Онтологизация воли личности в качестве отправной точки становления неизбежно приводит к бесовщине. Как раз в этом сказывается ницшеанство Бердяева. Если Ницше ограничился инстинктом зверя, то Бердяеву это мало по причине дурного тона, ему подавай духа. Он никак не может избавиться от своей сословной смеси аристократ, признавая дух высшим типом, истиной аристократизма. Он и в душе остался аристократом, оправдывая свое барство духом. Где же тут личность? Здесь налицо превосходство общественной материи, социального, относительного элемента. Ты выше за счёт того, кто ниже. Налицо аристократ в духе, а не дух в аристократе. Бердяев так и не смог преодолеть самого себя, как заявлял. Дух есть как раз в том, чтобы преодолеть самого себя, сделать должное ради того, что лучше. Равенство лучше неравенства.
Хорошо быть, но лучше быть лучше. В этом и заключается жертва искупления того, что тебе лучше, чем другим. Пусть им будет также хорошо, как тебе или, может быть, ещё лучше. Но это возможно только если есть предел совершенства, ради которого все и совершается. Тут и можно выстроить иерархию, где тот, кто выше, становится ниже, а тот, кто ниже находится, тот возвышается не над другим, а над самим собой, если этим другим не является он сам. Вот это и есть этика парадокса.
Но такая этика слишком трудна для воплощения. Этика Бердяева попроще. Она подсказана ему Люцифером. В век техники такого рода установка проводится уже по ведомству не идеалиста дьявола и не материалиста сатаны, но реалиста антихриста.
В наш век искусственного интеллекта как суррогата естественного интеллекта быть человеком просто невозможно. Это век робота, функции, функционера общества, которого объявили сверхчеловеком. Впрочем, создавать искусственный интеллект нет никакого резона, ибо он уже создан тысячи лет назад. Им является общественное сознание со всеми его многочисленными формами. Просто прежде оно родилось в одежды мифа, потом религии, следом науки и, наконец техники. Короче говоря, AI существовал в истории под сенью, под гнетом, эгидой сказки, веры, знания и ныне информации.
Как жить? Как, чем жить? Завтраками? Откладывать на потом? Но что будут потом? То, чего не будет, не будет для тебя. В таком случае жить для других? Но для других живут другие, то есть, они сами. Как можно жить за них?! Можно жить только за самого себя в этом мире. Никто о тебе не позаботится, если ты сам не заботишься о себе. Но как о себе заботиться? Как узнать, если заранее нельзя знать, но только после того, как нечто случилось с тобой, и ты имеешь дело с последствиями случившегося.
Живя в настоящем, мы имеем дело уже с тем, что прошло, или с тем, что есть в мыслях и в мечтах, в воображении, но никогда не сбудется. Сбудется только то, что разбудит нас, но никак не то, что вздумается, выдумается или придумается. Конечно, можно быть в мысли, выйти из неё, вывести знание или быть при мысли бесплатным приложением, для десерта, для украшения. Есть нечто или некто помимо всего в мире, что является нам под видом чувства, мысли и т.п.
Одно дело, вера и совсем уже другое дело, понятие веры. Есть предисловие, пролог веры, точнее, её дословное существование в качестве идеи, как прообраза, сам образ веры, как верное действие и её эпилог в качестве термина, слова и понятного послесловия.
Есть чувство и понятие чувство, которое мы понимаем. Когда же чувствуем, мы переживаем. Переживание мы понимаем не понятие чувства, а само чувство. В этом смысле переживание есть вчувствование, индуцирование. Понятие же чувства есть выведение, дедукция чувства, извлечение из него смысла, того что заставило нас почувствовать, его мотив.
Этот мотив или интенция и есть идея в нас. Но есть идея до нас, в которой мы уже есть, но еще не в курсе. Есть ли идея того, чего нет, например, смерти. Есть, если смерть есть не здесь и не сейчас, не на нашем месте и не вовремя. Но рано или поздно очередь дойдёт и до нас, тем более таких существ, как мы, ограниченное число. Наша смерть означает только то, что она есть вместо нас. Что это означает? Лишь то, что смерть есть знак, который имеет значения отсутствия, но не имеет смысла. Смерть имеет значение для других, но не имеет смысла для нас. В жизни смерть есть явление ее бессмысленности.
В жизни есть смысл. Он заключается в том, что она есть. Но есть и бессмыслица жизни, которая означает её отсутствие. Но если отсутствует жизнь, то присутствует смерть вместо жизни, как её обратная, противоположное сторона. Таково её значение. Понять смерть бессмысленно. Её невозможно понять. А то, что невозможно понять, привлекает внимание мыслящего. Такова интенция смерти. Она непостижима в силу своей бессмыслицы. Бессмысленно то, что есть, как то, чего нет. Такое противоречие неразрешимо. Попытка его разрешить натуральным образом продлевает жизнь одного за счёт другого, через смену поколений. Но на личном уровне она ничего не решает.
