Сверхчеловек.

– в собственно атмосфере… Хе-хе. Баран – он баран и есть.
Камешек всего в пять метров в поперечнике влетает именно туда, куда надо: в его так называемый «мозг». А большой он у него был: в диаметре аж метр…
Ну, я подстраховался: кроме мозга пробил и печень, и семенники, и часть пищеварительной системы. Сигнал слабеет, из осознанного теперь слышу только вой и рёв… Но вот и они пропадают.
И вот уже вижу, как его самки, обнаружив, что управляющие сигналы пропали, и «хозяин» мёртв, слетаются на «последнее пиршество» – сожрут они своего босса-осеменителя, и даже угрызениями совести не заморочатся.
Нету её у них.
 
К Ундред вернулся ещё через пять часов. Полностью вымотанным.
Но Хансу дать обычные указания не забыл. А вдруг ещё куда отправиться придётся?! Против меня, «суперчеловека», теперь – весь свет!
Вернее – весь Космос.
Мало ли каких ещё злобных и обладающих телепатическими способностями тварей мне предстоит встретить?! Ну, или уж они сами на «новенького»…
Припрутся!
 
Ундред заламывает руки, встречая меня на пороге: совсем как женщина. Мне буквально колет в сердце: какая она у меня красивая! И – волнуется за меня: вижу. Блинн…
Так за меня родная мать не переживала.
Ундред, сглотнув, говорит:
– Какое счастье! Ну, главное – ты – жив! Это – главное! Я так рада!
И вижу я, что действительно – рада! И плевать ей, что если я не вернулся бы, или погиб, осталась бы она совершенно одна-одинёшенька на этой чужой для неё планете…
– Повезло мне. Но тут был совершенно особый случай!
– И кто это на нас – ну, вернее, на тебя! – нападал?!
– Баран.
– Как?
– Ну, это, конечно, метафора. Но по-сути – правильная. Мозги у него были совсем как у этого местного животного. И мыслил он ничуть не лучше. Он – самец. И он хотел… – много не мудря, просто рассказываю я то, что со мной произошло.
И как я безжалостно разделался с этим горе-самцом. Хозяином гарема.
Ундред слушает, не перебивая. Но в конце всё же спрашивает:
– Но как же получилось, что мы, пробыв в этой системе целых тридцать восемь тысяч лет, не обнаружили их цивилизации?!
– А нету, вернее, никогда и не было, у них никакой «цивилизации». А вот – что до чудовищного «мысленного» излучения – так никто из наших никогда его засечь и не пытался. Да и приборов таких, если вспомнишь, когда мы сюда добрались, у нас не было!
– Да, верно. Но почему – именно тебя он надумал – ?!
– А это очень просто. Я теперь – самый сильный телепат среди друдов. Не знаю уж как, но очень сильно я здесь, возле Земли, развил свои природные способности за эти месяцы. И он отследил меня. По моему излучению в окружающее пространство!
– Нет-нет, я не об этом! – улыбается она весьма мило. Но – не без хитринки! – Ведь ты сказал, что убил его, направив на него метеор! А из нас, друдов, никто телекинезом отродясь не обладал!
Так что колись, милый!
Кто ты?!
13. Семейные «разборки»
Ну вот мы и снова там же, где были вчера.
Только на этот раз она точно уверена – что я вовсе не тот, за кого себя выдаю.
И что теперь прикажете делать?!
Нет, ну, в-принципе можно, (Благо он сам «проявился»!) свалить вину за смерть её соплеменников – на идтота-барана. Но этим можно объяснить нематериальное, телепатическое воздействие. Передать мысль, как, вот именно, ещё один вид энергии, на расстояние – вполне возможно. Ведь с этим друды-греи сталкивались. И даже кое-что умеют.
А вот как быть с, вот именно, телекинезом?!
Придётся снова нагло врать. И чем наглее, тем лучше.
Впрочем, разве тут я буду хоть чем-то принципиально отличаться от нашего, или штатовского, Правительства? Которое, к примеру, показывает сенату, и всему миру пробирку с манной крупой, выдавая её за «споры сибирской язвы»? Вот именно.
Поэтому вздыхаю:
– Я – тот, кого ты знаешь уже девять месяцев. Краппен Свораж. Исследователь. Психолог. Биолог. Ксенобиолог. Эволюционист. Сядь-ка снова сюда, – показываю на нашу кровать, куда она сама затащила матрац, пока ждала меня, – Я всё расскажу.
Она действительно садится. На меня смотрит настороженно, и одновременно с интересом. И вижу я из её мозгов, что она вовсе не испугана. Поскольку чувствует и понимает, что люблю её. (Ох, уж эти женщины!) А, следовательно, ничего плохого ей не сделаю. Но настроена она не слишком оптимистично – ей кажется, что совру я ей!
