовал братский Янкин тычок между рёбер, и утих со смешком.
- Попробуй, миленький, вдруг всё получится как надо. – Добросердечный Серафимка уже по-тихому притащил оцинкованное корытце из хаты, два ведёрка с тёплой водой, и негромко журча струйками, заливал первую в мире чертячью купель.
- Ты чего, всерьёз крестить его будешь? – Янко округлил свои глаза как лунные пятаки.
- Буду.
В голосе нашего доброго молодца не было ни капли сомнений, что именно так поступают благородные рыцари, принимая в свой орден непонятно кого неизвестно откуда.
- Но ведь с чертями этого делать нельзя?
Серафим в махровом старушкином халате спокойно взял бесёнка на ручки как младенца, и не брызнув опустил в купель. – Можно. Просто до нас это никто не пробовал.
Он трижды окунул чёрную испуганную тушку в воду, столько же раз приговаривая:
- Во имя отца, и сына, и святого духа. Аминь.
А потом передал мокрого Янке: - Подержи. Я заверну его в халат, а то простудится.
Смирённый, худой и облезлый чертёнок придремал у нас, пока мы влачили его с рук на руки, словно три крёстных отца, не понимающие чьего семени эта приблудная крошка. Серафим нашёл в старом тряпье какую-то облезлую кацавейку, и расстелил её возле растопленной печки. Там бесёнок и угомонился.
Теперь особо важным вопросом для нас сталось, как рассказать об авантюрном приключении Макаровне – да ещё с состраданием, со слезами, чтобы она не выбросила этого задрипанного недопёска на жестокий зимний мороз.
Янка предложил до поры до времени спрятать его где-нибудь на чердачке, средь ненужного старья, как шерстяной мусорный хлам. А потом в особенно тёплый, добросердечный момент, с чаем да плюшками, предъявить его размякшей хозяюшке под видом беспризорной шпаны, у которой все родычи отъявленные забулдыги – и сам крошка теперь жаждет милосердия, нежности да ласки.
Но Серафим только упрямо покачал головой, набычившись для яростного спора:
- Нет. Зимой на чердаке очень холодно, и до знакомства он не продержится, превратится в сосулю.
А я добавил к его сомнениям:
- Ну какой из чертёнка шпанёнок? Старушка обязательно станет это чудо купать, она ведь чистюля – и сразу же наткнётся на хвост, рога да копыта. Её тут же хватит кондрашка, а нас уволокут в каземат.
- Что же делать? – поскрёб шею Янко.
- Да незачем тут рассусоливать! – махнул Серафим широкой дланью, как наш поп в миг благословения. – Я берусь всё устроить.
- Ну-ну; нашёлся герой – штаны с дырой, - ехидно ухмыльнулся Янко. – Так она тебя и послушает. Тут даже мне ничего не светит. – И он гордо развернул к нам свой аполлонистый профиль.
Я вздохнул: - Дааа. Если уж наш красавчик не берётся обратать упрямую бабу, то мы тем более пролетаем.
- Спорим?! – спичкой загорелся Серафим, полыхая щеками и драконовским пламенем изо рта.
- А давай! – И мы втроём рубанули на бутылку коньяка из ближайшей зарплаты.
Теперь, когда пари заложилось в ломбард, Серафимка выложил нам все свои козыри:
[justify] - Не надо никаких слёз, жалости и соплей. Мы с вами пойдём другим путём… - Он объял нас за шеи и стал шептать на ухо, чтобы не подслушал спящий чертёнок да бревенчаты стены.
