Серенда силиконовой долины

с недоеденным чебуреком. Как точку поставила. Дала понять, что умеет вовремя остановиться. Научилась.


5

Понедельник был сырым и мрачным. Оттепель зимой — хуже морозов. Обманывает — и ты ей веришь. Кажется — из-под коричневой няши на обочине вот-вот попрут подснежники. Хоть и знаешь, что нет — не попрут. Расплывшиеся собачьи какашки и размякшие пустые пачки из-под прошлогоднишних сигарет — это пожалуйста. Может, где-то весело мелькнёт бесформенный ком испачканного дерьмом памперса или лукаво сверкнут осколки бутылочного стекла. Природа оживает.
Саша иногда застывал в своём начальственном кресле и тогда напоминал персонаж моего поза-позавчерашнего сна. Меня это сбивало с мысли, и мы никак не могли добраться до обсуждения зависшего заказа.
— А чо ты морщишься? — спросил он.
— Не застывай, пожалста, — попросил я. — Не выключайся.
— Да понимаешь, — Санька-босс склонил голову набок и потёрся пузом о край стола. — Я с ней вчера не смог. Ну, с этой, молоденькой. Пока раздевал — хотел. А как раздел — тут же расхотел. Она какая-то как кукла. Неживая.
— Вот и я о том же, — вздохнул я. — У нас заказ отложился. Из-за куклы. Верней, из-за Мальцева. Помнишь этого ханурика? У Егорыча работал. Переспал по пьяни с его бабой. Силиконовой.
— В каком смысле? — Санька откинулся в кресле и уставился на меня через стол выжидательно.
— В прямом, — вздохнул я. И попросил. — Давай в детали не углубляться.
— А ты же туда съездил, — не то спросил, не то утвердил он. — А толку?
— Съездил, — подтвердил я. — Искромётно. Подождём неделю. Или две.
— Трудно, — вздохнул Санька. — Заказов мало. Вообще нет, правду-то сказать. Мне тебе даже за бензин заплатить нечем.
— Бензин, — я уныло потряс головой, — самая малая из потерь. Забудь.
— Так а что с Егорычевым заказом? Надежда-то есть хоть какая-то? Или всё уже? Мы же аванс им не вернём.
— Егорыч уволил Мальцева, а тот порвал и выбросил график работ. Егорыч пьёт. Мальцев стал антифаши... тьфу, антисемитом. Егорыч немец потому что.
— А мы-то тут при чём? — Санька пытался ­постигнуть непостижимое.
— Нам, видимо, придётся стать евреями, — предположил я. — Иначе логика утратится. Гармония разрушится.
— Как я так расхотел, — Санька сокрушенно вздохнул. — Ведь не импотент же, заметь. Поехал к старой любовнице. С той всё получилось.
— Я попробую Диму уговорить составить график, — сказал я. — Он у Егорыча единственный, кто хоть что-то понимает. Позвоню. Пускай хотя бы начнёт. Договор-то
у нас подписан.
— А с молоденькой не смог, — Саша искал у меня сочувствия. — Как это так?
— Их аванс расходов не покроет, ты ж понимаешь. Даже самых первых. Так что всяко ждать придётся.
— А у Наташки — ну ты ее помнишь — титьки дряблые стали, талии никакой, целлюлоз, или как его — целлюлит. А я так пригрелся душевно.
— Саш, — рыкнул я. Утробно. Проще было прошипеть, но я исхитрился и рыкнул.
— А? — он вздрогнул.
— У нас тяжёлые времена, — я не хотел огорчать его ещё больше, чем он уже был. Хотел утешить. — Не расстраивайся.
— Ладно, — пообещал он. — Не буду.
Я решил не звонить Диме сразу. В слабой надежде, что что-нибудь там исправится. Само. Протрезвеет Егорыч, к примеру.
И весь день разбирал бессмысленные бумаги. Предложения ненужных товаров, приглашения на конференции, выставки и симпозиумы, за участие в которых надо было платить. Никто не предлагал денег — все хотели их получить.
А на нашем счёте был только скудный аванс от Егорычевой фирмы.
Я смотрел в зарешеченное вертикальными гнутыми прутьями окно своего кабинета и слушал электрические завывания троллейбусов. Остальные звуки были неразборчивыми, неинтересными. А в этих было движение. Пусть и по кругу. Всё равно — устремленность. Хотя б куда-то.