Что ж. Основания для таких мыслей у неё есть, конечно…
Потому что на совсем уж глубинном уровне подсознания что-то от меня ей просочилось! Во время нашего «общения». Да и не могу же я контролировать – вот прямо всё!
– Подумай о чём-нибудь. О чём-нибудь таком, чего бы я о тебе ну никак не мог бы знать. Такого, скажем, что произошло в детстве. И не смущайся. Всё останется только между нами.
– А вот это – уж точно! – она криво усмехается, – Не людям же ты расскажешь?! Ну а наши… Кого я знала здесь – все мертвы. А перед теми, кто придёт потом, я откровенничать уж точно не собираюсь!
– Вот и славно. Но – вспоминай.
Пусть не мгновенно, но в её мозгу воспоминания начинают двигаться. Назад.
И вот они уже несутся, словно Ниагара! И отдаляемся мы в тот момент, когда ей пять. И её Наставница (А у друдов нет такого понятия, как мать и отец – там всех детей сразу после того, как они родились, сдают на попечение Государству. В специальные учреждения, типа круглосуточных яслей-интернатов. Где их и выращивают. Если пользоваться этим нейтральным и ничего не обозначающим словом. То есть – они чувствуют, что о них заботятся, и кормят и поят. И за ними убирают… Но это – вовсе не то, что чувствуют дети – от родителей. Подлинное тепло и любовь… А не забота от ответственных, и пусть добрых и терпеливых – но Воспитателей! А с четырёх лет у них – Наставники!) наказала её!
Собственно, у друдов, как, скажем, у наших, Земных, евреев, не принято наказывать детей! И те могут, в-принципе, делать всё, что угодно! Шалить, резвиться, визжать, драться, играть с чем угодно, и даже кататься в грязи, словно свиньи.
Но моя Ундред и здесь зашла уж слишком далеко.
Испортила она Большой Компьютер, контролирующий климат и условия жизни в здании, где всех детей её генерации содержали и воспитывали: вылив в его шкаф кастрюлю компота. Тот самый Компьютер, что полностью автономно работал, и отвечал за поддержание нормальных условий в большом Доме Первичного Воспитания.
И начальнице пришлось вызывать бригаду техников с материка. И ремонт занял целых шесть (!) часов. И в это время все воспитанницы, которых имелось аж восемьдесят, и Наставницы, коих насчитывалось тоже восемьдесят, вынуждены были мёрзнуть, закутавшись в тёплую одежду: Дом располагался на острове в арктических широтах.
Вот так у всех воспитанниц из этой партии появился уникальный опыт «выживания», и «укутывания», а у моей Ундред ещё и опыт сидения в замкнутом пространстве в полной темноте в течении этих самых шести часов. В ящике три фута на три фута на три фута. Причём – без тёплой одежды. Да и вообще – одежды!
А температура всё опускалась и опускалась, и на её призывы, крики и мольбы о помощи, и о том, что «она всё поняла, и больше так никогда делать не будет!», никто не отзывался… Ящик был звукоизолирован. И, свернувшись в маленький и беспомощный комочек, обхватив себя руками, она в конце уже только горько плакала, поскуливая, словно щеночек. Чувствуя, как замерзают, застывая на холодных щеках ледяные дорожки слёз.
И только потеря сознания спасла пятилетнюю малышку от безумия.
И пусть её и вылечили от воспаления лёгких и его последствий легко, но накрепко запомнила она «неподобающие действия» своего начальства. Которое после этого с должности, конечно, Комиссия по дисциплинарным проступкам, сняла. Но в морозильную камеру, как шалунью Ундред, конечно, не помещала…
– Я вижу всё, что ты вспомнила. Я вижу всё. До мельчайших нюансов. И то, как ты обломала три ногтя, пытаясь открыть крышку твоего «гроба», и то, как ты колотила головой о низкий потолок. Обитый мягкой пенолоновой тканью. И жалела, что не можешь разбить себе череп о него! И как холод пробирал тебя до костей твоего тоненького тельца. И как тебя трясло, и как ты ругалась, и потом уже только плакала. И подвывала. И потеряла сознание…
И ещё я вижу то, чего в нас, Друдах, возникать не должно никогда.
Ненависть. И подлинную и неукротимую ярость!
Которую, впрочем, ты позже с переменным успехом скрывала от штатных психологов и врачей твоего Дома. И Дома Предопределений. Но это тебя не спасло: они почуяли отголоски твоего