(Сын алкоголика)
поэма
Мне всё ласкает взоры – даже грязь…
Владимир Набоков «Бледное пламя»
…поначалу погода стояла томная, слезливая. Шли щупленькие, тёплые дожди.
Но, как следует выплакавшись, серое небо сняло с себя облачный пуховый платок,
обнажив голубой объёмный свод, - и впустила, разбив термометры, неуёмную жару,
превратив цветастый мир в пыльный бело – жёлтый…
Народ обрядился в неприлично свободные майки и шорты, даже такие проверенные возрастом люди, подобное развратное тряпьё не носившие сроду.
Торгашество, продавая втридорого простенькие из искусственной кожи сандалеты
и бумажные шнурованные тапки на лёгком каучуковом ходу, обогатилось жутко,
этим самым приобрело значительный вес среди общества простого люда, страдающего
в размякшем, как асфальт, летнем пространстве.
Сограждане наши при каждом удобном случае, если конечно позволяла рутина каждодневного труда, ныряли в неглубокие водоёмы с мутной застоявшейся водой.
Пологие берега, заросшие растениями и усыпанные остатками человеческой жизнедеятельности, были забиты кучами однообразно голых тел…
В лесах стояла тихая духотища, пропитанная запахом лесной прели и ещё чем – то
неуловимо знакомым, напоминающим дым церковного ладана…
Десятилетний пацан проглатывал шагами еле заметную, крутящую петли,
лесную тропинку, почти заросшею сорной травой по вине пешеходов, редко гуляющих
в этих местах. Под ногами трещали старые сухие ветки, сваленные вниз
может ветром, а может не выдержавших веса тяжёлого снега не так давно
почившей сырой зимы…
Деревья, замаскированные собственной зеленью, играючи выпрыгивали на тропу,
прямо перед попорченным солнцем носом мальчика. И он, почесавшись –
поохав, обходил проказников стороной. Они же, гордо подбоченясь, с видом победителя
буравили обгоревшую спину маленького ходока.
Подождав немного опять бежали и бежали, лихо, по – разбойничьи обгоняя
уставшего ребёнка…
Солёная влага текла ручьями по бесцветным волосам, скатывалась на высокий
с преждевременными морщинами лоб, срывалась с белёсых бровей в распахнутые
карие глаза выгоняя наружу слёзы, прокладывая по мягкой впалости щёк
светлые дорожки, падала на худое грязное тельце…
Утонувший в знойной тишине лес прислушивался к идущему человеку,
окружал его мнимым одиночеством, стараясь понять зачем…
Невидимая среди листвы птица перелетала с дерева на дерево, чуть слышно шурша
перьями о душный воздух, вызывая гримасу недоумённого испуга на подвижном
лице мальчика…
Его дыхание становилось прерывистым. Обострённый слух ловил потусторонние звуки,
пряча их в черепную коробку. Тишина притупляла бдительность, придавая смелости
замершему в неизвестности сердцу…
Порой кукушка репетировала кукование севшим от духоты голосом. Но быстро потеряв
силу замолкала, замерев на ветке спрятанной среди узорчатых теней. Ероша перья, она
сверху поглядывала на пешехода, лениво прикидывая в уме – сколько ему досталось
времени для жизни…
А время смолилось по шершавым соснам, постепенно останавливаясь и застывая на
стволах каплями соснового мёда…
Наполненный тяжестью зноя воздух набрасывался на путника ершистой тягомотиной
дорожной усталости.
Мальчик присел на траву, тут же окрасившую заношенные портки зелёной кровью.
А усталость – весёлой ведьмой резвилась внутри человека, застревая в суставах ноющей
болью. Заставила его наконец лечь на спину и сложить на груди цыпкастые руки,
уподобившись бывшему жильцу, уходящему в новое бытиё.
