(Сын алкоголика) поэма

разлеталась во все стороны бисерным разноцветьем брызг, выгибая
коромыслице маленькой радуги. То ложился на спину и плыл куда – то по неторопливому
течению, рассматривая пронзительное небо…

Накупавшись, мальчик стал выбираться на тёплый берег, чуя в не проходящую тревогу и вместе с тем какую – то колыхнувшую сердце ленивую истому…

Он упёрся руками в прибрежный песок, пытаясь вытащить тело,.. в песке пряталось не весть откуда взявшееся донышко зелёной бутылки, прозванной народом – «чебурашкой»,
кто бы ещё знал почему…

Острая дёргающая боль вцепилась в детскую ладонь, отбросив мальчишку обратно…

Река безропотно приняла его…

Мальчик, не пытаясь сопротивляться неожиданной боли, в странном оцепенении опустился на дно, открыв глаза стал спокойно рассматривать красивые красные завитушки, медленно уплывающие от него, растворяясь в реке.
Будто бы это был и не он вовсе, а кто – то посторонний сидел на дне наказанный искуплением боли…

Вроде и тело его исчезло, остались одни глаза, что перестали видеть по старому,
а видели совсем – совсем другое, далёкое от здешнего мира – непостижимое,  
какие – то незнакомые лица чужих людей, постепенно они слились в одно лицо
и в нём угадывались черты матери и (почему то?) отца, а потом – деда, чей лик,  
как промокашка влагу, впитывал в себя поток слоистого запредельного СВЕТА…

В сокровенном месте, где раньше билось детское сердце, раскрылась беспредельная
пустота, где – то в ней, невыразимо далеко, сбившись в липкий комок, верещали
гибнущие старые страхи. Вместо них появилось огромное, как ночное летнее небо,
запредельное чувство, поднимающееся жаркой волною от мозолистых пяток,
покрытых паутиной трещинок с набившейся в них походной грязью, до темечка,
прощающее весь мир, глупо искорёженный неисправимым человеком…

Мальчик пришёл в себя на берегу. Трудный день постепенно превращался в «былое».
Вечерние тени рисовали что – то на песке, постоянно меняя нарисованное.
Оставляя неисправимую тяжесть бытия…

Поздний вечер. В лесу затаилась печаль
по непрочному дню, что ушёл невозвратно.
Заболоченный сон отправляет стократно
прожитое «сегодня» в районную даль.

Не пройти, даже краешком, в спорный простор,
где пугливая Вера тепла и наивна,
где мелодия роста травы непрерывна,
где грозу вызывают деревья на спор.

На окраине пустошь, там бдит забытьё,
до проталины уличной. Знай, под сурдинку,
отмороженным басом «калинку – малинку»,
за поллитрой ревёт молодое жлобьё.

В небо, дурой – не дурой, выходит луна.
Загораются звёзды легко и лирично.
На бетонной ограде торчит неприлично
измельчённое слово.
                                  Дорога темна…

Мальчик проснулся. Потёр замызганными кулачками глаза. Его окружала изменённая
Кем – то реальность – лес, в сумерках кажущийся бесконечным…

В голове зазвенел, как на уроке, резкий надоедливый звонок. Это вернулся оставленный
человеческий мир…

Вздрагивая  от прохладного (вроде бы) ветерка, напоминавшего о неотвратимой ночи,
мальчик побрёл домой, наугад определив свой путь…

Лес кончился неожиданно – как оборвался. Последние деревья упёрлись в побитою шинами асфальтовую дорогу.
За шоссейкой разбегалось во все стороны в вечерний полусвет комковатое поле.
Откуда то доносился незлобный прерывистый собачий лай, словно псина лаяла
не нарочно, а так – служба, мол, такая…  

Непролазная тоска лежала впереди…

От асфальта исходил накопившийся за день жар и одуряющий запах битума…

Мальчик, перепрыгнув кювет, быстро проскочил пограничную дорогу и растворился
в сереющем поле…

Уже наступила совершенная ночь, когда он добрался до рабочего городка, где жил с рождения…

Отмеченный печатью грозной нищеты, городок неуютно уткнулся подмышку большому
городу, чей самодельный свет кровянил небо все недолгие летние ночи…

