Сказка Смутного времени

постное лицо и сварливо выговорила товарку: – Ты не больно-то дерзничай на послушании, Аленка, вот скажу матушке-настоятельнице, и будет тебе покаяние на хлебе с водой!
Послушница, впрочем, ни капельки не испугалась.
– Да ладно тебе скубтись, сестрица Фекла, - отмахнулась она. – Я ж тебя знаю, все одно доносничать не станешь, не такая ты. Так не ворчи, ворчливых черти в ад не берут! Послушай лучше: Маринке послабление на днях вышло, ей по стене, по забралу гулять разрешили. Не одной, вестимо, под крепкой охраной. Скоро выйдет, она в одно и то ж время выходит… Пошли, поглядим! Хоть издалека поглядим, а?
Монашки ушли, и Гриша пошел за ними. Сам не знал, зачем. Видно, посмотреть на Маринку захотелось. Какова она, колдунья эта, или вовсе не колдунья? Так ли красива, как говорят? Правда, голову вверх задравши, немного рассмотришь, но у него, как у всех в Коломне, глаза зоркие, он разглядит.
На крепостной стене действительно показалась кучка людей. Между двумя здоровенными стрельцами, вооруженными, как для боя, смутно виднелась узкая, темная фигура, скорее похожая на тень. Гриша задрал голову, пытаясь рассмотреть таинственную узницу. Монашки, позабыв о смирении, тоже вперились в нее любопытными взглядами. Но толком не было видно. Гриша ничего и не разглядел, кроме того, что она была стройна, маленького роста и одета во что-то черное, длинное, а сверху будто тощая шубейка накинута. Монашки стали креститься, и старшая, уже не скрывая сочувствия, зашептала товарке нараспев, словно причитая:
- Ох, бедная, ох, горемычная, прости ее, Господи… Говорят, сына у нее отобрали и в Москву увезли, а он – совсем малец. Зачем такой малец нашему государю?
Но послушница в ответ только сверкнула глазами и сказала в голос, жестко и не таясь:
- Убили его на Москве! Точно говорю, убили. Повесили, а потом на огне сожгли и пеплом пушку зарядили... Народишко же глядел и только зубья скалил! Звери лютые они на Москве после такого!
Необычная какая-то послушница, подумалось Грише, дерзкая и злая; не по своей воле, должно быть, за монастырскими стенами. А, быть может, и не злая вовсе, а просто родилась с неодолимой тягой к правде, к свободе. Некоторые же по произволению Божьему такими на свет рождаются! Вот, хоть лихой атаман Ванька Болотников (2.), упокой его душе, таков был, оттого и тряхнул со своею мужицкой и казацкой ратью боярский престол на Москве…
Мысли о занятной послушнице на мгновение отвлекли Гришу, и он пропустил момент, когда черная фигура вдруг прильнула к самому краю стены, словно хотела броситься вниз.
- Неужто и вправду сбросится? – охнула монахиня постарше. – Ой, люди честные, держите ее, не дайте ей себя сгубить!
Но прыгнуть со стены было невозможно, по крайней мере – слабой женщине, узнице под надежной охраной. Боевой ход (3.) был прикрыт с одной стороны – зубцами, с другой – надежной деревянной оградой, и охранники-стрельцы не дремали, тотчас оттеснили ее. Но что-то белое и легкое, хрупкое, как снежинка, кружась в воздухе, все-таки слетело вниз. Платок… Гриша подбежал и ловко схватил тонкую, ажурную ткань – так ловко, что люди на стене не заметили его прыти. А монашки сделали вид, что не заметили, хотя младшая успела метнуть на расторопного парня быстрый любопытный взгляд. Гриша спрятал платок за пазуху и зашагал прочь. Он развернул его только когда зашел в безлюдный проулок, осторожно оглядываясь по сторонам.