Ребёнок смотрел вверх чуть сощурив глаза на осколки высокого, голубовато – пепельного
неба, видимого сквозь прорехи листвы…
Полуденная жара, гуляя в плотной толпе деревьев, донимала лежащего. Назойливой
мушкой влезала в мозг, воспользовавшись трубочкой ушного звуковода. Тормошила
ловкими лапками неглубокую молодую память, вытаскивала спрятанное поглубже
прожитое, коверкая и переиначивая человеческое существование в угоду тёмному
подсознанию, выдавая свои пародии за реальность, отвлекая от долгожданного отдыха мальчика весёлыми и страшными картинками вроде бы его ещё недавней жизни…
На картинке: дед – волосатый – бородатый, похожий на лесовика – лешего, весь
в клубах обжигающего банного пара, осевшего суровым потом смешанным с горячей
водой на мокрую седину. Самые хитрые капли, путаясь в волосах, пробирались
в неглубокую ямку недалеко от темени – подарка много лет назад издохшей войны.
Дед резким движением головы выбрасывал капли вон с насиженных мест.
Разлетаясь веером, капли, расцвеченные неярким светом контужено мигающей лампочки,
заботливо укрытой от гибели в углу, за куском прозрачной пластмассы…
Дед с аккуратной силой хлестал купальным веником, связанным из пышнолистых
дубовых ветвей, малюсенького мальчишечку – обмякшее – хирувимистого,
слепленного из сдобных булочек и колобков.
Мальчишечка сладко повизгивал, приятно обласканный листьями, пахнущими
ржаным хлебом и лесной июльской прелью, от пяток до затылка обмазанный
собственным скользким потом.
Старик, реденько отрываясь от приятной работы, плескал пиво смешанное с водою на
раскалённые, будто покрытые красным лаком, обточенные рекой камни, тут же исходящие перехватывающим дыхание, тяжёлым, кисловато – дрожжевым паром…
Бывало он сослепу промахивался и пиво не долетая шлёпалось на пол, сделанный
из толково подогнанных листвиничных досок, стёртых до гладкости множеством
мозолистых ступней любителей деревенской парилочки, услаждавших в ней свою
трудовую крестьянскую плоть…
Дед, чертыхаясь, на ощупь прокладывал путь к низкорослой дверце, снаружи оббитой
войлоком. За ней в предбаннике на листе нержавеющего железа стоял бидон с домашним
пивом. Чуть поодаль мастерски сварганенный при помощи сварки чан, полный чистой
воды, подёрнутой сверху корочкой тоненького ледка…
Весело ухмыляясь старикан, наклонив бидон, наливал в видавший виды ковш запенившееся пиво, одним глотком уполовинивал его. Задрав голову так, что кадык подлетал к небритому подбородку. После, громко крякнув от удовольствия, заполнял ковш водой, разбив широкой ладонью, бесчувственной от сельской работы, захрустевший ледок…
Подпрыгивая на холодном полу предбанника озябший дед спешил в спасительный жар
парилки. Царапнув головой о низкую притолоку, выпускал через зевнувшую дверь
своевольный клуб пара, тут же белым мхом оседавшего на потолке…
Помещение бани как – то странно раздвинулось. Выросло ввысь. Бревенчатые стены
перевернулись, разбрелись деревьями. Потолок стал летним небом…
Дед ушёл давно. Спрятался в наметённой куче прошедших лет. Из за них изредко,
нет – нет, а проглядывало его лицо, становясь с каждым годом всё более зыбким,
разваливаясь на клочки утреннего сырого тумана, уползающего в глубину
бесконечного осеннего поля…
Как то под Рождество (в Него дед не особенно верил по причине военно – революционного воспитания, но подозревая Что – то , покрещивал таки лоб
втихаря) сел старик вечером похлебать остатки от обеденного варева,
поставил горячий чугунок на хромой кухонный стол с вечной щепой под покалеченной
ногой.
Ел не ел, вдруг свалился в глубокий вроде бы сон без снов, это с ним часто случалось,
сказывалась усталость прожитого, а очнувшись, почуял неладное – он не дышал,
так как живой не дышать не может, понял – помер.