Ближе к шести за окном стало безысходно темно, и ни фонари на столбах со скорбно склоненными головами, ни фары машин и троллейбусов на эту тьму, казалось, не действовали нисколько. Существовали отдельно.
Даже широкие и высокие горящие дневным светом окна института напротив, через дорогу, не казались уютными. Хотя там, внутри, роилась призывно потеющая молодёжь,
и счастье блазнилось юношам эксклюзивно близким — сразу под девушкиными свитерами, водолазками, блузками, которые красиво топорщились и карамельно пахли.
Я набрал Димин рабочий телефон, два раза сбившись на коде, и минуту слушал длинные пустые гудки. Безнадёжные. Потом набрал номер его мобильника — и снова стал слушать гудки, такие же длинные и пустые, только нотой повыше.
У меня комплекс. Я чувствую себя неловко, когда мне долго не отвечают по телефону. Начинаю нервничать. Предполагать, что мешаю человеку заниматься чем-то интимно-важным и безотлагательно спешным — сидеть на унитазе, мыться в душе, трахаться. Далее по списку.
За дверью что-то происходит, что меня совсем не касается, а я пинаю её грязным кирзовым сапогом, стучу прикладом винтаря и ору: откройте!
Саша, соскучившись за длинный бессмысленный день, скрипнул хлипкой дверью в мою конуру:
— Можно к тебе?
— Нет, — нелюбезно отозвался я. — Что — уже и подрочить на работе нельзя стало?
— Да почему нельзя — дрочи себе на здоровье. Я посмотрю.
В отсутствие заказов мы заполняли жизнь словами.
— А что там с Егорычем? — Саша еле втиснул себя в кресло на тонких никелированных трубчатых ножках.
Я, не отрывая уха от телефонной трубки, предупреждающе поднял палец. Длинные гудки в ней оборвались, что-то зашуршало, стукнуло, брякнуло, и Димин голос спросил подавленно, расстроенно, еле слышно:
— Жень, ты, что ли?
— Я, — подтвердил я. — Тебя это огорчает?
— Завтра в два, — непонятно сказал Дима. — Подъезжай к часу к конторе. Вместе поедем.
Я сжал губы, выпучил глаза, потряс головой и пожал плечами. Для Саши. Корреспондировал полную свою растерянность. Коммутировал непонимание.
— Чо там? — спросил Саша.
— Чо там? — я ещё в школе привык бездумно повторять на уроках то, что мне Санька подсказывал.
— А ты чо — не знаешь? — Дима не повышал голоса, и это пугало. — Егорыч повесился.
— Брось, — не поверил я. — Дурацкая шутка. Из-за силиконовой куклы, что ль?
— Дурак ты, — вздохнул Дима. — Любил он её.
— Бл*дь, — сказал я. Сочувственно. — Постараюсь приехать. Хотя какой смысл?
— Смотри сам, — Димин голос был тусклым и плоским.
— Посмотрю, — пообещал я.
— Так чо там? — Саша приподнялся из кресла.— Может, мне с ними поговорить? А то ты сегодня неласковый.
Я отрицательно помотал головой и положил трубку.
— Там жизнь, — объяснил. — Она же и смерть. Егорыч повесился. Накрылся наш заказ. Силиконовым влагалищем.
— Как это — повесился? — Санька втиснулся обратно в кресло.
— На верёвке, наверно, как ещё.
Я вспомнил обрывок похожего на вожжу собачьего поводка в Егорычевом дворе.
— Так я не понял, объясни мне, — попросил Саша. — Баба-то чо — правда, силиконовая была?
— Ага, — кивнул я.
— И он повесился, потому что пьяный Мальцев в неё кончил — так, что ли? Сменил бы эту самую, как ее, вагину — да и всё. Они же сменные, вроде. Куклу бы спиртом протёр. Или мы бы ему дезинфектант продали. У нас же до фига его на складе, — Саша тосковал по сорвавшемуся заказу. Скорбел.
— Дурак ты, — я посмотрел на него сожалеюще. — Любил он её.
Фонари за окном солидарно мигнули и погасли. Сквер посреди улицы, обледеневшие тротуары, скудно посыпанные гравием, дорога с подмерзающим грязным снегом, так и не успевшим растаять, — всё исчезло. Обесточенный троллейбус хлопнул дверями, для желающих идти пешком, но тут же снова загудел, и фонари, поморгав, загорелись. Двери троллейбуса схлопнулись, он взвыл, преодолевая, и понёсся по привычному кругу.