На платке была искусная вышивка – иноземная церковь с католическим четырехконечным крестом наверху, а еще – латинская надпись. Гриша, как оборотистый, несмотря на молодость, торговый человек, худо-бедно разбирал иноземные буквы, и сумел прочитать. Это была молитва, написанная польскими словами: «Panie Jezu Chryste, zmi;uj si; nad nami (4.)». И так защемило сердце от этого платка, пропитанного слезами узницы, что не унималось долго, целый день.
Тогда Гриша окончательно решил для себя, что Маринка – не колдунья вовсе, а несчастная, горемычная душа, что мается в каменном плену и просит Христа о помощи. Он хорошо помнил все злое, что говорили об этой загадочной женщине и о ее винах в постигших Русь в Смутное время несчастьях… Но разве не велел Спаситель прощать врагам своим? Разве не искупила она своим страданием преступления, если только действительно свершала их вольно, а не по принуждению?
Вот бы обрести сказочную силу, разбить запоры, разметать стены, освободить таинственную узницу! Да только разве под силу такое мирному человеку мещанского звания?.. Ему бы, Грише, для начала хоть с лихоимцем базарным старостой, который непомерную мзду за место дерет, справиться!

                ***
Узница башни опять видела во сне родину. Опять летела к ней, обернувшись птицей, летела так быстро, как только позволяли ее уставшие, израненные крылья.
«О, моя веселая, щедрая, смелая, гордая Польша, неужели я никогда тебя больше не увижу? Как я мало ценила тебя, когда видела каждый день! Как мало любила тебя, когда жила в Самборе, в старом замке, или в пышном Кракове!»
Тогда панна Марианна Мнишкова с честолюбием и жадностью юности, не знавшей жизни, мечтала стать королевой, подобной гордой властительнице Боне (5.), супруге короля Сигизмунда I, память о блистательных посещениях которой была жива в ее родном в Самборе… Вернее - стать царицей Московии, если, конечно, рыцарь, называвший себя чудом спасенным сыном русского царя, поднесет ей эту корону. Теперь же, когда корона Московии была обретена и утрачена, когда Марина потеряла всех, кого любила, все царства мира вызывали у нее лишь отвращение и боль. Она познала кровавую изнанку монаршей мантии, и душа ее была навсегда изуродована ожогом этой «отравленной туники»…
А все начиналось так красиво и утонченно, словно в старинном романе: старый парк в Самборском замке, ее любимая скамейка, благородный рыцарь у ног… Любила ли она его по-настоящему, умела ли полюбить по-настоящему в свои отроческие шестнадцать лет? Старшая сестра Урсула то и дело шептала на ухо: «Смотри, Марыся, как он влюблен в тебя, а он ведь и вправду может оказаться московский царевич! Ты будешь царицей, Марыся!». Марина ехала в Москву с радостью и любопытством. Двуглавый гербовый орел был вышит на ее пуховых рукавичках, изумрудная брошь украшала меховую шапочку. А какие на этой шапочке были перья, а какую чудную соболью накидку прислал ей влюбленный Димитр, после блистательного военного похода ставший-таки царем этой далекой и манившей своей непознанностью огромной страны! Счастливая девушка прижималась щекой к ласковому, нежному меху и грезила, беспрерывно грезила о своей будущей славе…
Слава?! Какое пустое слово! Оказалось, что оно ничего не весит, ну почти ничего! Меньше, чем зола от сожженных писем! Как быстро проснулась она, самборская гордая панна, ставшая московской царицей Марией Юрьевной, от своего золотого сна! Был невиданно теплый для Московии, почти жаркий май 1606 года, и накануне вечером царь Димитрий устроил в Кремле бал на польский манер. Играли польские музыканты, родовитая и худородная польская шляхта, съехавшаяся в Москву на свадьбу панны Марианны, упоенно танцевала мазурку. И сам царь Димитрий Иванович кружился в первой паре со своей молодой супругой.
А утром – страшный набат, крик, смятение, страх! В Кремль темной волной ворвались вооруженные люди и вероломно убили своего венчанного на царство властелина… Она, Марианна, спаслась только чудом! Мятежная чернь, подбиваемая вероломными боярами, стала резать поляков по всей Москве, и свадьба ее превратилась в кровавую бойню…
С тех пор Марина ненавидела колокольный звон. Она просто не могла его слышать, и всякий раз в ужасе зажимала ладонями уши. Ей казалось, что с этим звоном войдут ее убивать… Ее саму или тех, кого она любит.