С трудом выкарабкался из сидящего за столом измочаленного долгой жизнью тела.
Дед легко воспарил над собой. Какая – то невероятная сила магнитом стала притягивать
его к багрово – закатному солнцу.
Внизу остался дряхлый дом, построенный дедовыми руками через года три, может
четыре после войны. Сюда он привёл молодую жену. Отсюда вынес её в гробу,
когда она рожая умерла от исхода крови, оставив деду крохотную дочь.
Он не женился больше, испугавшись жОниной смерти. Растил девочку сам,
без бабьего глаза.
Повзрослев, дочка уехала в районный город искать другой судьбы, там она вышла замуж
за постороннего, не тамошнего человека. Остался старик один.
Какая там в городе у дочери была жизнь он не знал, только догадывался – не сахар,
глядя как его девочка старательно прячет глаза и отмалчивается, будто не слышит вопросов. Сам зять носа не казал, боялся что ли.
Была отрада – единственный внук, вот с кем дед мог возиться бесконечно. Так
и существовал, от приезда до отъезда. Больше ждал, чем жил.
Теперь, потирая бывшей рукой исчезнувшее сердце, сжавшееся в непонятной тоске,
дед смотрел зоркими в посмертии глазами на далёкую точку, бывшую его домом.
Смотрел на голубенький с белёсыми разводами детский мячик, прозванный живущими
планетой Земля…
«Подрос, внучок – то!» - неслышно вскрикнул дед и рассеялся вместе с духовитым
паром между сосен, оседая на них жёлтыми слезами жары…
Снизу вверх по телу пробежали ласковые пальчики. Взъерошили шалашик волос. Будто,
кто – то нестерпимо любящий хотел приголубить мальчика.
Он присел от потусторонней неожиданности.
Огляделся. В чаще – никого. Лес стоял молчаливой громадой. Только между деревьев
колыхался еле – еле тяжёлый маревный воздух…
Лес справедливо прятал внутри всё: и прошлое, и настоящее, но ничего не знал о будущем…
Человечьи глаза не могли видеть…
Картинки выпали из рамок. Рассыпались мелкой цветастой зернью. Нетронутым остался
единственный сегодняшний день. Мальчик пытался выгнать его из головы другими
мыслями, а тот упирался, цеплялся, вьюном вертелся – и застрял таки в мозгу,
забрался в каждую извилистую ложбинку, в каждый овражик, вызывая высасывающий душу ужас, засунув вместо неё панически – тошнотворное чувство бессильного одиночества. Настолько гибельного, что следом торопилось безмерная темнота «НИЧТО», пряча как в стволе пистолета не лишённый изящества снарядик разрывной пули…
День отворил омерзительно пьяный отец. Ещё вчера он ушёл поминать своего старого
дружбана – дядю К… , сильно хмурого детинушку, девять дней как не предвидено
отвалившего на тот свет, захлебнувшись техническим спиртом.
Рано утром отец вернулся, а скорее – ввалился в квартиру, поганя утренний, ещё чистый
воздух едким перегаром грошовой палёнки и вонью подвального, насквозь гнилого
не уюта бессонной ночи. Кроша сквозь прокуренные зубы чугунную матерщину начал
по привычке гонять по квартире замордованную жену, согнувшуюся в бессилии, не умеющею уклоняться от неслабых тычков. Он считал, что в беспутном его существовании
виноваты, конечно!, дурные домочадцы, не в грош не ставящие искреннюю личность
хозяина семейства…
Мальчик съёжился под хэбэшным одеялом, затёртого временем до нитяных решёток.
Одеяло подарили их семье какие – то доброхоты, живущие за кучей кордонов в
тихой и сытной стране…
Он тихонько дрожал, слушая скулящую от боли мать. Слушая, бьющие по ушам,
хлёстко – звонкие удары распахнутой – так больнее – опытной ладони, непрерываемые
гудящей руганью. Вжимался в раздавленный херовой житухой матрасик, брошенный
возле ободранной стены, на измученно – скрипящий пол. Старался срастись с