Философ и философия. Настоящий философ не любит, когда его называют философом и испытывает неприятное ощущение, когда слышит слово "философия", ибо сразу представляет себя любителем мудрости, дилетантом в ней. Он никакой не дилетант. Быть дилетантом - значит быть человеком чересчур, чрезмерно широких взглядов, которые не могут не рассеивать внимание. Между тем философия предполагает наивысшую степень сосредоточенности, фокусировки интенции на предмете мысли.
С другой стороны, нельзя сказать, что он и специалист в области мысли. Он тяготится такого наименования, ибо специалист ассоциируется с узкой области знания.
И все же философией можно заниматься только приватным образом, ибо мысль является лично. Но в то же время предметом философии является не все, что ни попадя (что угодно власти мысли, о чем можно подумать), но все целиком, в целом, вообще. Только в общем ещё абстрактно, но в целом, целиком уже конкретно.
Поэтому философ широк в абстрактном и узок в конкретном. Это не совсем то же самое, когда говорят о конкретно всеобщем, если только не видеть в отдельно взятом общего особенным образом, способом, методом. Такое общее, объемлет не только все, но и во все есть целиком.
В итоге выходит, что философ является ограниченным существом. Его путь мысли лежит между узким и широким. Он узок в широком и широк в узком, возвышен в низком и низок в высоком. Нельзя сказать, что он предпочитает нас возвышающему обману тьму низких истин. Он выбирает свет возвышенной истины на фоне тьмы низкого обмана, ведь свет знания светит во тьме невежества. Но это знание он извлекает не из природы, а из собственного сознания, которое отражает, как рефлектор, не только мир, но и само сознание, его место и роль в нем.
Вера. Некоторое время назад я был феноменолог и как оный интересовался феноменом веры. Меня интересовала, занимало моё внимание, была интендированным предметом вера. То есть, она интересовала меня не как абстракт, как понятие в термине, а как вещь. Я шёл назад, следуя за Гуссерлем, к самой вере, как вещи, к её таковости, фактуальности, данности. Что мне дано? Вера. Это факт! Она не задана, как идея, как цель моего движения в мысли, а дана, как дар, в котором присутствует дух. Она от бога. Не только я с миром присутствую в боге, но и бог по вере есть во мне. В этом смысле я есть верующий в бога, как предел веры.
Верующий судит о мире здешних во времени с точки зрения вечного мира бога. В этом качестве он фанатик. Но есть не только фанатики. Есть ещё прагматики в вере, вроде Будды. Прагматик судит мир бога, мир духа по мере мира материи. Он сводит высшее к низшему, сложное к простому, как учёный. Напротив, фанатик, энтузиаст возводит низшее к высшему, простое к сложному. У него низшее служит высшему, животное человеку, а человек богу. Прагматик не таков. У него высшее служит низшему: бог человеку, а человек скоту и зверю.
Им противостоит третья фигура - грамматик, как человек живущий по правилам, верящий в их чудодейственную силу. Он и есть догматик. Для догматика (формалист) верна идея убежища в уставе, в заповеди бога человеку. Это его откровение. Естественно, не сверхъестественное откровение, а догматическое. Догматик искусственно обожествляет условное, принимает его за безусловное.
Два кудесника, два мага слова. Читать их одно удовольствие. И это удовольствие продолжается изо дня в день. Это наши классики: Фёдор Михайлович и Лев Николаевич. Как Аристотель есть Философ, философ с большой буквы, так они Писатели, писатели с большой буквы. Ну, кто может писать лучше, чем они, как мыслить, чем Аристотель?!
Достоевский мог сделать незаурядного человека похожим на нас, нам понятным. Толстой же, напротив, мог сделать зарядного, обыкновенного человека вполне незаурядным, прямо необыкновенным на удивление. Так что плоское становилось объёмным, мелкое глубоким, глупое умным.
Что там ожидает нас, за крышкой гроба? Одни говорят, что для одних смертных рай, а для других - пустота, ничего нет. Рай - это полнота или пустота? Доя кого как. Кто в него верит, это полнота. Для тех, кто в него не верит, это пустота. Вера наполняет рай содержанием того, во что ты веришь
Если ты веришь в бога, то рай наполняется полнотой, совершенством.
[justify] Настоящее. Настоящее, оно настоящее. Всё остальное настоящее в настоящем. Но это настоящее является в другом настоящему в виде памяти. И в то же время, в себе оно предвосхищает будущее. Ему дано быть прерывным. К сожалению, оно не растягивается и делится только на само себя. Настоящее есть целиком. Оно атомарно и сингулярно. Настоящее