Любит?! Уже - любила… Ведь все в прошлом.
Сестрица Урсула, как ты жарко и завистливо шептала, помнишь: «Ты будешь царицей, Марыся, самой прекрасной царицей на свете!». А она стала узницей, жалкой пленницей, и ей не вырваться из этой башни, разве что во сне! Все ее рыцари погибли: погиб Димитр, московиты надругались над его телом, сожгли несчастную, израненную, окровавленную плоть, а прахом выстрелили из пушки!
И тот, второй, который в Тушинском лагере под Москвой назвался именем Димитра с одобрения жадной до чужих земель шляхты и собравшегося вокруг нее разбойного сброда, а она, неразумная, согласилась на этот обман, чтобы отомстить… Хотя месть порождает только месть! Его не любила. Но, по крайней мере, этот умел красиво лгать. Она привязалась к этой лжи и научилась жалеть: он был так несчастен и жалок на своем шатком престоле…
Он тоже погиб, под Калугой. Тушинскому ложному царю отрубил голову крещеный татарин Петр Урусов, которого она, царица Марина, незадолго до этого по жалости и милости освободила из тюрьмы...
И третий, последний ее рыцарь, казацкий атаман Иван Заруцкий, до последней минуты защищавший ее и сына, умер на колу, в страшных мучениях. Каким мощным и хмельным вихрем ворвался в ее жизнь среди грязи и бесчестья разбойного Тушинского лагеря этот блестящий всадник! Как бесстрашно и бесстыдно взял он ее, словно не успевшую изготовиться к защите крепость с набега… Впрочем, она сама распахнула ворота своего сердца этому неотразимому завоевателю. Это была зрелая, греховная, страстная любовь, любовь-измена второму мужу-лжецарю с настоящим мужчиной, победителем, захватчиком, вождем… Господь укрощает гордыню сильных. Атаман Ян, как Марина любила называть его на польский манер, еще при жизни пережил крушение всех своих дерзновенных помыслов, а теперь разлучился и со своей возлюбленной в смерти.
 «Нет больше ни в Речи Посполитой, ни в Литве рыцаря, чтобы вступиться за бедную Марину! Московиты ненавидят меня, Урсула! Видишь, чем обернулась моя земная слава? Отца моего уже нет на свете, а матушка, братья и сестры забыли обо мне! Соотечественники отреклись от меня. Я совсем одна, Господи! Господи, помилуй! Спаси меня, Дева Мария, Царица Небесная!»
Марина пала на колени, судорожно стиснула пальцами твердые зерна четок и стала читать молитву на розарии, как ее учили когда-то монахи-бенедиктинцы в Самборе. Нет у нее больше заступников, кроме пана Иезуса, Девы Марии и Отца Небесного! Никого больше нет…
Внезапно распахнулась дверь. К ней в каморку всегда входили без стука. Даже этот жалкий тюремный угол, давший Марине приют, был не своим, а чужим, ибо принадлежал чужбине. Вошла молодая монастырская послушница, недавно приставленная к ней для услуг, а, может, и для надзора. Эта девушка прервала беседу Марины с Богом: стала убираться, весьма бесцеремонно отодвинув узницу на узкую, жесткую кровать.
Обычно послушница не говорила ни слова, хотя в ее взгляде и менее искушенная в человеческой природе наблюдательница, чем Марина, легко заметила бы живое любопытство и сочувствие. Но на вопросы эта - то ли служанка, то ли тюремщица упрямо не отвечала. Наверное, ей запрещали говорить с заключенной. Но в этот раз девушка почему-то разжала уста и быстро тихо сказала: «Из Москвы ближний царев человек едет. Видать, за вами, Мария Юрьевна. Исповедоваться бы вам и причаститься. Может, ваш час пришел…».
Марина невольно отшатнулась, вжалась в холодную стену и представила, как