Словно шпион, заброшенный в чужую враждебную ему страну, мальчик тенью
проскользнул возле стен пятиэтажек, украшенных куделеватыми разводами от высохшей
сырости. Они стояли незыблемой цитаделью, некой «Тартарской крепостью»,безразличны
к крадущемуся врагу, пряча свою колючую зрячесть, словно псевдо слепцы – попрошайки,
хитроумно выманивающие мзду у облапошенных обывателей. Пропитанные застоявшимся духом безликой бедности от гудронных крыш до неглубоких, пахнущих
кошачьей мочой и заброшенным детством, затхлых подвалов, набитых беспорядком
крошева плесневелых кирпичей и битых бутылок, встречающих хищным зелёным блеском редкий солнечный луч, по ошибке забежавший сюда, а после, заплутавший
среди ржавого хлама водопроводных труб, своим заупокойным урчанием пугавших
залётных гостей…

Из за угла дома выскочил мигающий огонёк сигаретки. Перебегая зигзагами, он споро
подался навстречу ходоку. Мальчик остановился, подождал пока владелец огонька –  
мелковатый шустренький пацанчик, с личиком не кормленной обезьянки – подойдёт
ближе. Тот остановился, чуть не врезавшись со всего маху, дыхнул табачным духом
в лицо приятеля, ловко циркнул вбок струйкой слюны. Поздоровался. Голосок его
из – за выпавших передних молочных зубов шепелявил страшно, уморительно
коверкая слова…

– Шдолофо, Шулёнок!.. Хте тепя шелти ношут, а!?..
– Здорово… В лес я ходил…
– Ф ле – е – е – еш!?.. Ша шем?..
– Просто так… Гулял…
– Ф леш он хотил, а!.. Хулял он, а!.. Штут такое пыло!.. Ты са што отша лешиком палашнул?.. Офихел штоль?.. Отеш тфой шпехал, шпехал… Тепя ишкал, ишкал…
Упью, клишит, шушонка… Ушашкофый плиплыл, молта пьяная… Молтой пофотил
и упистил… А у отша твфафо лоша ф хлофише… А фшо олёт – «Упью, ефо на хел!..»
Он мать тфою ошень шильно испил… Её ф холот, ф шмышле, ф пальнису отфешли…
Шотлешение мошха,.. флоте… Фшёшь тахи са што ты ефо полесал, а?..
– Вот за то!..
– Ша то!.. Ша то!.. Шамошит он тепя,.. фот што!..
– Мне без разницы… Пусть мочит… ТАМ лучше будет…
– Хте там!?..

Пацан от удивления плеснул плечами, широко растопырив блеснувшие в темноте глаза…

О – Ну – у – у, там…

Мальчик неопределённо махнул рукой…

О – Шуфак, у тепя клыша шьехала… Латно… Ша мои шнулки с пОминок налишуютша…
Патя мошет шфишулей нафешать, ешели шпать не путу… Шам шнаешь – патя мой с пьяну штлохий… Ну, латно… Я попёк, а ты Шулёнок шмотли, на шфоефо шнулка не
налфись… Ентот отмолошок,- упьёт…

По дороге стали попадаться еловые ветки. С каждым шагом их становилось всё больше…

Возле малосемейки они лежали сплошным ежовым ковром…
Пахло Новым годом…

Возле тёмной подъездной глотки сидел отец, бессильно бросив руки на колени. Мутная лампочка над входом/выходом с трудом освещала обмотанную белым бинтом голову…

Из подъезда повалили грустные и весёлые пьяные люди…

Кто плакал, заливаясь слезами, кто смеялся, но, как – то болезненно, вроде бы не смешно им, а боязно, а за смехом своим они скрывают страх…

Кто бормотал невесть что, сплетая между собой непотребные словесные нити в один
грубый узор…

Другие тыкали кулаками в лица ближних…

Некоторые крепко заглатывали губы мяукающих женщин. Хватали их за различные
части лакомой плоти…

Мальчик испугался чужой грусти и чужого веселья. Сгорбившись, он спрятал нестриженную голову в плечи, уступив дорогу толпе…

Кто – то завыл тоскливую песню о давно – давно пропавшей любви. Эхо разносило
невнятный мотив по округе. Жёваные слова, ударяясь о драные стены, падали между
домами…

Присев на бордюрный камень, мальчик, жалеючи их, терпеливо плакал…

А, ТЕ – КТО СМОТРЕЛ ждали…

Конец фильма…